Здесь всего три гимназии - одна мужская и две женские - «Зелёная» и «Коричневая»; у девочек из первой прозвище «Гусеницы», у вторых - «Какашки». Порядки здесь строгие: гимназисткам запрещено появляться после 19 часов в театрах, синема, кофейнях и даже просто на улицах. Буде такое случится, установить личность нарушителя проще простого: у всех нас имеются ученические билеты, а в околотках - списки всех учащихся. Мало того, любой житель Владивостока, увидев гимназистку в неположенном месте в неположенное время, может потребовать у неё билет, узнать фамилию, а потом сообщить директору гимназии.
... Нас, колонисток, встретили в гимназии настороженно, за глаза называют: «эти воображули петроградки», хотя поводов мы вроде бы не давали. Особенно старается местная достопримечательность, гордость гимназии Верочка Кедроливанская. Обладательница красивой фамилии, ослепительной внешности, к тому же круглая отличница, очевидно, увидела в нашем появлении покушение на её популярность и начала распространять про нас всякие сплетни. Особенно неравнодушна ко мне, узрев, очевидно, прямую свою противоположность; встречаясь со мною в коридоре, презрительно щурит глаза, поджимает губы и цедит только одно слово: «Ненавижу!».
Говорит в основном о своих женихах и о скором поступлении в Женевский университет. Изредка зачитывает из своего альбомчика дурацкие стишки, вроде такого:
Любовь - это счастье, а счастье - стекло,
Стеклянное счастье и бьётся легко...
Когда-нибудь я не выдержу и дам и ей коленкой крепкого поджопника!»
Всю неделю девчата ждут воскресенья. Не только потому, что не надо ехать в город на учёбу - по воскресеньям во второреченской колонии балы, точнее, танцы.
Никого не смущало то, что граммофон был старый, то и дело выходящий из строя, иголки тупые, пластинок мало, что не было достойных партнёров и танцевали в основном друг с дружкой, или, как говорят, «шерочка с машерочкой»... А если какую пригласит воспитатель, это уже почти счастье, ведь взрослых мужчин в колонии мало и танцевать они предпочитают с дамами - воспитательницами и медсестрами.
Девочки, чтобы к танцам сохранить лёгкость и, так сказать, эфирность, ужинали очень умеренно, а то и совсем воздерживались от еды, припрятывая воскресные пироги или лепешки в дортуаре на «после танцев». Затем начинались приготовления. Девочки менялись туалетами, советовались... Долго приставали друг к другу с просьбами быть «вполне искренней» и «положа руку на сердце» ответить «идёт или не идёт» ей то или иное платье? Подшивали, примеряли, причесывались. Волновались страшно.
Мальчики-младшеклассники тоже любили танцы и готовились к ним на своей половине казармы со всем тщанием: вытаскивали из-под матрасов праздничные брюки; от недельного лежания под спудом складки на них выглядели необыкновенно эффектно. Каждый хвастал, говоря непременное: «Смотри, какие острые - масло можно резать!» Непослушные вихры смазывали репейным маслом, для того, чтобы сделать «взрослую» причёску...
Но вот все приготовления кончены. Кто-то из воспитателей крутит ручку граммофона, осторожно подводит иглу к пластинке и после противного шипения, длящегося несколько томительных секунд, в зале возникает чудесная музыка - вальс «Фантазия».
Аякс подходит к Лене, щёлкает стоптанными каблуками и, учтиво склонив голову на грудь, говорит:
- Позвольте пригласить вас на тур вальса!
Она, поддерживая правила игры, делает книксен, мол, согласна, после чего кладёт руку на плечо мальчугана, и он, гордый и смущённый одновременно, начинает кружить свою даму. Их не волнует разница в росте и возрасте, они полностью отдаются музыке...
Эти воскресные балы стали предметом жгучей зависти колонистов-островитян. Как мусульмане в Мекку, так все мальчишки-старшеклассники мечтали попасть на Вторую Речку, но их не отпускали с острова - далеко и опасно: в городе постреливали. Однако некоторые горячие головы срывались в самоволку. Правда, кроме желания, надо было иметь ещё и деньги: билет на катер «Люнет», обслуживающий линию Владивосток - Русский остров, стоил дороговато - 25 копеек, а кроме того, надо было платить за проезд на пригородном поезде или на извозчике. Это мало кто мог себе позволить, и почти все ездили «зайцами».
Но и на острове были свои развлечения...
Ребята, как известно, переимчивы, как обезьянки. Сводили их как-то раз на выставку знаменитого московского поэта и художника Давида Бурлюка, непонятно как оказавшегося во Владивостоке, и на другой день вся колония принялась малевать на листах бумаги разноцветные кружочки и линии, рассудив, что могут рисовать «не хуже того футуриста». В другой раз сходили в театр на Светланской, посмотрели какой-то дрянной спектакль - и тут же решили:
- Даёшь свой театр!
- Запросто!
- И поставим не какую-то там «Смерть в будуаре», а классику!
