– Владимир Александрович, вам в «Москонцерте» работать, бросайте службу! – вновь пошутил Чебриков, видя, как серьезно его бывший заместитель увлекся эстрадой.
– Если директором «Ласкового мая» – согласен, – пошутил в ответ председатель КГБ. – Хоть на пенсию заработал бы.
– А вы попросите сироту. Представляете – председатель КГБ СССР продает билеты для сиротского ансамбля – это дорогого стоит! – Чебриков явно нарывался, треп начинал ему надоедать.
– Поздно, Виктор Михайлович. Билетами у него заправляет друг детства по детдому. Они неразлейвода. Химичат с нашим бюджетом, а возможно, и с «черной кассой». Рома никого, кроме сироты, к ней не подпускает.
– Рома?
– Роман Абрамович, чрезвычайно талантливый юноша. Современный. Мы ему что-нибудь придумаем после свадьбы, – весело пообещал Крючков.
– Посадите? – съязвил Чебриков.
– Если обворует органы сверх приличия, придется отвечать. Это в теории. Может, там всё чисто? Но это проблемы второго плана. Главное – свадьба. В этом смысле гастроли с Токаревым могут поставить точку в третьем пункте утвержденного ещё вами плана. Сироте подсказывать ничего не надо. Чувствует ситуацию непостижимым образом. Как будто работает у нас и посвящен в мельчайшие детали.
– Ну вот, Владимир Александрович, и оправились, и покурили! Можно президента послушать. «Вам даду и вам даду!» – передразнил он Михаила Сергеевича.
– А вам «не даду»! – дополнил председатель КГБ.
Они ушли вовремя. Дело шло к перерыву на обед. Дым в курилке сгущался.
В квартире Аллы на Брестской Полосатик, как называла его хозяйка, побывал за два года не один десяток раз. Пугачева оказалась на удивление доброжелательной теткой, без «корявых понтов». Такой Аллусю видели только близкие друзья. Иногда – муж, если один из трех «бывших» забегал на огонек. Она ни перед кем не стеснялась ходить дома в халате, похожем на сценический балахон, без конца совать нос в холодильник, надеясь увидеть там что-то необычное. Но кроме классических вареных макарон, вчерашних слипшихся пельменей из магазина, загустевшего салата из картошки, зеленого горошка «Глобус», мелких кубиков докторской колбасы на майонезе «Провансаль» за сорок четыре копейки, там не было ничего. И никогда. Впрочем, советские артисты такую еду обожали. Она всегда казалась намного лучше, чем стандартное меню в задрипанных провинциальных гостиницах, где плавленый сырок «Дружба» казался изысканным деликатесом. Сегодня Алла встала раньше. Ждала в гости Полосатика.
Сидящий на стуле задом наперед Виля Токарев грустно смотрел в окно. Опершись подбородком на сложенные на спинке стула руки, он недоумевал – какого лешего улетел из Нью-Йорка? В ресторане «Одесса» на Брайтоне он накосил бы за прошедшие без дела три дня кучу денег. Работа – через день.
Он давно стал популярным. Гуляющие таксисты иной раз давали по сотне за то, чтобы он спел на заказ грустных «Журавлей», или веселый бандитский хит «В шумном балагане». «Капусты», или, как говорили русские в Нью-Йорке, «лавэ», хватало с избытком. Иной раз наваривал по полторы тыщи баксов за вечер. Но сам себя загнал в ловушку песенками «про родимую сторонку», не выдержал и поехал в Москву, где обещали гастроли по Союзу. По дури он подписал контракт сразу с двумя продюсерами – Виктором Шульманом и Леонардом Львом. Положение осложнялось тем, что Лев был совладельцем ресторана «Одесса» и буквально вытащил Вилю из грязи. Вернее, согласился взять его петь песенки на первом этаже заведения – в баре, и он перестал наконец быть таксистом.
Это было самое тяжелое воспоминание о жизни в Нью-Йорке. Виля страдал пространственным кретинизмом и возил в качестве поводыря свою американскую подружку, тоже русскую, музыкантку-клавишницу – Ирину Олу. Долго не знал, что в Америке не принято садиться в такси, в котором кто-то сидит помимо водителя. Они впустую жгли бензин. Когда Ола предупредила его, что уходит, он пришел в «Одессу», и ему впервые в Америке повезло. Песенки Токарева понравились Леонарду. Позднее он занял у него деньги и записал первый альбом, его раскупили, продал второй с тем же результатом. Лев перевел его на второй этаж, где был огромный зал с десятками столиков и небольшая эстрада. Вместе с Олой они «жарили» приблатненные Вилины хиты. Как положено, первые сорок минут – репертуар, остальное время – до последнего посетителя – на заказ.
С началом перестройки в «Одессу» стали приходить крутые русские. Москва разрешила свободно летать в Америку. В ресторане гуляли Боря Сичкин и Сева Крамаров, Ёся Кобзон с Зямой Гердтом, Лева Лещенко с Вовой Винокуром и загадочная Джуна Давиташвили. Плюс – все руководство «Аэрофлота» и «Совкомфлота», гастролеры из Большого и даже ансамбль «Березка» в полном составе. Среди всей этой публики Виде особенно нравилась загадочная Джуна. Когда гости напивались чистейшим шведским «Абсолютом» под жирнющую атлантическую селедку с ослепительно белыми кольцами лука, она доводила их до изумления. Сначала болтала всякую чепуху и крутила вилкой под носом человека, кто сидел напротив за столом. Незаметно вилка закруглялась буквой «S», и Джуна дарила ее обалдевшему, разом трезвеющему собеседнику. Виля вообще не пил, всё пытался заметить, когда Джуна сжульничает. Но фокус так и остался неразгаданным.
