азговаривать на его языке. Конечно, здесь не шло речи о господах.
— Имей в виду, что и зазнаваться никто не позволит. Не думай, что раз волосы не обрезаны — ты лучше других. Ты такая же собственность господина, как и мы все. И станешь делать, что велят.
Я снова кивнула, на этот раз дважды:
— Я не боюсь работы.
Хотелось добавить, что я отчаянно хочу остаться комнатной прислугой, буду стараться… Но разве мне поверят? Многие мечтают о беззаботной жизни наложниц. Если стать любимицей господина — будут и свои слуги. И вольности, возможность покидать пределы дома. А может, и капитал, как у бедной мамы. А если стать матерью узаконенного ребенка — можно получить и свободу.
Но я содрогалась лишь от одной мысли, что этот испорченный высокородный выродок коснется меня. Лучше остричь волосы и никогда не знать прикосновений мужчины. Сейчас я жалела, что волосы не обрезали. Я бы стала некрасивой, на меня бы больше не смотрели. Управляющий сказал, что ублюдок желает видеть меня при себе.
Все это убеждало, что это лишь игра. Он обещал наказать меня. Дал надежду, чтобы потом растоптать.
Сильвия сосредоточенно смотрела на меня, поджав губы кружком. Такие губы бывают у детей, когда они изображают обиду. Сжатые, капризно выпяченные.
— Будешь стоять при напитках. Надеюсь, бокалы и графины из рук не повалятся?
Я промолчала. Сама не знала. Думаю, при виде Невия я могу и сама упасть, не то что какие-то бокалы. Я даже была не в силах про себя назвать его господином, как Ника Сверта. Тогда выходило естественно, привычно, легко. Это слово не несло того ужасающего смысла, который таило теперь. Теперь в моем понимали слово «господин» равнялось слову «палач».
Сильвия взяла меня за руку:
— Пойдем, покажу, где будешь стоять.
Мы вошли в спальню. Бывшие там комнатные девушки, готовившие постель, разом развернулись на меня. Смотрели с явным интересом, кто-то хихикал, не слишком скрывая улыбку. Кто-то перешептывался. Я знала, о чем они шепчутся — все об одном. У окна, широко раскрыв огромные глаза, стояла сиурка.
Я видела сиуров лишь пару раз, у торговцев. На Белом Ациане их не было. Но они неизменно вызывали интерес. Неестественно стройные, узкие, с голубоватой полупрозрачной кожей, под которой виднелись вены. Вытянутые безволосые черепа с рядом белых точек от лба до затылка. Они почему-то казались мне порождением морских глубин, сродни медузам. Говорят, у них отменный слух, а точки на голове — не украшение, а локаторы.
Сильвия хлопнула огромными ладонями, совсем как управляющий:
— Девушки! Новая рабыня. Зовут Лелия. Будет стоять при напитках.
Одна из рабынь, верийка-полукровка с очень неравномерной красно-белой кожей, вскинула остренький подбородок:
— Стоять она тоже будет голой?
Раздался смех.
Сильвия посмотрела так, что полукровка поникла и опустила голову:
— Если не замолчишь, Вана, — голой встанешь ты.
Этого хватило, чтобы угомонить ее. Судя по всему, Сильвия обладала тут неоспоримым авторитетом. Или властью. Она подвела меня к хрустальному бару у стены:
— Стоять будешь здесь.
Я кивнула.
Вальдорка выставила палец, указывая на узорный графин с сиреневым содержимым:
— Алисентовое вино — подается… — она указала на выдвижную стойку с тонкими узкими фужерами на ножке: — в этих фужерах.
Я снова кивнула. Сильвия ткнула в четырехгранную, почти квадратную бутылку рядом. Я решила, что не должна молчать:
— Красный горанский спирт. Подается с красным льдом в плоском низком бокале, — я указала нужный на стойке.
Сильвия довольно кивнула. Экзаменуя, прошла по всему содержимому бара, в котором я не знала лишь три наименования. Видно, Ник Сверт был недостаточно богат для подобных напитков.
Вальдорка осталась довольной. Внимательно посмотрела на меня, оценивая внешний вид. Достала из кармана гребень и зачесала мне волосы на макушке.
— В глаза господину не смотреть. Не разглядывать. Но при этом замечать каждый жест, чтобы не приходилось просить тебя дважды. Подбородок не задирать. Руки на груди не скрещивать. Ноги тоже. Держись с достоинством и смирением. Не горбись. Ты рабыня высокого дома и должна понимать, какая неслыханная честь тебе оказана.
Я молчала. Нет никакого смысла высказывать Сильвии свое недовольство или свои страхи. Она такая же рабыня.
— Не заговаривать, пока тебя не спросят. Не повышать голос. Не бубнить под нос. Стоять до тех пор, пока господин не отпустит тебя. Все поняла?
Сильвия насторожилась, ухватила меня за руку:
— Поклонись — господин.
Рабыни замерли, присев и низко опустив головы. Я слышала лишь размеренный стук каблуков. Каждый звук — как выстрел. И я сожалела, что этот холостой выстрел не способен меня убить.
Во рту пересохло. Я комкала заледеневшими пальцами юбку, понимая, что если он попросит что-то подать — графины и бокалы повалятся из рук. Может, для того меня здесь и поставили? Чтобы иметь лишний повод наказать? За малейшую оплошность, за разбитый бокал, за разлитое вино.
