— Учись хорошенько, не шелаберничай. Научишься писать и читать складно, отдам тебя в кадетский корпус, — ведя Илюху за руку, говорил отец.
От его слов у Илюшки жутко замирало сердце. Уехать куда-то из дому, к озорным рыжим кадетам? Он видел, как в станицу приезжали сыновья к полковнику Клюквину на каникулы и осатанело дрались с местными мальчишками по любому поводу. За то, что их отец скупал у мальчишек бычков по две копейки за десяток, казачата дразнили кадетов поганцами, потому что рыбу эту считали поганой, вытаскивали ее на удочку и «казнили». Не очень-то улыбалось Илюшке попасть в лапы этим отчаянным краснолампасникам.
— Пройдешь кадетский корпус, — продолжал отец, — есаулом станешь, целой сотней казачьей командовать будешь!
Отец подвел сына к стоявшему у школьного крыльца учителю, господину Гетманову, откозыряв, легонько подтолкнул вперед, о чем-то поговорил с учителем, еще раз напомнил Илюшке, чтобы он хорошо учился, и ушел домой.
Оставшись один на один с учителем, Илюшка робко смотрел на его розовое лицо, темно-зеленый военный китель с ярко блестевшими пуговицами, черные сердитые усики. Захотелось вдруг к матери. Владимир Александрович внушал ему непреодолимый страх.
До этого Илюшка бывал в школе единственный раз. Он ходил туда с сестрами на елку. От них слышал, что учитель ставит мальчишек на колени и бьет линейкой.
Сейчас Илья стоял перед учителем, стараясь не показывать страха, мотал школьной сумкой, гремя доской и грифелями.
— Буквы знаешь? — спросил учитель.
— Ага.
— Ну и хорошо. Иди в класс и не трепли свою сумку, — добавил он, затаив усмешку в усах.
Стараясь осторожно ступать своими киргизскими сапогами, Илюха стал подниматься на крыльцо по свежевыкрашенным ступенькам. Из окон слышался неистовый галдеж, мелькали пестрые рубахи и вихрастые головы.
Все четыре отделения размещались в одном большущем классе. Между старшими и младшими отделениями было оставлено широкое свободное пространство, где в несколько шеренг могла выстраиваться вся школа.
Прошло много лет, но первый школьный день ярко и живо запомнился Илье на всю жизнь. Школа была залита солнечным светом. Множество лучиков блестели, переливались на позолоченной ризе священника. Пахло ладаном. Размахивая кадилом, поп отслужил молебен, ученики пропели — кто в лес, кто по дрова — «Достойную» и «Боже, царя храни».
Илюха немножко гордился тем, что уже умеет писать все буквы, но на первом уроке Владимир Александрович заставил рисовать какие-то непонятные крючки, и, к удивлению, это оказалось не так-то легко. Перо сразу же посадило на новенькой тетрадке расплывчатую кляксу — страшную, как черный паук. Выяснилось, что Илья не умеет правильно держать ручку. Он так круто выгибал указательный палец, что тот походил, по мнению учителя, на ружейный курок. Владимир Александрович несколько раз подходил и терпеливо, не повышая голоса, объяснял и показывал, как должен лежать палец на ручке. Без привычки пальцы не слушались. Урок показался длинным, утомительным. Домой Илюха принес заляпанную чернильной кляксой тетрадку с жирными мохнатыми загогулинами. Когда мать открыла тетрадь, сын, чтобы скрыть слезы, отвернулся.
— Ты погляди, какой он у нас молодец! — услышал он восторженный голос матери, обращенный к тетке Аннушке.
— Первейшим грамотеем станет, — откликнулась тетка.
— Плохо! Все равно плохо, — упрямо твердил Илья, хотя ему и приятно было слышать похвалу.
Он искренне переживал свою первую неудачу и удивлялся, почему они расхваливают такую мазню.
— Ну почему плохо? Очень даже хорошо, — вертя перед глазами тетрадку, продолжала мать.
— Ручку не умею держать.
— У-у-у, сынок! Научишься! — с радостным в голосе убеждением воскликнула она и усадила сына за стол. В маленькую глиняную чашку уже была налита куриная лапша. На белом полотенце лежала горка любимых кокурок.
Но Илью это нисколько не радовало. В глазах все еще стояли мохнатые крючки, писать которые, как ему казалось тогда, он не научится никогда на свете.
Первые дни Илья упорно практиковался на крючках, кое-как одолел, а когда перешли на буквы, стало легче. Получил первую пятерку и был рад, как казак первому Георгиевскому кресту. Тайно от всех открывал тетрадку и любовался. Выведенная красными чернилами пятерка стояла гордо, словно востроносая девка с длинной откинутой назад косицей.
9
Ежегодно в самый разгар бабьего лета, когда шелестела под ногами сухая желтая листва, уютно прятались в ней разлапистые грузди, густо краснели на ветках созревшие шиповник и боярышник, когда над головами со свистом пролетали стаи уток, школьники ходили в Тугай. С ружьем на плече, в высоких сапогах учитель Гетманов впервые объяснял, как растут, расцветают, опыляются черемуха, вишня, крушина, почему созревают ягоды. Все это было новым и любопытным.
Однажды во время прогулки школьников захватил в поле такой осенний ливень, что все они продрогли и промокли до нитки.
— Привыкать надо и к воде и к стуже. На то вы и казаки — войско царское, — говорил им учитель. — Вам еще предстоят не такие походы.
