В тот летний приезд Андрей предложил деду Ивану купить у него дом. Но деньги старика не интересовали.
– На што он тебе? Если девок возить, то покупать не надо – привози, я мешать не буду. – Иван Борисович косился на обручальное кольцо Разина. – Уйду к соседу, когда надо, приберу.
– Девка у меня в Москве живет, хочу летний домик – на рыбалку ездить, – Андрей уже нацелился на избу и готов был вцепиться в деда как клещ.
– Ты, я вижу, парень городской, тебе эта красота ни к чему. Приезжай и рыбачь. Я тебе сам леща почищу, уху сварю. Значит, тебе чего-то еще надо.
Андрей видел, что дед абсолютно инертен, да и годков ему оказалось семьдесят два. Сковырнуть в таком возрасте человека с места едва ли удастся. Он решил говорить с ним прямо:
– Иван Борисович, через пару-тройку месяцев мне будет нужен подпол.
– Все более интересно! – неожиданно пафосно изрек старик. – Картошку запасать будем иль чего еще? Взрывчатку?
– Господь с вами, Иван Борисович! – Андрей повернулся в сторону колокольни и трижды перекрестился. – Ничего незаконного.
– Значит, картошку? И много?
– Миллионов на пятьдесят рублей, – выпалил Андрей и уставился на деда, вопросительно скосив голову.
– Столько не влезет, – засмеялся потомок аристократа, – это в церковь – там большевики еще до войны склад для картошки устроили. Но и туда на столько навряд влезет.
– Это не картошка. Это пятьдесят миллионов рублей. В долларах, английских фунтах, немецких марках и часть в рублях.
Андрей улыбнулся, показывая, что не хочет говорить правду о том, что будет хранить в подполе. Вот и отделался шуткой.
– Если так – я согласен! – Старик, кажется, клюнул на то, что приезжий просто не хочет говорить правду. В нем пробудился интерес, запахло каким-никаким событием. – Двадцать рублей за месяц. Меньше не возьму.
На этом они договорились, и Андрей уехал. И вот в начале ноября он стоял на крыльце дома и стучал кулаком в деревянную дверь. Изнутри послышались шаги, загремел засов, дверь со скрипом открылась.
– Здравствуй Иван Борисович! Помнишь меня?
– Артиста как не помнить, заходи.
Дед Иван вышел из дома в обрезанных валенках, на плечи накинут тулуп – в сенях было темно и холодно. В самой избе – светло, тепло и уютно. Все такой же ослепительно-белой стояла печь. На стене тикали ходики, пол устилали домотканые половики. Они подошли к столу и сели. На алюминиевой подставке стоял горячий чайник, белая салфетка накрывала чашки с блюдцами. Старик поднял салфетку, пододвинул Андрею чашку с блюдцем, взял и себе.
– Давай чайку попьем. С утра самое оно. – Дед Иван плеснул из заварного чайника заварки, долил кипятку. – Если хочешь чего посущественней, ставь сковороду на плитку и жарь яичницу. Только сам, меня чего-то с утра ломает.
– Спасибо, Иван Борисович. Я уже. Вы помните наш уговор?
– Помню. Гони двадцатку и занимай подпол. Он в твоем полном распоряжении.
– Дедушка, вы в каком институте учились, не в театральном?
– А что? – спросил дед.
– Больно красиво языком вышиваете.
– Нет, школу здесь, в селе, кончил, до войны работал в колхозе. После войны опять в колхозе и так до пенсии.
Андрей полез в карман и достал два красных червонца с Лениным в овале.
– Вот деньги.
– Благодарствуйте! – пробормотал дед, взял червонцы и положил в нагрудный карман рубахи. – А чего прятать-то будем?
– Прятать будем ночью, как положено бандюганам, – вновь решил отшутиться Андрей.
– Ты знаешь, как у нас в селе говорят таким придуркам? – вдруг совершенно серьезно проговорил дед.
– И как говорят?
– Шел бы ты лесом, пел бы ты песни, имел бы ты крылья, летел бы ты на хуй! – выпалил Иван Борисович, достал из кармана червонцы и положил их перед Андреем.
– Дедушка, я же тебе еще летом говорил, что надо спрятать на месяц-другой пятьдесят миллионов рублей. Неворованные. Заработал на песенках. Спроси любую школьницу в Константинове, что такое «Ласковый май», она тебе все расскажет. А если спросишь, кто там главный, сразу ответит – Андрей Разин. Это я.
Он сунул руку во внутренний карман куртки и достал мятую газету «Комсомольская правда» с собственной фотографией. Он всегда таскал ее с собой на такой случай. Старик взял газету, напялил на глаза очки и начал читать интервью с Андреем. Читал долго, прихлебывая чай. Когда поднял глаза, протянул руку и забрал червонцы в карман.
– А чего клоуна из себя строил? А если бы я участкового позвал?
– Иван Борисович, я сам сельский, из сирот. Когда огреб такие деньжищи, испугался, что отберут.
– Опять врешь, сучий потрох. Ты ж зять Мишки Горбачева! Кто тебя тронет?
– Ему скоро конец. Не будет скоро Михаила Сергеевича. И меня сгноят.
– Это как пить дать! Всех вас, на хер, под корень!
Дед явно издевался. Похоже, он с самого начала знал, с кем имеет дело. И с чего бы не знать? Портреты Андрея и Ирины печатали в «Спид-Инфо», которая распространялась по всему Советскому Союзу. Не раз их фотографии публиковали в «Аргументах и фактах», самой тиражной газете в мире.
