Она подошла к нему, бледная, с тусклыми и печальными глазами.
— Возьмите, — прошептала она и протянула Беркутову розу.
Он схватил ее, коснулся губами влажных лепестков и спрятал цветок в боковой карман своей куртки.
— Когда меня выбросит на берег, — проговорил он с усталым лицом, — издыхать медленной смертью, я буду глядеть на эту розу и шептать: Ессе femina!
— Прощайте, — прошептала Зоя Григорьевна.
Он хотел схватить ее руки, но она снова ушла от него в угол и опустилась в кресло, точно у нее подкосились ноги.
— Прощайте, прощайте, — проговорил Беркутов. — Прощайте!..
И он ушел от окна. За его спиной послышался стон.
XVII
Беркутов пошел двором и увидел Сысойку. Верхом, на взмыленной лошади, тот рысью въезжал в ворота.
— Ну, что, как? Есть ответ? — спросил его Беркутов.
Сысойка подал ему неряшливо сложенную измятую бумажку.
— Поезжай к крыльцу, — сказал ему Беркутов, — и жди меня там. Лошади не расседлывай: сейчас тебе придется ехать к ямщикам.
И быстрой походкой он отправился во флигель. Не снимая с головы шапки, он торопливо пробежал содержание записки Пересветова при тусклом свете опущенной лампы. Пересветов разрешал жене ехать гостить к тетке. «Конечно, так и должно было быть», — подумал Беркутов. Он надел темное пальто, сунул в карман револьвер и подошел к постели.
Настасья Петровна крепко спала, с бледным лицом и слегка раздвинутыми губами. Веки ее глаз вздрагивали. Кофточка на ее груди распахнулась, плед скатился с плеч, и Беркутов увидел ее смуглую шею, покрытую темным пушком. Он осторожно, чтобы не будить спящую, поправил на ее груди плед, совсем погасил лампу и тихо вышел на крыльцо.
Сысойка стоял там, держа в поводу лошадь. Лошадь грызла удила и копала землю.
— Ну-с, лошадиный пастырь, — обратился Беркутов к пастуху, — поезжай сейчас в село на ямской двор и скажи, чтобы через полтора часа здесь были лошади. Не позже, слышал? Через полтора часа. Тройка в тележке. Да скажи, чтобы лошадей получше дали. Понял? А вот за труды получай еще двугривенный.
Сысойка поспешно спрятал в карман монету и сел в седло.
— А мне ты оседлай сейчас иноходца, — сказал Беркутов караульщику.
Тот со всех ног побежал исполнять приказание. Беркутова в усадьбе любили все.
Через четверть часа Беркутов уже был в лесу перед расщепленным грозой дубом. Здесь он слез с лошади и привязал ее к сухой ветке дуба. «А ну, как Пересветов перепрятал деньги, — внезапно пришло ему в голову, — вот это будет так штука!» Внимательно оглядывая землю, он пошел вокруг дуба. С неба моросил мелкий дождичек, наполняя весь лес шорохом и шуршаньем; от деревьев шел легкий пар; слабое дуновение ветра проносилось порою по лесу, как вздох; казалось, лес спал и бредил. Беркутов все ходил вокруг дуба, согнувшись и внимательно оглядывая землю. В одном месте ему показалось что сухие листья, устилавшие всю землю, возвышались здесь несколько над уровнем почвы. И тогда он сел у этого места и вынул из кармана небольшой финский нож. Этим ножом он соскреб сухие листья там, где это ему казалось нужным, и тихонько стал копать землю. Вскоре его нож скребнул по жести. Беркутов услышал этот звук, и по его губам скользнула тонкая усмешка. «Здесь», — подумал он и ускорил работу.
Через минуту в его руках появился довольно объемистый жестяной ящик. Беркутов открыл его. Деньги были тут. Он начал брать их из ящика и аккуратными пачками рассовывать по своим карманам. Скоро его карманы были набиты битком ими. В ящике, впрочем, он оставил еще порядочную пачку. Он пересчитал и ее. «Тридцать тысяч, — подумал он, — для Пересветова и этого будет вполне достаточно». Он снова опустил ящик на старое место, в яму, предварительно вложив туда вместе с остальными деньгами аккуратно сложенный, по-канцелярски, лист бумаги. Ящик он по-прежнему запорошил землею и сухими листьями. После этого он сел в седло и тихо поехал вон из леса под моросившим дождем. По дороге ему внезапно пришло в голову заехать на минуту к Пересветову. В его распоряжении было около часа. Ему даже казалось, что заехать весьма полезно. Он тронул лошадь. У крыльца пересветовского дома он привязал лошадь к железному кольцу и вошел в дом. В прихожей его встретила Аннушка.
— Валерьян Сергеич дома? — спросил он ее и, не скидая пальто, прошел в столовую.
Пересветов сидел у стола и ужинал холодной бараниной. При входе Беркутова он поднялся на долговязые ноги.
— А меня жена покинула, — сказал он с кислой усмешкой и поздоровался с Беркутовым.
— Как так? — спросил Беркутов, сбрасывая шапочку.
— Не хочешь ли, — подвинув ему баранину, продолжал Пересветов, — да, жена, видишь ли, к тетке гостить поехала, попутчица нашлась. А я что же, — развел руками Пересветов, — я с удовольствием, пусть ее проветрится, в самом деле!
— Да, конечно, — кивнул головой Беркутов, прожевывая крепкими зубами кусок баранины, — это хорошо.
— Я и сам завтра гостить к Тихону Никешкину уеду, — говорил Пересветов, — тоже с неделю, должно быть, прогощу. На хозяйство наплевать. Все равно именье за долги через год продадут. Как ни вертись, не вывернешься. Крышка мне! — Пересветов снова развел руками. — Я знаешь, что надумал?
