Увы, Татьяна увядает, Бледнеет, гаснет и молчит! Ничто ее не занимает, Ее души не шевелит... ...Но полно. Надо мне скорей Развеселить воображенье Картиной счастливой любви. Невольно, милые мои, Меня стесняет сожаленье; Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою!
Все, что здесь сказано, - правда. Пушкин любит Татьяну и сочувствует ей - правда. В следующих строфах он «развеселит воображенье» картиной любви Ленского и Ольги - правда. Но только счастливая ли это любовь? Об этом Пушкин предлагает подумать читателю. Проявления любви Ленского он рисует с почти неуловимой, но колкой иронией:
Он вечно с ней. В ее покое Они сидят в потемках двое; Они в саду, рука с рукой, Гуляют утренней порой... ...Он иногда читает Оле Нравоучительный роман... ...А между тем две, три страницы (Пустые бредни, небылицы, Опасные для сердца дев) Он пропускает, покраснев. Уединясь от всех далеко, Они за шахматной доской... ...Сидят, задумавшись глубоко, И Ленский пешкою ладью Берет в рассеянье свою.
Поедет ли домой, и дома Он занят Ольгою своей. Летучие листки альбома Прилежно украшает ей...
Итак, прогулки, чтение нравоучительных романов, игра в шахматы, стихи в альбоме - что ж, все это вполне возможные занятия для влюбленных. Но Пушкин не позволяет читателю отнестись к ним всерьез. Прогулки с Ольгой Пушкин называет «сладостной неволей»; в романах Ленский, оберегая Ольгу, пропускает «опасные» страницы; игра в шахматы нужна, только чтобы посидеть рядом, и, наконец, над альбомом Ольги Пушкин прямо смеется:
Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом, Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом.
Лет сорок назад альбомы такого типа и с теми же «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня» можно было встретить - и не так уж редко - у наших современных девочек. Сейчас альбомы вывелись, их заменили тетрадки со стихами; часто в таких тетрадках записываются действительно прекрасные стихи Блока, Есенина, Заболоцкого, Мартынова, Смелякова, но ведь и то, над чем смеялся Пушкин, осталось! Остались сделанные «назло правописанью» записи стихов «без меры», они бывают «уменьшены, продолжены», как у Ольги Лариной!
Надо сказать, что, как бы мы ни смеялись вместе с Пушкиным над глупенькими провинциальными барышнями, мы в то же время должны быть им благодарны. Ведь их альбомы сохранили для нас бесценные сокровища: стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Языкова и многих, многих великолепных поэтов. Сколько пушкинских стихов осталось в альбомах барышень из Тригорского! И сам Пушкин, вдоволь насмеявшись, все- таки признается:
В такой альбом, мои друзья, Признаться, рад писать и я, Уверен будучи душою, Что всякий мой усердный вздор Заслужит благосклонный взор...
Эти смешные, наивные, но искренние альбомы Пушкин предпочитает «разрозненным томам из библиотеки чертей» - великолепным альбомам петербургских дам, где оставили свои стихи и рисунки лучшие люди эпохи, но где нет искренности, все дышит фальшью; Пушкин с ненавистью пишет о них:
И дрожь, и злость меня берет, И шевелится эпиграмма Во глубине моей души, А мадригалы им пиши!
Мадригал - хвалебное, воспевающее кого-нибудь стихотворение. Пушкин не хочет обидеть Ленского: молодой поэт искренен, он «не мадригалы... пишет в альбоме Ольги...»
Его перо любовью дышит, Не хладно блещет остротой...
Мы совсем уже готовы после таких строк поверить любви Ленского, как вдруг одна строчка снова настораживает нас:
Так ты, Языков вдохновенный, В порывах сердца своего, Поешь, бог ведает, кого...
(Разрядка моя. - Н. Д.)
Значит, и Ольга - «бог ведает кто»?! Значит, она - вовсе не тот идеал, который видит в ней Ленский?!
Вот так, неназойливо, едва заметно Пушкин подсказывает читателю: не верь глубине любви Ленского, нет там глубины... Более того, он сам все время отвлекается от этой «картины счастливой любви»: начал рассказывать о Ленском и Ольге в строфах XXV-XXVII и тут же отвлекся воспоминаниями об альбомах (строфы XXVIII-
XXX), вернулся к Ленскому в строфе XXXI - и снова забыл о нем, вспомнил Языкова, элегии, которые тот пишет, вспомнил бурный литературный спор с «критиком строгим» - другом своим Кюхельбекером.
Из десяти строф, казалось бы, посвященных любви Ленского и Ольги, на самом деле о них говорится только в пяти, да и то с легкой насмешкой. Незаметно, но настойчиво Пушкин подготавливает читателя к тому, что произойдет с героями дальше: к крушению их любви, такой возвышенной, но такой непрочной.
Совсем иначе, подчеркнуто просто, невесело, хотя, как всегда, шутливо рассказывает Пушкин о своей деревенской жизни и работе:
Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей, Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу, Или (но это кроме шуток), Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток: Вняв пенью сладкозвучных строф, Они слетают с берегов.