– Дети за отцов не отвечают. А Михаил Сергеевич отдал единственную дочь мне, сироте.
– Хорошо, сирота, хочешь ночью прятать – прячь ночью. Мне все равно. Только автобус свой отгони на стоянку – шумит громко. Сам можешь прилечь вон – хоть на печь. Или иди погуляй, сходи в дом-музей Сергея Александровича.
Андрей послушался совета, оделся и вышел из дому. Водитель автобуса увидел его и открыл переднюю дверь. В салоне к горьковатому запаху типографской краски примешался густой запах чесночной колбасы и человеческого пота. Пацаны сидели в майках и рубахах, ожидая команды.
– Слушайте сюда, – Андрей встал рядом с водителем. – Сейчас можно одеться и пойти гулять по селу. Автобус встанет на стоянку, можно приходить и в нем греться. Или просто сидеть в нем. Толчок рядом с музеем Есенина. Спросите любого – вам покажут. Можно к Оке спуститься, но там холодно. Сбор – в десять вечера. В полночь – начало разгрузки.
Парни начали напяливать куртки. Сидеть в автобусе с запотевшими стеклами давно надоело, они с радостью вышли на воздух. Двое остались с водителем. Андрей дал им сигнал не оставлять его одного ни на секунду. Даже в сельском толчке.
День прошел незаметно. В сельском кафе «Ока» у стоянки автобусов давали гороховый суп и гуляш с картошкой. На третье – компот. Чего еще надо советскому человеку? В десять часов вечера Андрей вновь постучал кулаком в дверь Ивана Борисовича. Тот скоро открыл, и они пошли осматривать подпол. Деревянная лестница, лампы на обитых досками стенах. Пара стеллажей с закатанными банками огурцов и помидоров. В углу несколько мешков с картошкой. Места было достаточно.
Ровно в полночь к дому подъехал «Икарус». Старик залез на печь, задернул занавеску, и никто его за время разгрузки не видел. Но и сам Иван Борисович не увидел, как вместе со спортивными сумками в подпол занесли пару десятков канистр с бензином. «Икарус» привез их в багажном отделении.
Сумки с деньгами стояли рядами и одна на другой. Между ними ставили канистры с бензином. Через полчаса операция завершилась. Пацаны ушли в автобус, где должны были ждать до утра и разъехаться. Андрей сел на лавку около печи и вздохнул с облегчением. Занавеска дрогнула и отъехала в сторону. Рядом с головой Андрея свесилась одна нога, за ней вторая. Дед почесал одну стопу о другую и медленно съехал вниз на лавку.
– Чего так бензином в избе пахнет? – спросил он недовольно и закашлял.
– А мы, дедушка, канистры с бензином в подпол приволокли. Двадцать штук. Четыреста литров.
– Зачем, твою мать?
– Чтобы поджечь, если милиция или «комитетские» придут с обыском.
– Спалишь пятьдесят миллионов?
– Вместе с твоим домом.
– А где ж мне жить? На двадцатку долго на улице не проживешь.
– Это не беспокойся, Иван Борисович. – Андрей сунул руку во внутренний карман пиджака и достал две пачки сиренево-серых двадцатипятирублевок. – Здесь пять тысяч. Дом можно купить в Константинове тыщи за две. Но деньги для страховки. Если будем палить дом, я вернусь и построю тебе новый с теплым толчком и горячей водой. Дед взял пачки денег и сунул их под тулуп, что лежал сверху на печи.
– А если милиция придет, зачем деньги-то палить? – вновь поинтересовался старик.
– Есть такая статья уголовная – девяносто третья «прим». Если прихватят хоть с десятью тысячами и не сможешь сказать откуда, расстрел.
– Господи, надо же, с кем связался, – прошептал дед и перекрестился на иконку в красном углу.
– Я утром уеду, у тебя останется пацан. Поживет неделю-другую. Если придут с обыском, он запалит бензин, чтобы деньги сгорели. Нет денег, нет и статьи. Понял?
– Понял. Тогда хер с ним. Давай спать.
Дед полез на печь, Андрей лег на скамейку, положив под голову свернутое пальто. Ходики тихо постукивали на стене. Андрею не спалось.
– Иван Борисович, ты же восемнадцатого года рождения. Есенина живого видел?
– И видел и слышал. Я совсем пацаном был, когда после смерти Ленина он приехал домой. Приехать-то приехал, а дома нет. Сгорел вместе со всем селом. Есениным еще повезло. Дом сгорел, а сарай остался. Лето было, он в нем и жил.
– Как он, после Америки – и в деревню?
– А чего – Америка? Хорошо бы там было, не вернулся. Как сейчас помню. У нас в семье корову держали, так он ходил к нам за молоком. Потом попросил, чтобы я кувшин таскал. Я и таскал по утрам. В селе никого не осталось – все погорели и разъехались. Только мы, Голицыны. Нам ехать некуда.
– Какой он был – Есенин? – Андрея потянуло на лирику, спать по-прежнему не хотелось.
– Мужик как мужик. Пожил недолго и уехал. Я и не знал, что он такой знаменитый. Через год снова вернулся. Я опять к нему. С кувшином молока бегал. Он все что-то писал в тетрадке. Даже спрашивал – нравится рифма или нет?
– Что за рифма? – спросил Андрей.
– Он стихи сочинял, прямо при мне.
– «Не жалею, не зову, не плачу»?