- Предлагаю «Фауста» Гёте. Чур, я Мефистофель!
Стали читать эту бессмертную трагедию, но до конца не осилили.
- Да, в этой пьесе про чёрта сам чёрт ногу сломит...
- Нет, эта вещь серьёзная, философская...
- Да, ребята, эту глыбу нам не поднять!
- Нет, куда там, пупок развяжется!
- Здесь триста с гаком страниц, а мне понравилась одна строчка: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идёт за них на бой!»
- Зато как сильно сказано!
- Давайте попробуем поставить хотя бы отрывок из трагедии...
Под сурдинку этого спора Патрокл, пожалуй, единственный, кто прочёл трагедию целиком, шёпотом рассказывал Парису:
- А знаешь, там есть очень интересная сцена... Забавная штука: средневековый доктор Фауст в каком-то вневременном пространстве встречается с древнегреческой Еленой Спартанской. Они полюбили друг друга, и у них родился... нипочём не угадаешь, кто... поэт девятнадцатого века Байрон!
- Да ты что?
- Ну, не сам, конечно, Джордж Байрон, а его прототип поэт Эвфорион. Но Гёте явно намекал на Байрона, на этом сходятся все толкователи трагедии.
Спор ребят окончился в пользу «Фауста». Режиссёром спектакля учитель Кузнецов назначил Патрокла. Мефистофелем стал, конечно, не коротышка-шестиклассник Четвергов, который очень этого хотел, а рослый Олег-Одиссей. Одели и загримировали его соответствующим образом: крючковатый нос, брови вразлет и вразлом, острая черная прядь между залысинами, козлиная бородка, алое трико, короткий плащ и шапочка с фазаньим пером. Выглядел, короче, смачно. Никвас, видевший в этой роли великого Шаляпина, был консультантом гримёра. Премьера состоялась и была принята восторженно.
Особенно потряс зрителей эффект, придуманный режиссёром Патроклом. Когда Мефистофелю приспело время исполнить свои знаменитые куплеты, спрятанный за кулисами граммофон запел голосом Шаляпина:
На земле весь род людской
Чтит один кумир священный,
Он царит над всей вселенной,
Тот кумир — телец златой!
В умилении сердечном
Прославляя истукан,
Люди разных каст и стран
Пляшут в круге бесконечном,
Окружая пьедестал,
Окружая пьедестал!
Одиссей-Мефистофель беззвучно открывал рот, делая вид, что это именно он поёт, при этом страшно гримасничал и извивался всем своим длинным и худым телом.
В угожденье богу злата
Край на край встаёт войной;
И людская кровь рекой
По клинку течёт булата!
Люди гибнут за металл,
Люди гибнут за металл!
В этом месте Мефистофель вдруг повернулся к карте мира, непонятно для чего висевшей на заднике сцены, где внезапно высветились контуры заокеанской страны с надписью «USA», и, тыча в неё пальцем, эффектно, с презрительногневными модуляциями голоса Федора Ивановича закончил куплет:
Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Американцы, до этого благосклонно аплодировавшие, хлопать перестали и сидели теперь с окаменевшими лицами. Творческая находка ребят им явно не понравилась.
Владивосток
Станция Владивосток - последняя на огромной Транссибирской железной дороге. Это была единственная станция, кроме петроградской, которая расположена в самом городе. Еще интересно то, что железнодорожный вокзал находится рядышком с морским. Поэтому местные жители говорят, что «здесь заканчивается земной километр и начинается морская миля». А можно сказать и наоборот.
Вагон, в котором ехали «эллины», остановился как раз возле большого щита, на котором жирными буквами было написано: «Владивостокъ. До Петрограда 9877 вёрстъ».
Петя, он же Патрокл вздохнул:
- Господи, мама, как же ты от меня далеко!
Питерцев поразило многолюдие и разноязыкость прохожих на улицах города. Преобладали военные в различной форме, то были американцы, чехословаки, японцы. Среди ничем не примечательных обывателей выделялись своими синими халатами китайцы с тонкими чёрными косами, японки в кимоно, с расписными раскрытыми зонтиками, с трудом семенящие по тротуару своими ножками в колодках, корейцы в белых одеждах... Местные, возможно, к этому привыкли, а у приезжих появлялось смутное, безотчётное беспокойство - куда они попали?!. Владивосток превратился в какую-то международную гостиницу на окраине бывшей империи...
Всё началось с того, что 12 января 1918 года в бухту Золотой Рог вошли крейсера интервентов: японские «Ивами» (бывший русский «Орел», поднятый со дна после Цусимского сражения) и «Асахи», а также британский «Суффолк». 1 марта рядом с ними встал на якорь американский крейсер «Бруклин». Позже в порт пришёл военный корабль китайцев, потом ещё какие-то. Прибыли, почти как у Пушкина, все флаги в гости к нам. Но вели себя не как гости, а как хозяева, при этом их орудия совсем недружелюбно смотрели на город.