Михеич еще пробует шутить, видно, что ему не до смеха. Кто-то из детей хнычет, Наташка успокаивает малыша, ре-ва-ко-ро-ва-дай-мо-ло-ка, я смотрю на них, спрашиваю себя, на хрена мы все это затеяли…
— Ох, Михеич, ты гляди, не скажешь, так и клещами придется из тебя слова вытягивать, — бормочет Антоха, видно, что не шутит, да какие тут могут быть шутки, холод-то подступает.
Поворачиваюсь к окну, чтобы ветер не задувал в спину, хорош уже почки из меня выгрызать… смотрю на темную улицу, зима разлеглась на крышах белой тушей, холод пробрался в дома, гуляет по комнатам, рисует на окнах изморозь.
Поеживаюсь. Вспоминаю. Не всегда же такое было, не всегда, было же, когда идешь вечером по городку, и во всех домах светятся окна, пылают очаги, люди собираются у огня, ужинают, может, раз в жизни на электрисство какое разорятся, видео включат… Да что видео, не столько на видео смотришь, сколько на пламя очага… Сидят семьями, галдят, смеются, шутят… Вот у отца моего в доме так было, у него-то никогда пламя не га…
Черт…
— Пустите Михеича.
— Чего? — Антоха смотрит на меня, все смотрят на меня, парни, девки, связанные Михеич и его Наташка…
— Не виноватый тут Михеич. Точно вам говорю, не виноватый.
— А кто виноватый, ты, что ли?
— Да не я… мы… все…
Холодный ветер пробирается под одежду, похотливо шарит ручонками по спине.
— Я вот что надумал…
2537 г. Не люди
— Думаешь, приручатся они?
Помахивает хвостом — недоверчиво, настороженно.
— Отчего же не приручатся… твари смышленые…
— А этих куда… старых тварей?
Прядает острыми ушами.
— А откуда пришли, туда пусть и катятся… в лес. Как приручили их, так и отручим. И что мы им дали, то забрать у них…
— Тоже верно, на хрена им это теперь…
2537 г. Люди
— Чушь полная.
Смотрят на меня — холодно, равнодушно, вижу, не верят. Я так и знал, рассказывал им, что надумал, знал — что не поверят, вот только Михеич посматривает на меня, кивает, верит, да что Михеич…
— Этих тут до утра оставьте, — кивает Антоха на Михеича с женой, на пищащих детей, — пусть посидят, подумают, может, что и скажут… Айдате, парни, пошукаем в очаге у Михеича, может, чего и найдем, секрет какой.
Я уже знаю — ничего они не найдут, я уже знаю — они мне не верят. Да мне не до них, и ни до кого, ни до чего, мне бы себя, любимого, спасти, не замерзнуть…
Ветер забился под одежду, грызет спину, легкие, пшел, пшел, с-сука, недолго тебе осталось…
Дома еле вспоминаю, как пользоваться телефоном, давненько не включал, да и что его тут включать, с кем разговаривать? Долго выискиваю ее номер, быть не может, чтобы не было, а что не может, все может, вот так, в сердцах, со злости, может и стер…
Длинные гудки…
Ну только не ответь… только не ответь, завтра тут ни тебя, ни меня не будет…
— Алло.
— Настюш, это я…
— Я тебе на тридцать три раза сказала, не звони мне больше.
— Настюш, нам встретиться надо… это очень важно…
— Ну тебя к черту, я тебе ни копейки не дам, слышишь?
— Слышу. Я не за копейками.
— Тогда какого…
— Увидишь. Узнаешь, — что-то прорывает в душе, говорю — быстро, часто, сам не понимаю, что говорю, — болен я, болен, понимаешь, на тебя вся надежда, помираю вообще, у меня кроме тебя вообще никого нет… Сегодня приедешь?
— Ну… не знаю…
Страшная догадка оживает в душе.
— Ты… не одна?
— Ну тебя совсем, не одна… Чтобы я еще с кем-нибудь… да ни в жизнь… мне одного тебя вот так хватило…
Ворчит, — я уже знаю, приедет, не может не приехать. Откуда… где она там живет, в каком городке…
— Так вот ты какой больной, — Настя выходит на перрон, поезд уносится куда-то в никуда на остатках Пламени.
— Еще какой больной, — вытаскиваю из-за пазухи чуть живые от холода…
— Это ты где такие выискал, тебе делать больше нечего, на цветы тратиться? Завяли, бедные… — Настя прижимает к себе цветы, почерневшие на холоде, — чего надо-то?
— Да чего, чего, домой поехали…
— Домой… сказанул тоже…
Забираемся в сани, нахлестываю стегозубра, прядает ушами, трусит — по заснеженной дороге, снег валит на густую шерсть.
— Как живешь-то? — спрашиваю.
— А лучше всех.
— И я лучше всех. А с тобой бы еще лучше было…
Трусит по белому снегу стегозубр, бежит за санями голодный ветер, не может догнать…
— У тебя дома тепло? — Настя косится на меня, настороженно, недоверчиво.
— Дубак.
— И у меня дубак… с Пламенем этим как проклятье какое-то.
— Не говори.
— У нас в городке уже старуху какую-то ведьмой объявили, потому что ни у кого Пламени нет, у нее в очаге пылает… На костре сжечь хотели, муж за нее заступился…
Киваю в подтверждение своей догадки. Муж… И Михеич не один живет, и старуха та…
— Ты чего привез-то меня? — Настя выходит из саней, делает шаг — к калитке.
