Он достал из кармана большой ключ и отпер деревянную, покрытую искусной резьбой дверь. С глухим стуком закрыв её за ними, он щёлкнул выключателем, и четыре барочные люстры, каждая размером с «вольво», озарили внутренность часовни.
— Ох! — воскликнула изумлённая Шарлотта.
Одну из стен часовни украшала фреска с изображением Урбино — воплощение её представления о Камелоте, а на кобальтовом небе свода хоровод толстых розовых херувимов и светловолосых ангелочков с серьёзными лицами трубили в трубы, играли на лирах и флейтах, держали в руках оливковые ветви и хоругви. После запущенности бассейна было неожиданным наслаждением видеть это празднество плоти.
— Очаровательно, не правда ли? — заметил граф. — Конечно, не высокое искусство, но по-своему мило…
Они медленно прошли вперёд, чтобы присоединиться к изображённой на фреске процессии вельмож, возглавлявших караван лошадей и мулов с грузом сокровищ.
— Поклонение Младенцу Христу, — пояснил граф.
Каждая из торжественных фигур, которых он называл, была его родственником, давно умершим.
— Безымянного художника, должно быть, попросили изобразить столько моих предков, сколько уместится.
Двенадцать рядов деревянных скамей, украшенных резными херувимами, были обиты красным бархатом.
— Часовня до сих пор действующая? — спросила Шарлотта.
— О да. Но я хочу, чтобы вы увидели настоящее сокровище. Мою личную коллекцию.
Он отпер другую дверь, ведущую в частную молельню, или комнату священника, — крохотное душное помещение, где после радостно-сентиментальной картины им предстало совершенно иное зрелище — мрачное и кровавое. На тёмно-красной стене, в раме, висела святая Агата Сицилийская, протягивающая свои груди в оловянных чашах, словно вазочки с мороженым у Прокопио; Фома Неверный, вкладывающий перст между рёбер Христа, словно пробуя крем; томный женоподобный святой Рокко, вывернувший мускулистые ляжки, демонстрируя чумные язвы у самой промежности, рядом с ним усталая собака или волк. Несколько изображений святого Себастьяна — Шарлотта узнала одно, кисти отца Рафаэля, и другое, написанное делла Франческой, ещё несколько могли быть работы Джотто. Все прекрасные и все крайне нуждающиеся в реставрации. Она чувствовала, что граф в свою очередь изучает её реакцию на увиденное.
— Картины принадлежали моему отцу, — сказал он. — После его смерти никто не касался их.
— Они очень… необычны, — сказала она осторожно.
— Нравится коллекция?
— Живопись очень хороша…
— А тематика вас не тревожит?..
— Тематика очень… интересна…
Он кивнул на корчащегося святого Себастьяна:
— Скажите, вас не беспокоит нравственный облик художников, чьи произведения вы реставрируете? В конце концов, автор этой работы, Караваджо, был, как говорят, убийцей, а также растлителем юношей… Или это было слишком давно, чтобы иметь значение?
— Я, граф… стараюсь не отождествлять искусство и художника.
— Не отождествлять изображение и воображение… Очень мудро. Значит, вы были бы рады… поработать над этими вещами?
— Я… — (Значит, вот чем придётся заплатить за житьё здесь!) — с удовольствием воспользовалась бы возможностью…
— Возможностью…
«Поработать над любыми картинами, кроме этих», — хотелось ей сказать. Думая, как тактичнее выразить отвращение, вызываемое подобным предложением, она в отчаянии договорила:
— Помочь вам в вашей реставрации… — и поразилась, увидя, как нерешительное выражение на лице графа мгновенно сменилось выражением почти восторженным.
— Моей реставрации… да! — выпалил он.
Неужели для него действительно так важно, чтобы именно она реставрировала эту довольно чудовищную коллекцию? Да найдётся сколько угодно итальянцев, способных сделать это не хуже.
— Хочу признаться, дорогая, — сказал он, — я был уверен, что наши интересы соприкасаются.
— Да, но…
— Ваше лицо всегда поражало меня сходством с одной нашей средневековой святой.
Сестра Шарлотта, опять это всегдашнее обвинение в благочестивости.
— Думаю, я выгляжу настоящей… англичанкой.
— Ах… английское извращение, — пробормотал он, и она решила, что это одна из редких у него языковых ошибок.
Она не могла удержаться от желания взглянуть, который час, и была удивлена, что прошло всего тридцать пять минут, как они покинули остальных. Граф взял её запястье обеими ладонями, накрывая часы.
— Милая Шарлотта, я скоро отпущу вас к вашим коллегам! Но сперва хочу показать нечто такое, что может понравиться вам даже больше, чем эти картины.
С этими словами он подошёл к деревянной исповедальне, достаточно большой, чтобы в ней поместился десяток исповедников, и скрылся внутри. Шарлотта услышала шум выдвигающихся ящиков, скрип дверок. Она ещё раз обошла комнату. Что граф там делает? Звук заставил её обернуться.
Он был обнажён до пояса, только широкие кожаные ремни, которыми были прикреплены огромные белые крылья за спиной, пересекали его руки и безволосый торс, очень мощный для пожилого человека. В одной руке он держал усеянный узлами хлыст вроде тех, которые используют кающиеся для истязания плоти. Маскарад, в отчаянии сказала она себе. Маскарадный костюм, не более того.
