Выстрелы режут небо, кажется, сейчас собьют звезды…
— Купол-то где поблизости?
Водила выискивает что-то по навигатору.
— А какой?
— А любой.
— Далеконько.
— Да хоть какой, захудалый самый…
— Все равно дале… от черт…
Земля ощерилась выстрелами, взвилась песчаными вихрями. Навигатор подавился картой мира и сдох, спидометр бьется в истерике.
Петровский, ты меня не возьмешь…
– Сколько вы берете за ночь?
– Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Фыркают качки по обе стороны от Петровского, он сам даже не шелохнулся. Шуток не понимает, это плохо…
– Нет, серьезно, сколько вы… за услуги за свои?
– Сколько дадут.
Высохший старик в кресле напрягается, думает. Кажется, давненько ему не приходилось думать, аж покраснел весь, всю жизнь только и спрашивал — сколько, а тут на тебе…
– Ну а сколько дают?
– Кто как… кто побогаче, побольше, кто победнее, там, бывает, чашку похлебки дадут, и то спасибо… Кое-где вообще ничего не беру, если брать нечего… Особо обидно, знаете, нищий один помочь попросил, болеет, умирает… А как я ему помогу, у него дома нет, где же я переночую…
– Короче, сколько просите?
– Еще за одну ночь?
– Нет… чтобы насовсем.
– Это невозможно.
– Чтобы я этого слова не слышал здесь, для меня все возможно…
Чувствую, что влип, так крепко, как не влипал еще никогда…
Тогда я тоже чувствовал, что влип. Вот как сейчас, когда пули рвут землю и небо, летун еще извивается, мотается, как пьяный, несется куда-то — на всех парах…
— С-суки…
— Чего такое?
— Батарею сбили, с-суки…
— Еще одна есть.
— На одной хрен да маленько пролетим…
— Ну, хоть хрен да маленько… гони…
Хочу втолковать ему что-то — про песчинку в пустыне, вас много, я один, вы не волнуйтесь, я через годик опять к вам наведаюсь… Понимаю, что здесь это не прокатит, черта с два он меня слушать будет, который выкупает у меня год жизни, два, три…
– Э-э-э… мне тут вещи кой-какие перетащить к вам надо.
– А у меня вещи есть. И кой-какие, и кой-сякие, и кой-всякие… говори, что надо.
– Личные… — вспоминаю, что у человека может быть личного, — крестик от мамки остался… книжонка одна, друг подарил… он уже в сырой земле лежит…
– Где ж твой друг в пустыне сырую землю-то взял?
Смеется — сухо, беззвучно, сам сухой, как песок. Еле сдерживаюсь, чтобы не врезать — сильно, больно, как дрался в детстве за лишний глоток воды… Кажется, если его ударить, рассыплется — песком…
– Витюш, проводи его… пусть там книжки-игрушки возьмет свои…
Садимся в летун, по привычке хочу сказать — спасибо этому дому — не говорю…
Летун хрипит, фыркает, задыхается, то взмывает к месяцу, то скользит вниз. Пули рвут темноту, бьются о скалы, нет, вру, не скалы, руины, обломки прошлого… Обидно прямо, в кои-то веки натолкнулись на древний город, даже увидеть толком некогда…
Обломки, руины, высятся зубастые стены, скалятся на нас, высится башня, смотрит единственным глазом-циферблатом, свет месяца выхватывает из темноты крест на верхушке чего-то, непонятно, чего…
Как его зовут, Витюш… Неважно. Бью — сильно, больно, в темечко, Витюш охает, валится на меня, дергаю Вальтер у него из кобуры, перехватываю штурвал.
– Ты че… че… го… — с трудом ворочает языком, красные полосы стекают по лицу, — ох… ре…
– Охренел, — соглашаюсь, направляю Вальтер, — ты не дергайся… расшибемся сейчас…
Не дергается. Высматриваю в темноте дня матерый купол, кажется, город, один из немногих оставшихся. Притормаживаю, летун мягко касается песка.
– Выходи давай.
– Ох… ре…
– Охренел. Всего хорошего.
Вываливается — в безлунный день, падает на песок. Поднимаю летун — в вечерние сумерки, светает уже, только бы затаиться куда, успеть до солнца…
Мертвый город бежит под нами, притихший, испуганный, вываливается из темноты — остатками высоток, расставляет ловушки…
— Вон через те два дома давай пролетай…
— Рехнулся?
— Давай…
— Расшибемся.
— А ты не расшибись.
Холодеет душа, лунный день скалится руинами…
— …мм-м-мать…
Город бьет по летуну — что есть силы, мир вертится волчком, не вижу — скорее, чувствую, как врезается в стену за нами машина, раскрашенная под жандармерию…
Летун падает, как подстреленный — в песок, чертит по пустыне прямую линию.
Песок…
Песчинка в пустыне…
Смотрю на шофера, зажатого останками летуна, крепенько его…
— Тут… до бун-ке-ра… не-да-ле-ко…
— До купола?
— Не-е… до бун-ке-ра… я там… жи… ву…
— Врач там есть?
