И не узнает.
Выхожу – по скрипучим ступенькам в зимний сад, а хорошо у него тут, сирень цветет… Хозяин провожает меня, даже не знаю его имени, идет за мной, все повторяет, вы мне жизнь спасаете, спасаете жизнь…
– Да… всем жизнь спасаю, работа такая…
– Вы это… если чем помочь вам, говорите…
– Да вы мне уже чем только не помогли, и едой, и машину дали…
– Это я на будущее, если что, звоните, всегда ваш.
– Спасибо. Большое спасибо.
Выхожу из-под купола – в раскаленную пустыню, горячий ветер рвет легкие. Забиваюсь в машину, скорей, скорей, пока не задохся, бывало уже, падал в беспамятстве – на песок…
Меняю внешность – даже не выбираю, каким мне быть теперь, просто тычу наугад в каталог. Что-то получилось, чего я не ждал, ё-моё, женщина, лет тридцать, волосы обесцвеченные… Ладно, женщина так женщина, лишь бы он меня не узнал…
А он не узнает… не успеет узнать, слишком быстро меняю ночевки, адреса, машины, лица, имена, паспортные данные и группы крови. Он меня не найдет – слишком быстро теряюсь в пустыне, слишком быстро меняю свои позывные – песчинка…
Песчинка…
Давай же, оживай… экран долго не хочет оживать, щелкает, грузится, крутит туда-сюда песочные часы. Наконец, нехотя выдает мне список сообщений…
Их слишком много.
Слишком много, а я – один.
Песчинка в пустыне…
Все зовут, зовут, зовут, к нам, к нам, к нам, этот под машину попал, лежит с разбитой головой, вон та дожила до девяноста лет, этот с детства с сердцем мается, тут ребенок родился с пороком легких, у того рак, четвертая стадия, с ума сходит от боли, ты чего ради меня зовешь, хоть думаешь, еще ведь целый год будешь от боли маяться…
Перебираю адреса, ладно, пусть сегодня будет ребенок с недоразвитым сердечком, пойду к нему в гости. Нон Чак Лун, так и слышится – но-чка-лун-ная… Играй… гитара семиструнная. Открытый, общительный, очень любит рисовать, мечтает быть мультипликатором… мечтай, мечтай…
Да нет, нет, что вы… денег не надо, не беру…
– Не-на-да? – китаянка растерянно таращит раскосые глаза, маленькая, смешная, юркая.
– Вещи беру… еду, одежду…
Зачем сказал, зачем ляпнул, вон они уже суетятся, мать, отец, какие-то стоюродные тетушки по седьмаяводанакисельной линии, складывают что-то к моим ногам, куртки, джинсы, кроссовки, телефоны, какие-то бабские цацки-брюлики, какие-то пакеты с готовыми смесями, разогрел и готово… просто добавь воды… Куда мне одному столько… Хочу отказаться, вспоминаю голодных оборвышей, которые вертятся близ каждого купола, не отказываюсь.
– А где же…
Только сейчас вижу своего пациента, вот он, выходит из комнаты, маленький, худенький, глазенки какие-то не китайские, похож на маленького монаха.
– Привет.
Лунная Ночка пятится назад, растерянный, испуганный, мать говорит ему что-то, скороговоркой, строго, нетерпеливо, я делаю знак, не надо, не надо… Сажусь на пол, вытаскиваю из груды игрушек на ковре потрепанного зайчишку, машу лапкой, повожу ухом:
– Привет.– …а там учитель, так орет на всех…
Киваю.
– Безобразие какое.
– А он потом с директором поссорился, его прогнали.
Снова киваю.
– Правильно сделали.
Лежим в полумраке комнаты, Лунная Ночка – в своей кроватке, я – на каких-то подушках, чем они их набивают, битым кирпичом, что ли…
– А ты фея?
– Ага, фея.
– А ты можешь пони оживить?
Смотрю на плюшевую лошадку в углу, чуть виднеется в темноте.
– Не-а.
– А можешь сделать, чтобы мы сейчас полетели… далеко-далеко.
– Нет.
Ветер чуть колышет занавески, шепчется с деревьями в зимнем саду, вот как сделано, все как настоящее…
– А какая же ты фея?
– А такая. А я так сделаю, чтобы ты не… – хочу сказать, не умер, спохватываюсь: – Не болел.
– А болеть плохо.
– Плохо.
– А все бегают, а мама мне говорит, низ-зя…
– А теперь будет можно…
Желудок беспокойно ворочается внутри, сражается с какими-то морскими драконами и кракозябрами, чем они там меня накормили за ужином… Смотрю на мальчика – спит, прикрыл глазешки – осторожно тянусь к куртке, за таблетками…Спасибо этому дому, пойду к другому.
Вот это уже слишком – падают передо мной на колени, мать снова грозно окликает сына, чтобы он тоже упал. Нда-а, с такой мамочкой поживешь, точно заболеешь… А сколько всего мне надавали, полная машина, не поймешь чего, есть не переесть, носить не переносить. Эт-то что…
– Ну чего смотришь, красавица, садись, довезу.
Даже с шофером… приглядываюсь к шоферу, как бы Петровский мне этого шофера не подослал… Китайцы кивают, ага, похоже, давно они этого водилу знают, рекомендуют…
– Да не боись, третий год летуны вожу, не расшибемся чай… можешь даже и не пристегиваться, повезем как по рельсам.