— Что?
Беркутов отставил от себя баранину и закурил папиросу.
— Как продадут у меня именье, — сообщал ему Пересветов, — выручу я к тому времени рублей пятьсот, семьсот, хоть хлеб на корню продам, что ли, и в Нижний на ярмарку поеду. А там с именитым купечеством познакомлюсь и в карты начну играть.
— С женой? — спросил Беркутов.
— То есть как?
— Ну помнишь, как я тебя учил:
Валентина Павловна, Павловна, Павловна.
пропел Беркутов на мотив немецкой «Аугустин». — Так, что ли? — добавил он и рассмеялся, точно просыпал лед.
Пересветов тоже рассмеялся.
— Да, пожалуй и так, — проговорил он, смеясь.
Беркутов затянулся папиросой.
— Что же, дело хорошее.
— Наиграю я таким манером, может, несколько тысяч, — продолжал Пересветов, — и сейчас же, на Кубань на новые земли махну. На Кубани рублей за сорок пять десятину купить можно.
Он снова рассмеялся.
— Ты, кажется, пьян? — спросил его Беркутов.
— Чуть-чуть, — усмехнулся Пересветов и продолжал, — а то клад в лесу искать буду. Може и найду?
— И это недурно придумано, — согласился Беркутов, — и клад случается, находят те, у которых на плечах голова с мозгами, а не кисет с табаком.
— Ну, у меня не кисет, — усмехнулся Пересветов, — кисет-то… — Он не договорил.
— У меня? — спросил Беркутов. — Верно товарищ. Так пожалей ты, дружище, мой кисет, — понизил он голос, — и дай мне тридцать тысяч. А? Ну, будь, Пересвет, добрым.
Беркутов глядел в его глаза.
Пересветов развел руками.
— Шутник ты, право, — сказал он, — человек в трубу летит, а он у него тридцать тысяч просит!
— Ну, милый, ну, дай, — повторил Беркутов, — ну, что тебе стоит? Ведь ты и меня этим спасешь, и еще нескольких. Дашь что ли?
— Шутник, — пожал плечами Пересветов.
— Так не дашь? — повторил Беркутов и встал на ноги. — Не дашь?
Пересветов покачал головою.
— Нет, я много добрее тебя, — вздохнул Беркутов, — много добрее. Прощай!
Беркутов надел шапочку и пошел вон из дому. Пересветов зашагал за ним. Они вышли на крыльцо. На дворе было темно. Дождь перестал. Только ветер дул с северо-востока и шумел в саду, как вода у плотины. Полотно ворот, сорванное с одной петли, покачивалось и визжало. В темном, почти черном, небе горели звезды.
— Так ты мне не дашь тридцать тысяч? — повторил Беркутов. — В последний раз тебя спрашиваю, не дашь?
— Забавник, — развел руками Пересветов.
— Послушай — заговорил Беркутов, — я знаю трех людей. Их ждет каторга, плети, позор. Чтоб их спасти, нужно тридцать тысяч. Дашь ты или нет? Ну, дашь или нет? — возвысил Беркутов голос. — Ну?
— Не дам, — покачал головой Пересветов — не дам! — Он усмехнулся и добавил: — Вот когда я найду в лесу клад…
Он не договорил, его перебил Беркутов:
— Дай, Пересвет, дай, ведь человеческая жизнь стоит миллион миллионов!
— Ты говорил: грош, — пожал плечами Пересветов.
— Я говорю: миллион миллионов! — крикнул Беркутов.
— Ты говорил: грош, — упрямо повторил Пересветов.
— Я говорил о своей, пойми ты меня, о своей!
Они замолчали и глядели друг на друга несколько минут. Они стояли на крыльце под ветром, в полумраке сырой ночи. Лошадь звенела рядом с ними удилами; полотно ворот визжало. Сад шумел.
— Дашь или нет? — повторил Беркутов. — Чтобы спасти три жизни, дашь?
— Вот подожди, — усмехнулся Пересветов, — найду я в лесу…
Он замолчал. Беркутов злобно схватил его за руку и, до боли стиснув ее, заговорил ему в лицо:
— Да полно тебе шуточки-то со мной шутить! Ведь я знаю, что ты задушил Трегубова шнурком портьеры! Слышал, шнурком портьеры!
Он резко бросил от себя похолодевшую руку Пересветова. Тот стоял перед ним, бледный, с искривленными губами.
— Ты меня научил, — наконец, выговорил он, — ты сказал: два калача! Помнишь?
— Я тебя украсть учил, — сказал Беркутов, — а не убивать; калача у него было два, а жизнь-то одна, а ведь ты жизнь у него отнял, — понимаешь ты, жизнь!
Пересветов долго глядел на Беркутова широкими глазами, с бледным лицом.
— Я и не хотел убивать его, — заговорил он, — он сам пришел ко мне. Я этого не предвидел. Если так, то нельзя и воровать.
Беркутов молча отвязал лошадь, прыгнул в седло и исчез за воротами. Несколько мгновений Пересветов простоял на крыльце молча. И вдруг его точно осенило; он торопливо побежал к воротам. Темная фигура Беркутова едва мелькала во мраке.
— А если так, — крикнул ему Пересветов, — так за жизнь нужно жизнь отдать, стало быть? А? Так, что ли? Так я, може, и отдам жизнь-то Трегубову? У меня, може, там на берегу и припасено что? А?
Он подождал ответа. Но Беркутов не откликался. Он совсем исчез во мраке. Только ветер шумел в саду как вода у плотины да назойливо визжало полотно ворот.