— На… хре… на… я ж там… жи… ву…
— Да тебе госпиталь нужен, не бункер…
— Я там… жи… ву…
Все понимаю, спохватываюсь. Кое-как высвобождаю своего спутника из металла, зря я это сделал, вон как кровища хлынула… в темноте дня вижу огни — где-то там, там, на краю пустыни, бункер, добраться бы до этого бункера, переночевать…
Пустите переночевать…
— А что за город тут рядом?
— А хрен его знает.
Удивленно смотрю на спасенного водилу.
— Живешь, и не знаешь?
— А ты сильно много про мир знаешь?
— Где мне, в школу-то не ходил…
— А то я будто ходил…
– А тебя как зовут? — спрашивает Лунная Ночка.
– Песчинка.
– Нет, правда.
– Так и зови… Песчинка…
– Теть, а правда раньше солнышко днем светило, а месяц ночью?
– Правда.
– А почему поменялись?
– А солнышко жарко светить стало…
– Сколько вы берете за ночь? — Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Воспоминания… …ветер гонит песчинки прошлого…
— Спасибо этому дому, пойду к другому.
— Тебе спасибо, — водила, оживший, бодрый, трясет мою руку.
— Да не за что… работа такая…
Забираюсь в летун, поднимаюсь над мертвой пустыней в темноту нового дня. Смотрю заявки, сколько их опять, вон, девочка семи лет… ох, не врали бы, знаю я, кто с этого адреса пишет, сто лет ему в обед… Пиковая Дама… к Пиковой Даме, что ли, заглянуть, пусть себе еще годик живет…
— День добрый, вы сегодня гостя примете?
— Да у меня дом-то не больно богатый для приема гостей.
— Ничего, мы люди ко всему привыкшие.
— Что вы, мне сто лет в обед, где мне гостей принимать!
— А это такой гость, который в сто лет в обед и приходит.
— Песчинка, вы?
— Я.
— Жду с нетерпением. Какие будут пожелания?
— Да никаких, помыться бы и покушать…
Зря сказал, она, может, одна живет, еще из-за меня тут жарить-парить будет…
Выбираю новое лицо, лицо мужчины за сорок с глубокими залысинами, заодно меняю облик летуна…
Петровский, ты меня не найдешь…
— …да никаких, помыться и покушать…
Петровский перечитывает сообщение, еще раз смотрит на фото Пиковой Дамы. Меняет лицо битого жизнью шофера на лицо женщины, которой за, за, за, много раз — за.
С бункером посложнее, нужно много сил, чтобы он превратился в купол, с домом, с зимним садом, пусть у Пиковой Дамы еще фонтан будет в саду, вот так. Витюш пусть побудет компаньонкой у Пиковой дамы, а Антоха сойдет за старого слугу.
Песчинка вернется сюда — к единственному еще живому куполу среди мертвых песков и руин. Еще проведет здесь ночь. И следующую. И следующую. И много ночей.
Спасибо этому дому, пойду к другому…
2013 г.
Кастинг
Они должны казнить меня завтра, на рассвете.
Смотрю в зарешеченное окно, за которым видно звездное небо, смотрю за стеклянную дверь, за которой видна комната смертников, в который раз вопрошаю — за что?
Они… меня… за что?
Они убивали — миллионами и миллионами, я за всю свою жизнь не тронул ни одного человека.
Они отбирали у неимущих все — до крошки, я отдавал бедным все, что у меня было.
Они преследовали меня — и тех, кто был со мной, я же за всю жизнь никого не подверг гонениям.
Они забрали себе весь мир — шар земной положили к ногам своим, я же никогда не посягнул на чей-то трон.
Они оскверняли уста свои ложью — от меня же люди слышали только правду.
И тем не менее я, а не они, — сижу в камере смертников, я — не они — жду своего часа.
Слушаю шорохи ночи. Сюда долетает издалека шум прибоя, шорохи ночного города, шум машин, с ревом проносится над тюрьмой матерый Боинг, я знаю, он разобьется над океаном, и завтра все газеты напишут на первой полосе… Про мою казнь напишут от силы на предпоследней, перед сканвордом, анекдотами и гороскопом…
Опускаюсь на колени.
Молюсь — за них за всех. Чувствую, как где-то под моими пальцами текут века.
Так уже было когда-то… бесконечно давно, я уже не помню толком — как. Такая же ночь — живая, теплая, последняя, такая же молитва — сам не знаю, о ком, о них обо всех. Те же шаги стражника за стеной. Те же усмешки — если ты тот, кем себя называешь, что же не уйдешь отсюда?
Не уйду… жду своего часа. Вглядываюсь в глаза стражников, вдруг одумаются, вдруг откроют решетки, пойдут за мной — в пустыню, в палаточный городок, где все наши, которые завтра будут со мной на небесах…
Считаю часы до рассвета.
Молюсь — за них за всех, потому что правильно, конечно, что одни вверх, другие — вниз, только хочется, чтобы всем было хорошо… чтобы… я же был на земле… я же знаю, как это трудно… ходить по земле и думать про небо…
— Нет, нет, не пойдет.
— А?
— Не пойдет, говорю! Что вы мне тут розовые сопли рассусоливаете, ну кто это смотреть будет, вы мне скажите? Кто на это пойдет?
— Ну, снимают же… Лунгин там… Сокуров…
— Ну и кто их смотрит? Единицы… А мы все-таки на массовую публику работаем, не кот начихал…