– С-суки…
– Чего такое?
– Батарею сбили, с-суки…
– Еще одна есть.
– На одной хрен да маленько пролетим…
– Ну, хоть хрен да маленько… гони…Хочу втолковать ему что-то – про песчинку в пустыне, вас много, я один, вы не волнуйтесь, я через годик опять к вам наведаюсь… Понимаю, что здесь это не прокатит, черта с два он меня слушать будет, который выкупает у меня год жизни, два, три…
– Э-э-э… мне тут вещи кой-какие перетащить к вам надо.
– А у меня вещи есть. И кой-какие, и кой-сякие, и кой-всякие… говори, что надо.
– Личные… – вспоминаю, что у человека может быть личного, – крестик от мамки остался… книжонка одна, друг подарил… он уже в сырой земле лежит…
– Где ж твой друг в пустыне сырую землю-то взял?
Смеется – сухо, беззвучно, сам сухой, как песок. Еле сдерживаюсь, чтобы не врезать – сильно, больно, как дрался в детстве за лишний глоток воды… Кажется, если его ударить, рассыплется – песком…
– Витюш, проводи его… пусть там книжки-игрушки возьмет свои…
Садимся в летун, по привычке хочу сказать – спасибо этому дому – не говорю…Летун хрипит, фыркает, задыхается, то взмывает к месяцу, то скользит вниз. Пули рвут темноту, бьются о скалы, нет, вру, не скалы, руины, обломки прошлого… Обидно прямо, в кои-то веки натолкнулись на древний город, даже увидеть толком некогда…
Обломки, руины, высятся зубастые стены, скалятся на нас, высится башня, смотрит единственным глазом-циферблатом, свет месяца выхватывает из темноты крест на верхушке чего-то, непонятно, чего…
Как его зовут, Витюш… Неважно. Бью – сильно, больно, в темечко, Витюш охает, валится на меня, дергаю Вальтер у него из кобуры, перехватываю штурвал.
– Ты че… че… го… – с трудом ворочает языком, красные полосы стекают по лицу, – ох… ре…
– Охренел, – соглашаюсь, направляю Вальтер, – ты не дергайся… расшибемся сейчас…
Не дергается. Высматриваю в темноте дня матерый купол, кажется, город, один из немногих оставшихся. Притормаживаю, летун мягко касается песка.
– Выходи давай.
– Ох… ре…
– Охренел. Всего хорошего.
Вываливается – в безлунный день, падает на песок. Поднимаю летун – в вечерние сумерки, светает уже, только бы затаиться куда, успеть до солнца…Мертвый город бежит под нами, притихший, испуганный, вываливается из темноты – остатками высоток, расставляет ловушки…
– Вон через те два дома давай пролетай…
– Рехнулся?
– Давай…
– Расшибемся.
– А ты не расшибись.
Холодеет душа, лунный день скалится руинами…
– …мм-м-мать…
Город бьет по летуну – что есть силы, мир вертится волчком, не вижу – скорее, чувствую, как врезается в стену за нами машина, раскрашенная под жандармерию…
Летун падает, как подстреленный – в песок, чертит по пустыне прямую линию.
Песок…
Песчинка в пустыне…
Смотрю на шофера, зажатого останками летуна, крепенько его…
– Тут… до бун-ке-ра… не-да-ле-ко…
– До купола?
– Не-е… до бун-ке-ра… я там… жи… ву…
– Врач там есть?
– На… хре… на… я ж там… жи… ву…
– Да тебе госпиталь нужен, не бункер…
– Я там… жи… ву…
Все понимаю, спохватываюсь. Кое-как высвобождаю своего спутника из металла, зря я это сделал, вон как кровища хлынула… в темноте дня вижу огни – где-то там, там, на краю пустыни, бункер, добраться бы до этого бункера, переночевать…
Пустите переночевать…– А что за город тут рядом?
– А хрен его знает.
Удивленно смотрю на спасенного водилу.
– Живешь, и не знаешь?
– А ты сильно много про мир знаешь?
– Где мне, в школу-то не ходил…
– А то я будто ходил…– А тебя как зовут? – спрашивает Лунная Ночка.
– Песчинка.
– Нет, правда.
– Так и зови… Песчинка…– Теть, а правда раньше солнышко днем светило, а месяц ночью?
– Правда.
– А почему поменялись?
– А солнышко жарко светить стало…– Сколько вы берете за ночь? – Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Воспоминания… …ветер гонит песчинки прошлого…
– Спасибо этому дому, пойду к другому.
– Тебе спасибо, – водила, оживший, бодрый, трясет мою руку.
– Да не за что… работа такая…
Забираюсь в летун, поднимаюсь над мертвой пустыней в темноту нового дня. Смотрю заявки, сколько их опять, вон, девочка семи лет… ох, не врали бы, знаю я, кто с этого адреса пишет, сто лет ему в обед… Пиковая Дама… к Пиковой Даме, что ли, заглянуть, пусть себе еще годик живет…
– День добрый, вы сегодня гостя примете?
– Да у меня дом-то не больно богатый для приема гостей.
– Ничего, мы люди ко всему привыкшие.
– Что вы, мне сто лет в обед, где мне гостей принимать!
– А это такой гость, который в сто лет в обед и приходит.
– Песчинка, вы?
– Я.
– Жду с нетерпением. Какие будут пожелания?
