Второй документ я получила в мае того же года в Военной коллегии Верховного Суда. Жаль, не из рук самого товарища Ульриха. Очереди в приемной почти не было — так, человек одиннадцать женщин. Портрета Сталина тоже не было — ни в приемной, ни в кабинете. Справки выдавал майор с приличествующим случаю сочувствием на лице.
Этот документ тоже привожу целиком:
«Военная Коллегия Форма № 30 Верховного Суда Союза ССР „15“ мая 1957 г.
№ 4н-028603/56
Москва,
ул. Воровского, д. 13
СПРАВКА
Дело по обвинению БРОНШТЕЙНА Матвея Петровича, до ареста — 1 августа 1937 года — научный сотрудник Ленинградского физико-технического института, пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 9мая 1957 года.
Приговор Военной коллегии от 18 февраля 1938 года в отношении Бронштейна М. П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
БРОНШТЕЙН М. П. реабилитирован посмертно.
Председательствующий Судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР
Полковник юстиции Б. Цырлинский»
И тут они не могут не лгать.
Вместо признания собственной вины, они пишут: «реабилитировать по вновь открывшимся обстоятельствам». Мне известно лишь одно «вновь открывшееся обстоятельство» — смерть Сталина.
Сопоставление документов, в которых дата «смерти» и дата приговора совпали, доказывает, что Митя был расстрелян непосредственно после приговора. Сразу.
«Человек — это память и воля», — написано у Давида Самойлова. Собственную Митину память и собственную Митину волю и Митино будущее 18 февраля 38-го года убили. Меня и мою память — нет. Крупицами своей памяти под напором воли пытаюсь я заполнить пустоты — прочерки! — казенных справок. Это не жизнеописание М. П. Бронштейна и даже не казнеописание. Это слабая попытка сохранить хотя бы тень его тени. Восстановить — если не его образ, то хотя бы свое воспоминание о нем. Хотя бы сны. В Ленинграде, в 1938 году, я писала:
…А то во сне придет и сядет
Тихонько за столом моим.
Страницы бережно разгладит
Узорным ножиком своим.
Себе навстречу улыбнется.
То к полкам книжным подойдет,
То снова над столом нагнется,
Очки протрет, перо возьмет…
И я проснусь, похолодею,
В пустую брошенная тьму.
Никак тебя не одолею —
Сердцебиенье не уйму.
В Ташкенте, в 1943 году, мечтая о возвращении в Ленинград:
Но пока я туда не войду,
Я покоя нигде не найду.
А когда я войду туда —
Вся из камня войду, изо льда —
Твой фонарик, тот, заводной,
Ключик твой от двери входной,
Тень от тени твоей, луч луча —
Под кровавой пятой сургуча.
Ни фонарика, ни ключа. Тень от тени, тусклый луч памяти — вот то немногое, что найдет читатель в этой книге.
1980–1985 Переделкино
1993–1994
Обнищала за тридцатилетие сталинского правления страна, обнищала. Уничтожение крестьянства, природных богатств, лесов и пастбищ, чистых рек и прозрачных лесов.
Обнищала трудовыми людьми: людьми труда. В том числе и трудящейся интеллигенцией. Обнищала духом.
Единственное, чем она обогатилась, — это гласностью и некоторыми свидетельствами о годах террора — свидетельствами печатными и устными.
Когда я писала свою книгу — никакой надежды на ее напечатание не было. Во-первых, до гласности еще было далеко. Во-вторых, в январе 1974 года я была исключена из Союза писателей и на 16 лет приговорена к публичному молчанию. Не только все мои книги были приговорены к несуществованию, но и самое имя.
Теперь другое время. Теперь сталинщину позволено разоблачать, в том числе и пору ежовщины. И аграновщины. И бериевщины. И ульриховщины. И вышинсковщины (не знаю, как склонять эту фамилию).
В 1973 году за границей появилась лиро-эпическая проза Солженицына — «Архипелаг ГУЛаг». За границей. Здесь чтение ее каралось тюрьмой… Появились истязающие читателя рассказы Шаламова. «Реквием» Ахматовой.
Теперь — в девяностых годах — никто их не мешает читать. Пожалуйста, сограждане, читайте!
Но странное дело — мало кого они просветили. Напротив, находятся даже охотники возобновить партию, которая по плечи в крови. С оговорками, конечно. Да, при Сталине были «ошибки». (Объяснялись будто бы ложными доносами.) Митино убийство так и осталось неразоблаченным.
А я опять о ежовщине.
За время гласности появились десятки и сотни воспоминаний и документов о том, что происходило в застенках — по всему Советскому Союзу — с начала 36-го по конец 38-го года.
Их так много, что я остановлюсь лишь на некоторых…
21/III 94 г.