Сажусь. Дергаю дверцу, не закрывается, эт-то что, автоматическая, что ли… высший класс. Летун выползает из-под купола в жар пустыни, взмывает над мертвой равниной.
Петровский, ты меня не возьмешь.
Я никогда не буду служить тебе одному.
Хоть всю пустыню – от северного полюса до южного – перебери по песчинкам, не найдешь меня, одну-единственную песчинку в пустыне…
Меняю внешность – на этот раз не тычу куда попало, просматриваю каталог, выбираю какого-то мачо с горящими глазами, зря я его выбрал, кажется, какой-то актер, лицо известное…
– Ни фига… это у тебя как получилось?
Вот черт… только теперь понимаю – превратился на глазах у водилы, плакала моя конспирация.
– Да так…
– Ты где такому… выучился?
– Жизнь научит.
– А мне можно?
– А тебе зачем?
Фыркаю. Может, сам поймет, что не можно.
– А это у тебя… от рождения?
– Яс-сное дело, а ты как думал.
– Да нет… Это… что у кого дома переночуешь, тому год жизни подаришь.
– От рождения.
– А как узнал?
– А так… под Рождество это было, еще голод такой стоял, у нас половина трущоб перемерла…
– Из трущоб, что ли?
– Да уж не под куполом рос… не в тепличке… Ну вот, я сам уже с голоду загибался… тут тормозит летун, я к нему, по-привычке ручонку тяну, жрать охота, водила выходит, – садись, малец. А в летуне старик дряхлый кашлем заходится, видно, что жить недолго осталось… Он, видно, грехи замаливать решил, вот меня и подобрал. Переночевал я у него, а он утром здоровый проснулся…
– У него жил?
– Какое… Он увидел, что помирать раздумал, меня за дверь выставил… потом еще какая-то тетка приютила, ее рак жрал… потом и сам по куполам стучался, пустите переночевать… Раньше же куполов много было, это теперь полторы штуки осталось…
– И что, пускали?
– Сначала гнали в три шеи… потом слух пошел, что я людей спасаю… зазывать стали…
– А если две ночи переночуешь, два года подаришь?
– Ну.
– А чего не остался?
– Смеешься? Их вон сколько, умирающих, я один. Человечества-то осталось, одно старичье дряхлое, на ладан дышит… Я вообще первый раз за двадцать лет ребенка увидел… у вас там…
– Лунатик-то ихний? Прикольный… я с ним в шахматы играл…
Перебираю заявки, приглашения, изможденные старческие лица, лица, которые косятся под молодые, вон женщина, на лице – лет сорок, на руках – лет двести, старик, которого язык чешется назвать Кощеем бессмертным, высохшая бабулька, про себя обзываю Пиковой Дамой…
Вас много, а я один…
Песчинка в пустыне…
– Зачем тормозишь? – смотрю на водилу, не понимаю.
– Так вон… жандармерия сзади летит, остановиться велят…
Оглядываюсь, холодеет сердце.
– Не смей.
– Чего-о?
– Тормозить, говорю, не смей, вперед гони, давай…
– Так посадят…
– Ни хрена не посадят… это этот… Петровский по мою душу пришел…
– А ты как узнал? Летун-то жандармский…
– Черта с два. Жандармерии уже лет десять нет, ты все забыть не можешь.
– А куда делась?
– А куда все, туда и она… ниже бери…
Берет ниже – и вовремя, выстрелы режут раскаленный воздух, рвут пространство… Молодец, все понял водила, поднимает напряжение, гонит, гонит летун…
– А теперь кто вместо жандармов?
– А никто.
– А как тогда…
– А никак.
Гоним в никуда, над раскаленной пустыней, даже сейчас, днем, жарит нестерпимо, скалится в темном небе серпик месяца… То ли еще ночью будет, когда взойдет солнце, только бы до ночи добраться хоть куда-нибудь…
Выстрелы режут небо, кажется, сейчас собьют звезды…
– Купол-то где поблизости?
Водила выискивает что-то по навигатору.
– А какой?
– А любой.
– Далеконько.
– Да хоть какой, захудалый самый…
– Все равно дале… от черт…
Земля ощерилась выстрелами, взвилась песчаными вихрями. Навигатор подавился картой мира и сдох, спидометр бьется в истерике.
Петровский, ты меня не возьмешь…– Сколько вы берете за ночь?
– Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Фыркают качки по обе стороны от Петровского, он сам даже не шелохнулся. Шуток не понимает, это плохо…
– Нет, серьезно, сколько вы… за услуги за свои?
– Сколько дадут.
Высохший старик в кресле напрягается, думает. Кажется, давненько ему не приходилось думать, аж покраснел весь, всю жизнь только и спрашивал – сколько, а тут на тебе…
– Ну а сколько дают?
– Кто как… кто побогаче, побольше, кто победнее, там, бывает, чашку похлебки дадут, и то спасибо… Кое-где вообще ничего не беру, если брать нечего… Особо обидно, знаете, нищий один помочь попросил, болеет, умирает… А как я ему помогу, у него дома нет, где же я переночую…
– Короче, сколько просите?
– Еще за одну ночь?
– Нет… чтобы насовсем.
– Это невозможно.
– Чтобы я этого слова не слышал здесь, для меня все возможно…Чувствую, что влип, так крепко, как не влипал еще никогда…
Тогда я тоже чувствовал, что влип. Вот как сейчас, когда пули рвут землю и небо, летун еще извивается, мотается, как пьяный, несется куда-то – на всех парах…