она верит.
Вирджиния Видаура нетерпеливо повела рукой.
– Я встречала электронарков, которые верили, что они Конрад Харлан. Я не про это спрашиваю.
– Я знаю, о чем ты спрашиваешь, Вирджиния.
– Так отвечай на гребаный вопрос, – сказала она без злости. – Я тебя что, ничему не научила в Корпусе?
– Куэлл она или нет? – песок на моей ладони налип на остатках влаги после купания. Я резко отряхнул руки. – Как это возможно, да? Куэлл мертва. Испарилась. Несмотря на все политические влажные мечты твоих приятелей.
Она оглянулась через плечо, будто они могли нас услышать. Проснулись бы, вышли бы из дома за нами на пляж, потягиваясь и позевывая, отдохнувшие и готовые жестоко наказать меня за неуважение.
– Помню времена, когда ты тоже об этом мечтал, Так. Времена, когда ты хотел, чтобы она вернулась. Что с тобой случилось?
– Со мной случилась Санкция IV.
– Ах, да. Санкция IV. Революция потребовала от тебя больше, чем ты ожидал, да?
– Тебя там не было.
После слов открылась небольшая пауза. Она отвернулась. Маленькая банда Бразилии номинально была куэллистской – или, по крайней мере, неокуэллистской, – но из них только у Вирджинии Видауры была подготовка чрезвычайного посланника. Из нее способность к самообману выдавили так, что эмоциональная привязанность к легенде или догме больше не могла возникнуть с легкостью. Я полагал, что у нее будет свое мнение, заслуживающее внимания. Будет своя точка зрения.
Я ждал. Волны на пляже поддерживали медленный, ожидаемый ритм.
– Прости, – сказала она наконец.
– Брось. У всех рано или поздно растаптывают мечты, да? И если при этом не больно, то что же это за второразрядные мечты такие?
У нее поднялся уголок рта.
– Но, вижу, все еще цитируешь ее.
– Перефразирую. Слушай, Вирджиния, поправь, если я ошибаюсь, но не существует данных о том, что Надя Макита когда-либо делала бэкап. Верно?
– Не существует данных и о бэкапе Такеси Ковача. Но один сейчас где-то гуляет.
– Да уж, не напоминай. Но это же гребаная семья Харланов, и за их решением стоит логика. Стоит выгода.
Она покосилась на меня.
– Что ж, приятно видеть, что служба на Санкции IV не поколебала твое самомнение.
– Вирджиния, кончай. Я бывший чрезвычайный посланник. Я убийца. У меня есть применение. Довольно трудно представить, чтобы семья Харланов сохранила женщину, которая чуть не свергла их олигархию. И в любом случае, как нечто такое, как копия исторически значимого персонажа, может скинуться в череп типичной авантюристки из деКома.
– Едва ли типичной, – она еще потыкала в песок. Затишья в разговоре все удлинялись. – Такеси, ты знаешь, мы с Ярошем…
– Да, я с ним разговаривал. Он мне и сказал, что ты здесь. Просил передавать привет, если встречу. Надеется, с тобой все хорошо.
– Правда?
– Ну, на самом деле он сказал «ну нахер», но я читаю между строк. Что, не получилось у вас?
Она вздохнула.
– Нет. Не получилось.
– Хочешь об этом поговорить?
– Нет смысла, это уже было давно, – злой укол в песок шокером. – Не могу поверить, что он еще не оправился.
Я пожал плечами.
– «Мы должны быть готовы жить в это время, о котором наши предки могли только мечтать, если хотим воплотить наши мечты».
В этот раз ее выражение было смазано некрасивой злостью, которая не шла новому приятному лицу.
– Издеваешься, мать твою?
– Нет, просто отмечаю, что у куэллистской мысли широкий…
– Заткнись, Так.
В Корпусе чрезвычайных посланников не было традиционных авторитетов, по крайней мере, в том смысле, как их понимают люди. Но от привычки – идеи, что к тренерам стоит прислушиваться, – было трудно избавиться. А когда при этом имелись чувства сродни…
В общем, не важно.
Я заткнулся. Послушал волны.
Немного погодя к нам из дома поплыли ржавые ноты из саксофона. Вирджиния Видаура встала и оглянулась с каким-то смягчившимся лицом, прикрыв глаза рукой. В отличие от большинства серферских хат, что я видел, пока объезжал этот участок Полосы вчера ночью, дом Бразилии был построен, а не надут. Стойки из зеркального дерева ловили усиливающийся на глазах солнечный свет и блестели, как огромное холодное оружие. Глаз отдыхал в тени выветренных поверхностей серого цвета и цвета поблекшего лайма между ними, но выше нам широко подмигивали окна четырех этажей, выходящих на море.
Запинающуюся мелодию саксофона прервала фальшивая нота.
– Ай, – я поморщился – наверное, преувеличенно. Меня застала врасплох внезапная мягкость на ее лице.
– Он хотя бы старается, – сказала она неопределенно.
– Да. Что ж, зато теперь все проснулись.
Она искоса посмотрела на меня все так же, будто это запрещено. Ее губы невольно изогнулись.
– Ты настоящий засранец, Так. Ты об этом знаешь?
– Мне говорили пару раз. Так что у вас подают на завтрак?
Серферы.
