Отец спать не ложится. Поужинав, идет запрягать быков. Мать спешит укладывать харчи: калачи, шаньги, большой чиляк с откидным кислым молоком — для забелки кашицы и айрана. Отец велит разбудить Илюшку. Обычно это делает тетушка Анна. Она подсаживается на постель и ласково ерошит волосы. От такой неги еще пуще вставать не хочется. Наконец входит отец с кнутом в руках.
— Это что ж за работничек такой! Не добудишься! — кричит он на всю горницу.
— Оставил бы его, Ванюша, до воскресенья, — робко вступается тетка.
— Ты первая потатчица! Айда! Живо!
Илюха хватает штанишки, предусмотрительно положенные на кровать тетушкой Анной, сует ноги, глядит, пузырь впереди — задом наперед напялил… Покамест копается, отец сто раз наорет на всех. Выйдут на крыльцо — темнотища! Даже быков-то не сразу разглядишь. Прохладно. Месяц давно уже закатился. Коровы начинают мычать в хлеве — жалко, наверное, с быками расставаться. Вместе лежали в тепле почти всю ночь. По узенькому переулку, который пересекает большую улицу, отец ведет быков за налыгу. Илюшка в это время зарывается в подстилку. Солома всегда приятно пахнет. На отца затаил обиду. Дома кричит на всех, а как выедет за околицу, подлизываться начнет.
— Ты никак спать улегся, сынок?
Молчит Илюха, лучше бы дома оставил, чем подлизываться.
— А знаешь, что мы завтра с тобой сделаем?
«Делай, что хочешь, а мне и тут под соломой неплохо».
— Наловим в Письмянке ельцов, жерлиц на живцов поставим, знаешь, каких щук наловим?
Илюшка шевелится, тихонько соломкой шуршит, даже одну берет в рот, свистнуть пытается, но все еще не откликается. «Не стану поваживать, пусть помается хорошенько. А ельцов ловить страсть как люблю», — размышляет Илюшка.
— Ты что же, на самом деле спать хочешь?
— Нет! — отвечает сердито.
— Ну и молодец. Настоящий казак! А знаешь, что мы с тобой на будущий год сделаем?
— Что? — уже мягче спрашивает сын, но все еще не совсем дружелюбно. Обида спряталась, но не исчезла.
— Будешь верхом на Лысманке копны возить. Положу на спину новый потник, подтяну катауром, и ты марш, марш! Хочешь рысью дуй, хочешь наметом.
Илюшка вскакивает из своего гнездышка, частым, захлебывающимся от радости голосом говорит:
— Это верно, да? А ты мне того мухортенького жеребенка пымаешь в косяке? Я на нем на масленицу кататься буду!
— Конечно, пымаем.
Все говорят, что в косяке ходит «чудо-жеребенок». Правда, Илья видел его этой весной и никакого «чуда» в нем не приметил. Обыкновенный тонконогий жеребчишка, даже не очень складный. Но раз все говорят… Главное пристрастье Илюшки — любовь к лошадям. Кроме Сивки, он на всех верхом ездил, водил на водопой. Но самый любимый конь — это дедушкин Лысманка, умный и смирный. Он всегда терпеливо ждет, пока к нему не вскарабкаются на спину. Илья хоть и маленький ростом, но крепкий и ловкий. Подпрыгнув, хватается за гриву и мячиком взлетает на спину. Так делает не один он, многие станичные мальчишки. Тут уж врожденное, идущее от казачьей сноровки, перенятой когда-то от степных кочевников.
Обратно, порожняком, быки шагают ходко. Если нужно поторопиться, то отец пересаживает Илюху на вторую подводу и заставляет хворостиной подгонять быков, чтобы не тянулись. Начинает светать. Раньше всех светленькая полоска появляется как раз там, где японцы… Теперь дорога другая — напрямик через седловину горы Поперечной. Она начинается от Кувандыкской гряды и почти упирается в речушку Письмянку. С возами там не ездят. Крутой, с косогорами подъем и такой же спуск. Телеги грохочут, ярмы налезают быкам на рога. Хворостину тут уж не показывай! Илюха крепко держится за наклески. Боязно все-таки. В другой раз, чтобы не пугать сынишку, отец слезает и сводит быков на налыге, если они не держат дышло, им опять достается черенком кнута по ноздрям. Дальше пойдет ровнее. Есть еще переправа, но там, когда колеса бултыхнутся с кручи, немножко обрызжет грязью — и все. Когда подъезжают к броду, тут уж совсем становится светло. Только туман по кустам дымится и шубенку приходится накинуть на плечи. Вот он и ток. Отец прежде всего поглядывает, где лошади. Если у речки, на отаве, то ничего, а если на току возле скирд… тогда держись, Минька. Он здесь старший, и вовсе неважно, что хочет жениться. Сколько снопов разобьют лошади, столько раз его и «женят»… Не приведи бог, когда бывало такое. Девчонки забьются в самый дальний угол балагана и воют себе в рукава…
7
На следующий год отец выполнил свое обещание. Во время сенокоса Илюшку посадили на коня и заставили возить копны. Прежде Илюша с завистью смотрел на Саню и потешался, как она, шлепая ногами в белых шерстяных носках по запотевшим бокам Гнедышки, неуклюже подпрыгивая на перетянутом катауром потнике, трусила от стога к копне, волоча по кошанине на одном гуже толстенный, сплетенный из лыка аркан, на котором лошадь везла потом копну. Илюшке это казалось легким и развеселым занятием. Он был убежден, что Санька не умеет ездить верхом. Изо дня в день он неудержимо рвался заменить ее, но всякий раз просыпался тогда, когда солнышко уже поднималось над верхушкой нового стога. Выспавшись вволю, протирал глаза, нашаривал в балагане мешок с калачами, отрезал ломоть, макал в деревянный чиляк с кислым молоком и, уплетая краюху, плелся к матери. Наверняка она приготовила ему гостинец — веточку или горстку клубники, которую собирала в бобовнике, возле зеленого овражка.