[Здесь авторская рукопись обрывается. — Е. Чуковская]
Елена ЧуковскаяПОСЛЕ КОНЦА
Работа над книгой, начавшаяся в 1980 году, длилась в течение шестнадцати лет — до самой кончины Лидии Корнеевны в феврале 1996-го. И не была завершена.
Первоначальное название было — «Прочерк». В дневниках Лидии Корнеевны присутствует и еще одно название — «Митина книга».
В основном книга была написана в 1981–1983 годах, когда и думать нельзя было об ее печатании.
Привожу выписки из дневниковых записей Лидии Чуковской о работе над этой рукописью.
4 августа 84. «Прочерк» — самая мне дорогая книга — никому не будет нравиться. Потому что она не от искусства.
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.[25]
26 апреля 87, воскресенье. Очень важные сведения получены мною за эти дни по радио — не то по Би-Би-Си не то по Голосу! — прочли воспоминания Заболоцкого, подробнейшие, о том, как его истязали на следствии. Я непременно, непременно должна взять их в «Прочерк» — в Приложение или в текст — не знаю. Следователя, который истязал Заболоцкого, звали Лупандин…[26]
30/I вторник. [1990]. Вчера читала в «Огоньке» о судьбе Королева. Он погибал и был избиваем и сломлен точно тогда же, когда и Митя, — его взяли в сентябре, Митю в августе 37-го. Его выпустили в 39-м, когда Митю уже убили. Нет, Королева не выпустили в 39-м, а перевели на шарашку. (Как и Митю бы.) Но не в этом дело. А там подробно описаны 1) пыточные инструменты в письменных столах у следователей; 2) деятельность Ульриха. Очень потянуло сделать из этого комментарий к «Прочерку».[27]
6/VIII 91. Самая соленая соль — дело Олейникова. Донской казак, здоровый мужчина во цвете лет, сдался на 18-й день… Чем же его добили? Конвейер, стойка? Похоронен он там же, где Митя, на Левашевском кладбище. И Сережа [Безбородов] — тоже сдавшийся богатырь, мощный полярник! И он там же… И оба они— по делу Жукова, хотя не имели к Жукову ни малейшего отношения… (Как и Шура, которая тоже шла по делу Жукова.[28])
Да, интересно, что на Маршака, которого он терпеть не мог, НМО [Николай Макарович Олейников] показаний не дал. Вот под каким предлогом: «Я с Маршаком в ссоре, не встречаюсь с ним и потому ничего о нем сказать не могу». Очень благородно. Разумеется, не это спасло С. Я. [Маршака] — с какого-то дня его из Детиздатского дела изъяли (по слухам, он или кто-то мощный написал о нем Молотову, а Светлана Молотова любила его стихи). Но во всяком случае НМО проявил большое благородство.
9/Х1. 93. Не знаю, в силах ли я буду (даже если подготовлюсь) написать «Прочерк». Ведь это моя автобиография, а надо, чтобы была Митина…
План, композиция «Прочерка» внутри меня ворочается ежедневно и еженощно. С потоком новых сведений надо найти и новую форму, не подменяя при этом сознания 30-х годов сознанием 90-х.
9 октября 94.… ночами читаю в «Вопросах истории» историю Кронштадтского восстания, которой интересуюсь всю жизнь, из интереса к которой, собственно, попала в тюрьму и ссылку. Во весь рост видны подлость большевиков и благородство кронштадтцев (основного ядра). И еще одна сущая мелочь. Из представленных документов видно, как грамотны были тогдашние писаря и канцеляристы. Все ответы восставших — все их ответы на допросах — изложены вполне грамотно!
10/Х 94. Читаю исторический журнал о Кронштадте. Море крови и океан лжи. Беспристрастное признание власти, что это бунтовал не генерал Козловский, не шпионы, не с. р. [эсеры] и анархисты, а матросы, побывавшие в деревне, — бунтовали против продотрядов и пр.
25 ноября 95. Мы с Финой[29] эти дни работали: разбирали последнюю, и самую трудную, папку: «Трагедия Ленинградского Детиздата»… И я так вспомнила эту трагедию, как никогда еще не вспоминала… И какое там внезапно нашлось изумительное по богатству мысли и художественному исполнению письмо от Ал[ексея] Ив[ановича] Пантелеева о том, что такое для прозаика звуковая сторона прозы и каковы были тиски цензуры, в которых все мы тогда корчились. Так он весь мне вспомнился — со щедростью души, с юмором, с необычайным художественным даром…
Кроме потока публикаций в газетах и журналах начала 90-х годов, непосредственно касающихся судеб поколения автора «Прочерка», друзей ее юности, произошло еще несколько событий. Главное из них — возможность для Лидии Корнеевны ознакомиться с делом М. П. Бронштейна. Суть «Дела М. П. Бронштейна» прекрасно изложена историком физики, одним из авторов монографии о М. П. Бронштейне Геннадием Ефимовичем Гореликом,[30] который также знакомился с этими документами.