— Ты гляди-ка, Анна, башка у него, как утюг, горячая, — встревоженно сказала тетка, когда Илюшка пришел домой.
Илья сильно захворал. Пришлось звать войскового фельдшера Ивана Васильевича Тювильдина.
— Инфлюэнца, — сказал он.
Слова «грипп» тогда и в помине не было. Он дал Илюшке какие-то горькие порошки и велел лежать.
Хворать было очень приятно. Каждый день давали компот, мед, варенье и другие вкусные вещи. Все сочувствовали. Даже Варька ходила тихо, на цыпочках.
— Больше не пойдешь ни в какие походы, — сказала мать.
— Надо привыкать и к мокроте и к стуже, — напомнил он слова учителя.
— Э-э, сыночек мой! Все будет!..
Казачьи школы были откровенно военизированными. С первых же дней детей приучали к хождению строем. Расчет на первые и вторые номера был обычным явлением. На прогулки и в церковь ходили строем, пели военные казачьи песни. Дома и в школе постоянно внушали, что мальчики — слуги царя и отечества. Они должны знать наизусть по имени и отчеству все царское семейство, начиная от царя и кончая великими князьями, княгинями. Изучали историю всех русских царей, войны, которые они вели, и обязательно назубок историю казачьих войск. Этому предмету уделялось особое внимание. Урок примерно шел так:
— Никифоров! — выкликал учитель.
Илья обязан был вскочить и вытянуть руки по швам.
— Отвечай, сколько у нас казачьих войск?
— Семь, — после небольшой запинки говорил Илюшка.
— Назови.
— Оренбургское, Уральское, Донское, Кубанское, Терское, Семиреченское, Забайкальское…
— Глебов!
— Я, господин учитель! — бойко вскакивал и кричал, как оглашенный, Илюшкин сосед Саня Глебов.
— Ты согласен, Глебов, что у нас семь казачьих войск?
— Никак нет!
— Почему?
— Потому что казачьих войск у нас восемь.
— Какое пропустил Никифоров?
— Амурское.
— Верно. Садись, Никифоров, и запомни, что ты пропустил Амурское казачье войско… А ты, Глебов, отвечай, кто сейчас является наказным атаманом нашего Оренбургского казачьего войска?
— Его высокопревосходительство господин Сухомлинов!
— Совершенно верно. А кто у нас наблюдающий за казачьими школами?
— Его высокоблагородие господин войсковой старшина Прытков!
— Молодец! Садись. Послезавтра господин Прытков прибывает к нам для осмотра школы. Всем ученикам прийти в школу в полной казачьей форме.
Слово «войсковой старшина» звучало величаво, громоподобно. Илюха примчался домой как угорелый. Взбегая на крыльцо, кричал:
— Мама! Мама!
— Что случилось? — идя навстречу, испуганно спрашивала мать.
— Скорее шей, мне брюки с лампасами и погоны!
— На войну, что ли, собрался? — улыбалась она.
— Приезжает войсковой старшина! Наблюдащий.
— Ну и бог с ним, пусть приезжает, — спокойно ответила мать.
— Его высокоблагородие господин Прытков! Войсковой старшина! — повторял он раздельно и торжественно. Спокойствие матери выводило его из терпения.
— Еще что надо?
— Новую фуражку!
— А может, еще и коня с седлом? — ехидно сказала старшая сестра Мария.
Тут терпение Илюхи окончательно истощилось. Он запустил в сестру своим маленьким сапожком и заревел.
— Да уймись ты, дурачок! — вмешалась тетушка. — Погоди, Анна. Ведь он все-таки у нас казак! Раз начальство приезжает, учитель велит, значит, нужно подчиняться. Порядок есть порядок. Я пойду пошарю у себя в сундуке. У меня там есть всякие лоскутки.
Однако Илья не хотел, чтобы его казачья форма делалась из каких-нибудь лоскутков, и продолжал реветь.
Чтобы успокоить новоявленного казака, пришлось бросать всю работу. Мать и тетушка принялись перебирать и перекраивать ножницами лоскутки, быстро и ловко смастерили погончики и пришили к мундиру.
С лампасами дело обстояло хуже. Они вертели в руках штанишки и так и сяк, покачивали головами и грустно вздыхали. Простые бумажные брючишки, сшитые матерью, были не очень казачьи.
Вошел отец. Узнав, в чем загвоздка, решительно пресек все попытки облампасить штаны.
— Сходит и без лампасов. Невелика птица, — сказал он.
Илюха взвыл так, что загудело в печной трубе. Пообещав выпороть его, отец махнул рукой и вышел.
С горем пополам лампасы были пришиты. Примерили все вместе: мундирчик с голубыми погончиками и брюки. Надеть старую фуражку Илюша отказался напрочь. Она была измята, с полинялым, выгоревшим на солнце околышем, с выпотрошенной, облезлой внутри клеенкой. Не раз она побывала под дождем и, кроме того, поила хозяина в поле родниковой водой. Взрослые черпали воду своими фуражками, дети им подражали.
— Ведь только к пасхе совсем новенькую покупали у Шуловых, — сокрушалась мать.
— Если бы она была взаправдышная, — хныкал Илья.
Мечтой каждого казачонка было иметь касторовую, с голубым околышем фуражку. Их покупали только взрослым парням. Для мальчишек лавочники привозили бумажные, дешевые, но школьники их презирали, потому что в касторовые вкладывался стальной ободок, а бумажные держались на картоне, который расползался при первом соприкосновении с водой.