На Харлане они встречаются почти везде, потому что почти везде на Харлане есть океан, который швыряет волны, за которые и умереть на жалко. А у слова «умереть» не только фигуральное значение. Помните, 0,8 g и три луны – в некоторых местах Вчиры по волне можно катиться километров шесть, а высоту некоторых из этих штуковин легче увидеть, чтобы поверить. Но у низкой гравитации и трехлунного притяжения есть и обратная сторона, и системы течений на Харлане такие, что Земле и не снились. Химический состав, температура и скорость колеблются в жутких пределах, и море выделывает стервозные и неумолимые шутки почти без предупреждений. Теоретики завихрений до сих пор пытаются понять их на моделях-симуляциях. На Пляже Вчира исследования проводят иначе. Не раз я видел идеальный эффект Янга на как будто бы стабильной девятиметровой волне, словно миф о Прометее в покадровом воспроизведении: идеальный водяной гребень вскипает и пьяно запинается под наездником, затем рассыпается, словно под осколочным огнем артиллерии. Море раскрывает пасть, глотает доску, глотает наездника. Я несколько раз помогал вытаскивать выживших. Видел ошарашенные улыбки, свечение, которое сходило с их лиц, когда они говорили что-нибудь вроде «Я уже не думал, что эта сука меня отпустит», или «Блин, ты видал, как эта хрень подо мной развалилась», или – чаще всего – выпаливали: «Доску мою достал, сам?» Я смотрел, как они уходят обратно – те, кому после «уборки» не вывихнуло и не переломало конечности и не размозжило череп, – и видел гложущее желание в глазах тех, кому приходилось лечиться и ждать.
Это чувство мне хорошо известно. Просто у меня оно связано с убийством других людей.
– Почему мы? – в лоб спросила Мари Адо с отсутствием манер, которое она, видимо, считала обязательным дополнением к внепланетному имени.
Я улыбнулся и пожал плечами.
– Не смог вспомнить других таких дураков.
Она обиделась как-то по-волчьи, сама волнисто пожала одним плечом и повернулась ко мне спиной, отправившись к кофе-машине у окна. Похоже, Мари выбрала клон своей последней оболочки, но теперь она казалась какой-то беспокойной до мозга костей, чего я за ней не помнил сорок лет назад. Еще она казалась более тощей, глаза чуть запали, и волосы она убирала в обрезанный хвост, который как будто стягивал все лицо. У ее выращенной на заказ адорасьонской внешности была подходящая костная структура; кривой нос казался еще более орлиным, темные жидкие глаза – темнее, а подбородок – волевым. Но все равно ей не шло.
– Ну, Ковач, в наглости тебе не откажешь. Так заявиться после Санкции IV.
Напротив меня за столом вздрогнула Вирджиния. Я чуть покачал головой. Адо покосилась на подругу.
– А ты что думаешь, Сиерра?
Сиерра Трес по обыкновению промолчала. Ее лицо тоже было омоложенной версией того, что я помнил, – изящно выточенные черты где-то между миллспортскими японцами и представлением генетического салона об инкской красоте. Его выражение ничего не выдавало. Она стояла у кофе-машины, прислонившись к стене, выкрашенной голубой клеевой краской, сложив руки на крохотном полисплавном топе. Как и у большинства только что проснувшихся обитателей дома, на ней были лишь напыленный купальник и дешевая ювелирка. С пальца с серебряным кольцом свисал, словно забытый, опустошенный демитас из-под кофе с молоком. Но ее взгляд, который танцевал между Мари и мной, требовал ответов.
Остальные за утренним столом согласно зашевелились. Согласно с кем – сказать было трудно. Я впитал реакцию с хладнокровностью подготовки посланника, задвигая ее для оценки позже. Мы уже прошли вчера ночью Опознание – стилизованный допрос, замаскированный под обычные воспоминания при встрече, – и установили, что я в новой оболочке – все же я. С этим проблем не было.
Я прочистил горло.
– Знаешь, Мари, ты тоже могла присоединиться. Но Санкция IV – совсем другая планета, никаких волн, океан плоский, как твоя грудь, так что я так и не придумал, нахрена ты мне там сдалась.
Это оскорбление было столь же несправедливым, сколь и многослойным. Мари Адо, бывший Голубой Жучок, была криминальным экспертом во множестве повстанческих специализаций, никак не связанных с искусством покорения волн, да и, если на то пошло, физически не уступала большинству женских тел в комнате, включая Вирджинию Видауру. Но я знал, как она болезненно относится к своему облику, а также что, в отличие от меня или Вирджинии, она ни разу не покидала планеты. Таким образом, я обозвал ее провинциалкой, помешанной на серфе, дешевым поставщиком сексуальных услуг и сексуально непривлекательным человеком в одном флаконе. Не сомневаюсь, если бы это слышала Иса, она бы взвизгнула от восторга.
Я все еще болезненно относился к темам, касающимся Санкции IV.
Адо посмотрела на большое дубовое кресло в конце стола.
– Выкинь этого ублюдка, Джек.
– Нет, – он протянул тихо, почти сонно. – Не сейчас. Он раскинулся в кресле из темного дерева почти горизонтально, вытянул перед собой ноги, опустив нос, свободно сложив руки друг на друге на коленях, словно пытался читать по ним.