Токарев стал чувствовать себя в «Одессе», словно в родной семье. Часто его оберегала от загулявших гостей очаровательная жена Леонарда Льва – Лена. Она никогда не повышала голос, но ее взгляд останавливал любую неконтролируемую энергию.
И вот – всё в прошлом. В свои пятьдесят девять лет он сидит на шестом этаже скромной по нью-йоркским понятиям квартиры и «сосет лапу». Мало того, лихорадочно перебирает в голове – за что его хотят «замести» не просто менты, а хлопцы с Лубянки?
На кухне громыхала сковородками Люся. За его спиной послышалось шарканье и шлепки тапок, на плечи легли руки Аллы.
– Не бзди, казак! Всё будет хорошо! Пойдем яичницу есть, – скомандовала она глубоким контральто и чмокнула в затылок.
По гостиной с ее красивым, сверкающим черным лаком роялем «Steinway» из кухни разливался запах жаренных на сливочном масле яиц и вареных сосисок. Всё как в прошлой жизни контрабасиста ансамбля «Дружба». В его составе двадцать пять лет назад он работал с Эдитой Пьехой. «Запах сосисок вообще-то стал намного гаже», – отметил он про себя.
– Спасибо, Аллочка, я не хочу.
Он встал и распрямил скрюченную спину. Виля давно придумал себе «прикид». Черные брюки, черные ботинки, черный пиджак, черные волосы на голове и на усах. Волосы приходилось красить, но только в таком экстерьере он нравился сам себе. Это не было тщеславием. Он родился в казачьем хуторе на Северном Кавказе, и такие мужики – все в черном, с черными усами, верхом на черных конях – с детства вызывали желание быть похожим. Он похлопал рукой по крышке рояля, словно по крупу лошади. Его ноздри щекотали два противоположных запаха – яичницы с кухни и нафталина из рояльных внутренностей. Он задрал нос и принюхался.
– Избаловала тебя Америка, чувак. Усищи отрастил, как таракан. Тебе их на Лубянке-то повыщиплют! – Хозяйку забавлял вид испуганного «суслика», как она назвала его, узнав, что хочет прятаться у нее. – Можно пельмени разогреть. Иди на кухню, иначе выгоню к чертовой матери. Не хватает, чтоб ты помер от голода. Меня не поймут.
Алла подошла к нему ближе, подтолкнула боком в сторону кухни. Для таких нежданных гостей стол накрывали не в столовой. Здесь всё рядом – и холодильник, и плита. Домработница Люся привычно разбросала тарелки, вилки и чашки для чая. Они сели вдвоем за небольшой столик. В эти дни в гости к Алле не заходил никто. Народ словно чувствовал, что лучше держаться подальше от американца, которого скрывает Алла и разыскивает КГБ.
Вилли взял вилку и начал прокалывать желтки у всех пяти яиц, что пожарила ему Люся. На тарелке кучкой лежали и порезанные серо-голубые цилиндрики двух сосисок. Токарев наколол один из них на вилку, чтобы обмакнуть в желток. В это время в дверь позвонили.
– Слава богу, Полосатик пришел! – с явным облегчением проговорила Алла. Ее голос стал веселей, сместился в меццо-сопрано.
Люся двинулась было впустить Полосатика, но Алла ее остановила.
– Сама Андрюшку встречу.
Она подошла к входной двери, посмотрела в глазок, провернула ключи двух замков, открыла массивную щеколду и сняла с крючка цепочку. Подпружиненная бронированная дверь легко открылась. В квартиру вошел Андрюша. Бело-синие полосатые брюки-бананы, футболка без рукавов из американского флага и черная фуражка с лакированным козырьком и красной звездой на околыше.
– Смотрю, волосики завиваешь, – она вновь перешла на глубокое контральто и подставила щеку для поцелуя.
– Здравствуйте, Алла Борисовна, здравствуйте, примадонна! – Андрей троекратно поцеловал Пугачеву в обе щеки и достал из-за спины букет желтых роз.
– Ишь, «примадонна»! Где слов таких нахватался, Полосатик? Тебе невесту так называть, а не меня. Хотя невесту лучше «пупсиком». – Алла засмеялась, перейдя на уместное для такого момента меццо-сопрано.
– Хорошая у вас квартира, Алла Борисовна!
Полосатик резко сменил пластинку. Со времен беспризорного детства он отлично владел приемом «косить под тупорылого». То есть пропускать мимо ушей то, на что не хотел отвечать.
– Ты в Кремле будешь жить. Там квартиры не меньше, – польстила Алла. – Хорошая на тебе майка – с ихним флагом. Давай иди к Токареву – он в мокрых штанах сидит на кухне. Увидит майку – успокоится. Яичницу с сосисками будешь?
– Господь с вами, Алла Борисовна! Через два часа поезд в Минск. Народ грузится.
– Белорусский вокзал в двух шагах. Не торопись. Ручки пойди помой.
Хозяйка проводила его в знакомую ванную. Он запер дверь на щеколду, включил воду и сел на золоченую крышку унитаза, как и два года назад. Достал из кожаной папки с серебристой молнией список пацанов, что отъезжали с ним на гастроли «Ласкового мая» в Минск. Здесь же – зашифрован