Он воздел руки, и крылья, каждое почти в фут длиной, тяжело поднялись, сухо шурша перьями. Лебединые? Орлиные? Кровь бросилась ей в лицо.
Он дружески улыбнулся:
— Вы возбуждены, дорогая? Я тоже.
Это невозможно! Не может быть, чтобы случилось такое! Только не со мной! Жена всего в сотне ярдов! В любой момент войдут другие… слуга… или это часть забавы?
Он посмотрел вниз, она невольно тоже опустила взгляд на скромно приподнявшееся балетное трико цвета слоновой кости, которое обтягивало его длинные тонкие ноги.
— Я был уверен, что мы оба испытываем определённое… тайное наслаждение. Знаю, вы тоже чувствуете его. Я заподозрил это, когда мы на днях обсуждали с вами за ланчем «Бичевание». — Он мягко засмеялся. — И когда вы сейчас намекнули на английское извращение… кажется, так это называют французы?[112]
Изящно помахивая хлыстом, словно веткой папоротника на боттичеллиевском лугу, он двинулся к ней, и Шарлотта, потеряв дар речи, отступила назад, оказавшись припёртой к каменной стене. Оперлась о неё потными ладонями.
— Это у вас впервые? — спросил граф и потянулся к её руке. — Помню, как это было у меня — с отцом, когда он порол меня в нежном возрасте. Первый раз было, конечно, ужасно больно. Потом, когда он увидел, что я научился получать от этого наслаждение, он прекратил меня пороть. Позже мне пришлось искать другие источники вдохновения.
Он перевёл взгляд своих больших печальных глаз с неё к картинам на стенах. Дрожащими пальцами он показал на изображение наиболее кровавого бичевания. Шарлотта почувствовала, как он суёт ей в руку хлыст, тёплый и чуть влажный от его ладони. Медленно повернувшись, он подставил ей спину, покрытую старыми бледными шрамами, изящно выгнув её, отчего белоснежные крылья приподнялись и коснулись её ног.
— Можете приступать.
Она сама была виновата. Что-то не то сказала. Позволила всему Зайти Слишком Далеко, как выражалась её мать. Если призвать его сейчас остановиться, то оба потом будут испытывать страшную неловкость.
— А ваша жена… — проговорила она.
— Что — моя жена?
— Знает? Она…
— Принимает ли она участие в моих незатейливых развлечениях? Жена устраивается по-своему.
Шарлотта разрывалась между несколько истеричным желанием захихикать и почти таким же — расплакаться.
Граф повернул голову:
— Я готов. Можете приступать. — Он замер. Его лицо заранее мучительно исказилось.
Очень ли его оскорбит, если она откажется выполнить его просьбу? Опять же, кто она такая, чтобы презирать другого человека за его тайные пороки? Она медленно подняла показавшийся свинцовым хлыст. Он наклонил голову. Она легко стегнула по червеобразным шрамам на его плечах хлыстом из переплетённых чёрных кожаных полос и опустила руку.
— Ужасно сожалею, граф…
— Сильнее, пожалуйста, — потребовал он и сделал шаг назад, чтобы она могла почувствовать его возбуждение.
— Я действительно ужасно сожалею, граф… — снова пробормотала она.
— Пожалуйста!
— Вряд ли…
— Умоляю…
— Вряд ли я способна на это.
— Попытайтесь.
— Нет, правда… я действительно… я совершенно уверена.
— Ну хватит притворяться! — прикрикнул граф. — Давайте же!
Он упал на колени:
— Пожалуйста, умоляю!
«О господи! Я сейчас рассмеюсь, нельзя, нельзя смеяться!» — сказала она про себя, а вслух:
— Я не… Это не… Тут какое-то недоразумение… Понимаете… я действительно сожалею, если сказала или сделала что-то, что ввело вас в заблуждение относительно…
Граф вздохнул. На сей раз она без колебаний помогла ему подняться на ноги — тому мешали огромные тяжёлые белые крылья.
— Простите, граф… просто… я не могу.
Он повернулся и внимательно посмотрел на неё, желая убедиться, что её нерешительность — это не часть возбуждающе жестокой игры.
— Ничего, ничего, — сказал он, — просто я… неправильно вас понял. Это так легко, не правда ли, когда общаешься на чужом языке?
Он мягко взял хлыст из её судорожно сжатой руки.
— Странно, — сказал он с извиняющимся не то покашливанием, не то смешком. — Только так я смог по-настоящему что-то почувствовать за очень долгое время.
— Я так… сожалею.
Было невыносимо смотреть на его затуманенное, опрокинутое лицо. Не отсюда ли разноголосица его чёрт? Не является ли она всего-навсего внешним отражением внутренней дисгармонии? Яблоко с гнилой сердцевиной, медленно покрывающееся морщинами и усыхающее, — вот что она увидела перед собой.
— Не подождёте, пока я переоденусь, дорогая? Не то Другие не поймут моего… костюма ангела… — Он погладил массивное крыло. — Не правда ли, они красивы? Одна из немногих вещей, спасённых от огня во время пожара первоначального Театра муз. Говорили, они потому уцелели, что одно из их перьев — с крыла архангела Гавриила. — Он пожал плечами, крылья при этом зашуршали. — Несмотря на эту божественную связь, достаточно минуты, чтобы освободиться от них.