— Вот и мой работничек пришел, — улыбаясь, говорила мать, заправляя лыковый аркан под самое донышко душистой копны. Гнедышка мотал усталой башкой. Из опущенного на лоб платочка торчал красный, облезлый нос сестренки.
Пока Санька отвозила копну к стогу, мать усаживалась с Илюшкой в тень другой, очередной копешки, клала его головенку к себе на колени, ерошила волосы теплыми, ласковыми пальцами. Поедая ягоды, Илюшка разнеживался и начинал канючить, чтобы дали коня и тоже разрешили возить копны.
— Я лучше Саньки умею!
— Эх, дурачок ты мой, дурачок! Надоест еще, когда подрастешь!
— Санька-то вон ездит и ездит, а совсем не умеет, — продолжал он хныкать.
— Саня, она девчонка, а ты у меня казачок. Тебе еще больше придется ездить. Время придет, на службу пойдешь, а может, и на войну…
— Как только сейчас приедет Санька, все равно отниму Гнедышку.
Однако отнимать лошадь не пришлось. Саня охотно уступила ее брату и сама помогла ему влезть коню на спину.
На первых порах не все ладилось. Илюшка без всякой надобности дергал поводья, задирал лошади голову, старался подхлестнуть ее концом повода. Лошадь шла неравномерным шагом, копна волочилась рывками и на полпути к стогу подрезалась. Чтобы исправить промах, надо было снова завести аркан, но этого Илюшка еще не умел делать. На помощь спешила мать. Вот тут и начиналось самое главное.
Работа задерживалась, отец ругался на всю степь и грозил большущими трехрогими вилами.
— Не рви лошади губы, не задирай ей башку, не форси. Ишь моду взял! Сколько раз тебе говорить?
После такой «науки» Илюху спешивали и снова сажали Саню, которой до смерти надоедало это «гарцевание» с раннего утра до позднего вечера.
Но вот Санька неожиданно заболела лихорадкой. Тут уж за Илюху взялись со всей строгостью и серьезностью. Хорошо запомнив конец повода, изрядно погулявшего по его спине, он быстро освоил отцовскую науку и подвозил теперь копны к стогу почти без промахов. Его наперебой расхваливали, но радости от этого он не испытывал. Подростков заставляли работать без всякого чувства меры, наравне со взрослыми.
Семилетнего Илюшку поднимали с рассветом, когда над озерами еще клубился холодный туман, истошно галдели лягушки. Полусонного, дрожащего от утренней сырости, отец сажал его на коня, а чтобы взбодрить наездника, подстегивал лошадь концом аркана. Гнедышка взбрыкивал. Едва удерживаясь на потнике, Илюха начинал ощущать в руках жесткие поводья и быстро приходил в себя, с нетерпением ожидая восхода теплого уральского солнышка.
Таскать копны приходилось с утра до ночи, с коротким перерывом на обед, когда солнышко уже не только грело, а изнуряло без всякой пощады. И если мальчишку в деревне уже приспособили к труду, научили бороновать, пахать, ходить возле быков с кнутом в руках, возить копны, жать серпом хлеб, косить, молотить, зимой возить корм, ухаживать за скотом, значит, он стал равноправным тружеником, работягой, не даром ел свой кусок хлеба, носил нанковые штаны и валенки, скатанные к рождеству Христову проезжими вальщиками.
8
Дети казаков учились раздельно. В станице на церковной площади были выстроены две одинаковые школы — одна для мальчиков, другая для девочек.
Этой осенью, еще задолго до начала занятий, Илюху начали снаряжать в школу в начальный класс, или в первое, как тогда называлось, отделение. Туда приводили самых маленьких. В старших отделениях учились взрослые парни. Многие из них сидели по два года на одной и той же парте. И не потому, что ребята не имели способностей. Старые, бородатые казаки на учебу в школе смотрели, как на самое последнее дело. Главным считалась работа в хозяйстве.
Оттого и процветали в казачестве малограмотность и дремучее невежество. Дед Никифор Иванович, прежде чем поставить подпись под каким-нибудь общественным протоколом или страховой бумагой, кряхтел и кашлял, засучивал рукав пиджака, сначала ставил большую, похожую на колесо фиту, мусолил кончик карандаша в прокуренных усах, а потом уж выводил остальные, растопыренные, как вилы, загогулины…
В тот год, когда Илюха должен был перешагнуть школьный порог, Мария и Саня учились в старших отделениях. От них он научился почти без запинки читать по печатанному, умел писать буквы и даже отдельные слова. В доме его уже считали «грамотеем» и проявляли к нему особое внимание. Мать сшила новый, защитного цвета мундирчик — на казачий манер, отец справил у знакомого киргиза-чеботаря юфтовые сапоги, густо промазанные дегтем. В старой, самодельной сумке лежала грифельная доска в деревянной рамке, два хорошо заостренных грифеля и запас новеньких перьев для ручки.