Там, в Михайловском, и сейчас сидят на пологом берегу озера такие же утки, и так же слетают они с берегов, услышав голос человека...
Горько и трудно, одиноко живется Пушкину в ссылке. Но он не любит и не хочет долго жаловаться на свою жизнь. Одна строфа - читателю-другу она откроет многое, а с равнодушным и незачем делиться. Поэтому, не рассказывая больше о себе, Пушкин переходит к Онегину:
А что ж Онегин? Кстати, братья! Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья Я вам подробно опишу.
Как только ни обращался Пушкин к читателям! «Друзья «Людмилы и Руслана», «милые друзья», «дру- ги», «читатель благородный», «достопочтенный мой читатель», «друзья мои», «милые мои»...
Когда Пушкин пишет о свете, его законах, его морали, - он и читателя видит перед собой нелюбимого, и обращается к нему с иронией: «достопочтенный», «читатель благородный»... Там же, где он пишет всерьез, где открывает свое, глубокое и возвышенное, понимание жизни, там и читатели для него - друзья, милые, други и, наконец, братья! А в седьмой главе мы прочтем: «Ах, братцы, как я был доволен...»
Так «что ж Онегин»? Его «вседневные занятья» очень напоминают жизнь самого поэта в Михайловском: Пушкин тоже вставал летом рано, «отправлялся налегке к бегущей под горой реке», переплывал ее, потом завтракал... Пушкин подшучивает над Онегиным:
Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал...
Известно, что Байрон (в его поэме «Корсар» героиню зовут Гюльнара), несмотря на свою хромоту, отлично плавал и даже переплыл один раз Дарданельский пролив, который в древности называли Геллеспонтом. Конечно, небольшая русская речка возле поместья Онегина не Геллеспонт, но она - похожа на Сороть, которую переплывал по утрам Пушкин.
В рукописи сохранилась строфа, не включенная Пушкиным в окончательный текст, где описана одежда Онегина, тоже очень напоминавшая одежду самого Пушкина в Михайловском:
Носил он русскую рубашку, Платок шелковый кушаком, Армяк татарский нараспашку И шляпу с кровлею, как дом
Подвижный. Сим убором чудным Безнравственным и безрассудным Была весьма огорчена Псковская дама Дурина...
(Курсив Пушкина.)
Это одеяние и особенно восприятие его «псковскими дамами» очень напоминает и ту одежду, в которой Пушкин бродил по ярмарке, собирая народные песни, и возмущение псковского дворянства «безнравственным и безрассудным» поведением поэта.
Мы снова видим, как много общего у Пушкина и его героя. Чем же занят Онегин в деревне?
Прогулки, чтенье, сон глубокий, Лесная тень, журчанье струй, Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй, Узде послушный конь ретивый, Обед довольно прихотливый, Бутылка светлого вина, Уединенье, тишина...
Все это было и в жизни Пушкина. Но в ней было и то, чего лишен Онегин: труд, творчество. В этом огромная разница между поэтом и героем, между богатой, возвышенной, значительной жизнью - и бедной, тягостной, пустой...
Знаменитое, с детства каждому знакомое отступление об осени и приближающейся зиме печатается в детских книжках и хрестоматиях с сокращениями. А ведь у Пушкина важны каждая строчка, каждое слово! Вот мы видели, как живет Онегин летом, и даже позавидовали: «прогулки, чтенье, сон... обед - довольно прихотливый... уединенье»...
Но наше северное лето, Карикатура южных зим, Мелькнет и нет...
Как точно сказано: «карикатура южных зим»! Всем, кто проводил летние месяцы под Петербургом, на
Псковщине, знакома и понятна эта пушкинская формула. Лето быстро кончается, приближается зима.
Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало, Короче становился день...
Мы привыкли повторять «Пушкин - реалист» и не всегда задумываемся, что это, собственно, значит. А вот вспомните начало стихотворения «Осень»:
Октябрь уж наступил - уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей; Дохнул осенний хлад - дорога промерзает - Журча еще бежит за мельницу ручей, Но пруд уже застыл...
Это не сентябрь и не начало октября, это именно середина октября по нашему календарю, а для пушкинской эпохи начало октября: отсюда и слова «уж наступил». И приметы природы не просто осенние, а рисуют ту пору, когда осень переходит к зиме: облетают последние листья, дорога промерзла, и далеко слышны шаги человека или топот коня, стоячая вода в пруде замерзла, а бегущая в ручье еще не застыла. Это - пушкинская точность и пушкинская краткость описаний, пушкинский реализм. И он же - в осенней картине, о которой мы говорим:
Короче становился день, Лесов таинственная сень С печальным шумом обнажалась, Ложился на поля туман, Гусей крикливых караван Тянулся к югу...
Печальный шум падающих листьев и крик гусей - это именно конец октября, начало ноября. С такой же предельной точностью рисует Пушкин и наступление зимы:
Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк...
Уже наступили темные зимние вечера, и уже «в избушке, распевая, дева прядет, и, зимних друг ночей, трещит лучинка перед ней».