– Да никаких, помыться бы и покушать…
Зря сказал, она, может, одна живет, еще из-за меня тут жарить-парить будет…
Выбираю новое лицо, лицо мужчины за сорок с глубокими залысинами, заодно меняю облик летуна…
Петровский, ты меня не найдешь…– …да никаких, помыться и покушать…
Петровский перечитывает сообщение, еще раз смотрит на фото Пиковой Дамы. Меняет лицо битого жизнью шофера на лицо женщины, которой за, за, за, много раз – за.
С бункером посложнее, нужно много сил, чтобы он превратился в купол, с домом, с зимним садом, пусть у Пиковой Дамы еще фонтан будет в саду, вот так. Витюш пусть побудет компаньонкой у Пиковой дамы, а Антоха сойдет за старого слугу.
Песчинка вернется сюда – к единственному еще живому куполу среди мертвых песков и руин. Еще проведет здесь ночь. И следующую. И следующую. И много ночей.
Спасибо этому дому, пойду к другому…2013 г.
Кастинг
Они должны казнить меня завтра, на рассвете.
Смотрю в зарешеченное окно, за которым видно звездное небо, смотрю за стеклянную дверь, за которой видна комната смертников, в который раз вопрошаю – за что?
Они… меня… за что?
Они убивали – миллионами и миллионами, я за всю свою жизнь не тронул ни одного человека.
Они отбирали у неимущих все – до крошки, я отдавал бедным все, что у меня было.
Они преследовали меня – и тех, кто был со мной, я же за всю жизнь никого не подверг гонениям.
Они забрали себе весь мир – шар земной положили к ногам своим, я же никогда не посягнул на чей-то трон.
Они оскверняли уста свои ложью – от меня же люди слышали только правду.
И тем не менее я, а не они, – сижу в камере смертников, я – не они – жду своего часа.
Слушаю шорохи ночи. Сюда долетает издалека шум прибоя, шорохи ночного города, шум машин, с ревом проносится над тюрьмой матерый Боинг, я знаю, он разобьется над океаном, и завтра все газеты напишут на первой полосе… Про мою казнь напишут от силы на предпоследней, перед сканвордом, анекдотами и гороскопом…
Опускаюсь на колени.
Молюсь – за них за всех. Чувствую, как где-то под моими пальцами текут века.
Так уже было когда-то… бесконечно давно, я уже не помню толком – как. Такая же ночь – живая, теплая, последняя, такая же молитва – сам не знаю, о ком, о них обо всех. Те же шаги стражника за стеной. Те же усмешки – если ты тот, кем себя называешь, что же не уйдешь отсюда?
Не уйду… жду своего часа. Вглядываюсь в глаза стражников, вдруг одумаются, вдруг откроют решетки, пойдут за мной – в пустыню, в палаточный городок, где все наши, которые завтра будут со мной на небесах…
Считаю часы до рассвета.
Молюсь – за них за всех, потому что правильно, конечно, что одни вверх, другие – вниз, только хочется, чтобы всем было хорошо… чтобы… я же был на земле… я же знаю, как это трудно… ходить по земле и думать про небо…
– Нет, нет, не пойдет.
– А?
– Не пойдет, говорю! Что вы мне тут розовые сопли рассусоливаете, ну кто это смотреть будет, вы мне скажите? Кто на это пойдет?
– Ну, снимают же… Лунгин там… Сокуров…
– Ну и кто их смотрит? Единицы… А мы все-таки на массовую публику работаем, не кот начихал…
– Ну а как, по-вашему, должно быть?
– Не знаю я… в том-то и дело, что не знаю… Но не так, не так… Всего вам хорошего, молодой человек… попробуйте свои силы в мелодраме какой-нибудь, может, получится… следующий!
– А мы что… перерыв делать не будем?
– А вы что, устали уже?
– Да… есть хочется.
– Да дома надо было есть… прямо с голоду они умирают, бедненькие… может, полы мыть пойдете? Там график хоро-ший, и покушать есть когда, и…
– Ну что вы…
– Да что я, это все вы… Следующий!Во, блин…
Стреляют, что ли? Не, вроде как померещилось…
Слушаю гомон толпы… только бы не стреляли, тут один выстрел, уже неважно, с какой стороны – и все, начнется бойня. Нет, парням нашим хоть кол на голове теши, на чистом английском сказал, оружие с собой не брать – нет, нате вам, притащили…
Если что, сами виноваты будут…
Что они там волокут, бомбы, что ли… а, нет, плакаты, я уж испугался, продолговатые, белые… Что у них там… но вар, но джоб-лес-нес… Про безработицу-то чего ради вспомнили… умники…
Ладно, Бог с ними…
И со всеми с нами…
А подмораживает. Только бы дождь не ливанул, а то быстренько смоет весь наш лагерь… я-то уже ко всему приучен, мне хоть небо на землю упадет, не уйду, а ребята нежные…
Это еще что… во блин, куда они поперли, совсем уже, что ли, мозгов нету?
– Эй, вы там что, охренели, что ли? Жить надоело?
– А тебе-то что?
– Да куда на щиты прете? Родного языка не понимаете, сказано, никаких провокаций!
– Да ну… прорвали бы оцепление, проломились бы в Парламент…
– Я вам проломлюсь! Они вам потом так бошки проломят, мало не покажется!