Что-то переворачивается внутри, обнимаю ее — родную, милую, черт бы ее драл, вечно в доме жрать было нечего, эта краля сидит на диване, ногти пилит, а я…
— У-у, пус-сти, ч-чер-р-рт, ты чего?
— Да… ты пойми… ты куда, Настюш, ты постой… мы… нам надо быть вместе. Ты погоди… счас, счас, все объясню… счас…
Веду ее в дом, только бы не упустить, только бы не прорыть еще какую трещину между нами, только бы… Собираю на стол, что есть, на ужин, ставлю два кресла — как в старые времена, которые чем старее, тем добрее. И еще сам не верю себе, когда вижу в Очаге живое горячее Пламя…
Вернулось пламя.
Смотрит на нас двоих.
Возвращаюсь домой, я уже и забыл, как это — когда домой. Пробую на вкус слова, — до-мой, до-мой, смакую…
К Настьке…
Заждалась…
Даже не сразу понимаю, что изменилось в городе. Что-то привычное — и в то же время неуловимое, что-то… Спохватываюсь — огни. Огни в окнах, жар очагов, люди сидят в комнатах у огня, — по двое, по трое, по пятеро, подбрасывают в очаг ветви…
Отлегло от сердца — догадались, додумались, что сделать, чтобы пламя вернулось, все-таки есть еще у наших мозги, все-таки не совсем еще…
Кто-то юркает мимо к своему крыльцу, видит меня, спохватывается, кланяется до земли.
— Мое почтение.
— И вам того же.
Пробую вспомнить — это вообще кто, Антоха, да не похоже на Антоху, Лешка, что ли… Присматриваюсь к лицу, вздрагиваю, когда вижу вместо лица птичий клюв и пару вострых глазок, смотрящих на меня с интересом.
Заглядываю в окна. Какое там приличие, какое там что, подхожу к домам, вглядываюсь в окна, еще не могу понять, что я увидел, крылья, перья, когтистые лапы скребут половицы, щелкают клювы, подбрасывают ветки в огонь….
— Где живешь?
— В доме.
— И я в доме.
Помахивают огненными хвостами.
— Хорошо в домах.
— Теперь хорошо стало. Много сердечной теплоты, корма много.
— Говорил тебе, птиц надо в дом привести. Они смышленые, и очаг сложат, и ветви принесут. И живут стаей.
Прядают огненными ушами.
— А зверей в лес прогнать.
— Тоже верно, изжили себя звери, тепла с них никакого, холод один в душах…
— И отнять то, что мы им дали…
— Отняли уже…
Вчера видел людей. Видел случайно, возвращался от Михеича, рыбки ему отнес мороженой, да я много кому относил, знатный улов получился. Вот, шел от Михеича, еще к холмам свернул, где лесочек начинается, там и увидел.
Их было много, как-то очень много, не думал, что у нас в городке столько людей. Нагие, покрытые грубой шерстью, перемещались то на двух лапах, то на четырех, скачками, скачками, выпустили длинные хвосты.
Присмотрелся к вожаку, вроде бы Антоха, хотя тут кто его знает, все они тут на одно лицо… если это можно назвать лицом. Он прыгал чуть впереди, замирал, вынюхивал воздух, то и дело задирал голову, подвывал — протяжно, жалобно…
Они уходили куда-то — к югу, к югу, где потеплее, холодно им с Обледенением, еще бы не холодно, у них-то нет Пламени…
Застоялся, задумался, сам не заметил, как вожак начал подбираться ко мне — бочком, бочком, потихоньку. Я еще не понимал, что он делает, что хочет, узнал меня, что ли, Антоха, у меня тут рыбешка осталась, дай тебе кину… Еще думал — когда вожак прыгнул, бросился на меня…
Горящие глаза.
Звериные клыки — на моем запястье…
Даже не сразу вспомнил — Пламя, черт его дери, Пламя, тусклехонький огонечек, который я нес на ветке, освещал дорогу… Сам не помню, как сдернул шарф, как обмотал шарфом веточку, сунул в морду вожаку…
Отступили…
Притихли.
Смотрят на меня злыми глазами, боятся Пламени дикие звери…
Кое-как добрался до кварталов, только там сообразил, что больно, что извивается по плечу кровь, что…
— Мое почте… Да что с вами, ранены?
Птичий клюв наклоняется надо мной, внимательно смотрят черные глазки.
— Ага… звери подрали… там, у леса…
— Кошмар какой… — он хватает меня под руку, — надо охотникам сказать…
Екает сердце.
— Да они уже к югу убираются, зверье… Здесь-то им кушать нечего… холодно, голодно…
— Все верно, — сосед уводит меня куда-то, к дому, к Очагу, к свету Пламени, — пойдемте… посмотрим ваши раны…
— Ну что вы…
— Да что я, я врач… пойдемте, с детишками познакомлю…. С женой… она уж давно про вас спрашивает, интересно же, вы человек — а разговариваете, как мы, и в доме живете…
— Славно у тебя.
— Славно.
Помахивает длинным хвостом.
— А слуги твои где домашние? Птицы твои где, что бросают тебе ветви, кормят тебя теплом своих сердец?
— А-а, у меня не птицы…
Прядает рыжими ушами.
— Как же ты без птиц живешь?
— А я по старинке… людей…
Довольно ёжится в глубине очага.
— Да вроде отжили свое люди.
— Отжили, да не все… вон, трудятся… угли ворошат… друг друга теплом своим согревают…
— Большая редкость.
— Да уж, немаленькая… в наши-то дни…
За окнами бродит ветер, обнюхивает углы, лижет в снегу санный след…