Сильвия разогнулась первой. Посеменила к хозяину, докладывая, что ванна готова. Он не ответил. Я лишь краем глаза заметила, что часть девушек покинула покои, другие засуетились, выстроившись вереницей. Я не поднимала головы. Лишь вздрогнула, когда передо мной пронесли черную мантию.
Я осмелилась поднять голову и увидела поток таких же черных волос.
Квинт Мателлин. Его покои.
Сердце колотилось, дыхание сбивалось, грудь ходила ходуном. Я не понимала, радоваться ли мне? Казалось, я не устою на ногах и рухну на мрамор. Хотелось прислониться к стене, найти опору, но я не могла. Я боялась одного: что отец окажется еще хуже сына. За два года у торговцев я слышала много, слишком много отвратительных рассказов, в которые не хотела верить. Считала их глупыми выдумками для неискушенных дур, которые толком ничего не видели. О господах, которые любят причинять боль, смотреть на страдания своих рабов. И банальная порка казалась на их фоне детским лепетом. Еще говорят, что чем влиятельнее человек, тем отвратительнее его фантазии.
Перед глазами вставали непрошенные картины, которых я никогда не видела, но услышанное так врезалось в память, что не вытравить. Однажды рассказывали о том, как хозяин наказал провинившуюся наложницу — баснословно дорогую верийку. Велел привязать к столу и собрал всю дворцовую охрану. И смотрел, пока не надоело. Говорят, после нескольких часов несчастная не могла даже кричать. Отключалась. Ее приводили в чувства медикаментами и продолжали. Пока у нее не остановилось сердце. Говорят, это случилось даже не следующим утром. Очень хотелось верить, что все это лишь страшилки, но… я уже видела достаточно, чтобы допускать.
И я панически боялась седонина, потому что собственными глазами видела, как он работает. Первый раз я увидела это перед аукционом на Форсе. Девушку звали Кея. Милая норбоннка с роскошными волосами цвета меда и теплой смуглой кожей. Порой мы разговаривали о ерунде, пытались поддержать друг друга. Несмотря на положение, она была стеснительной, если не сказать пугливой. При появлении мужчин терялась настолько, что едва не падала в обморок.
Ее выставляли на торги. Применили седонин, потому что, как сказали торговцы: «Она не имела товарного вида». Я в жизни не видела подобную перемену. Смотрела и не могла отвести взгляд, наблюдая, как милая застенчивая Кея превращается в охваченную похотью самку. Будто ее вытрясли из тела, поместив туда самую развратную, самую грязную шлюху. Она терлась промежностью об охранников, умоляя трахнуть ее, лезла им в штаны. Ложилась на пол, раздвигая ноги и отчаянно лаская себя. Я помню ее взгляд. Безумный, горящий. Чужой.
Самое кошмарное — никто из нас не знал, что такое седонин. Мы лишь слышали, что это вещество без вкуса и запаха. И оно могло оказаться где угодно: в нашей еде, в воде, в воздухе, которым мы дышим, на одежде. Это могло случиться в любой момент.
Я старалась глубоко дышать, хоть немного успокоиться. Но от ужаса стучали зубы.
Прежде моим самым кошмарным страхом было то, что меня продадут отвратительному старику. Теперь — седонин.
И Квинт Мателлин.
Я подняла голову и смотрела сквозь ресницы, пытаясь понять, что нужно ожидать от этого человека. Впрочем, я лишь успокаивала себя. У меня было слишком мало опыта, чтобы что-то понять.
Мателлин стоял, опустив руки, и просто ждал, когда рабыни разденут его. Длинный запашной жилет, искусно завязанный глянцевый галстук, белоснежную рубашку. Косу переплели и закрепили на затылке. Увидев широкую рельефную спину, я вздрогнула и едва не прижала ладонь к губам. Хотела отвернуться, но продолжала смотреть, не в силах оторваться. От правого плеча до левого бедра спину пересекал идеально прямой шрам, примерно в два моих пальца шириной, будто вычерченный по линейке. Как пояс портупеи. Серо-розовое на белом. Но в отличие от обычного шрама, зарастающего выпуклым рубцом, этот иссякал плоть, оставляя глубокую темную борозду. Я не представляла, как можно получить такую. Кажется, только лучевым зарядом, который заваривает срез, не позволяя ткани регенерировать. Но я видела подобное лишь в книгах. Я поежилась: даже боюсь представить, какую боль он испытал.
Рабыни сняли штаны, обнажая крепкие ягодицы, стройные ноги. Я впервые видела обнаженного имперца. И вопреки всему должна была признать, что он почти совершенен, насколько может быть совершенным мужское тело. Утверждается, что высокородные крайне редко бывают некрасивы. Но это проклятие поразило именно императорский дом. И примером тому принц Эквин. Так говорят.
Мателлин повернулся, и я в ужасе опустила голову, все же успев заметить на широкой груди герб высокого дома — простирающий крылья черный дракон. Истинный знак высокородства.
Я и прежде видела голых мужчин. Но не таких. И не так. Их тоже продавали, только в отличие от нас, называли постельными мальчиками. Или постельными рабами. И цена такого раба напрямую зависела от величины его члена. Их покупали богатые имперки. Вдовы, скучающие жены с согласия равнодушных мужей, развратные старухи. Перед торгами им всегда что-то давали, чтобы член вставал. Так сказать, товар лицом. Но их не выворачивало от похоти, как от седонина. Наверное, для них это было не нужно. Говорят, бывают хозяйки, которые держат на этом веществе годами, лишь время от времени позволяя передышку. Особенно те, кто любит, чтобы в их покоях постоянно находились несколько таких мужчин. Чтобы круглосуточно радовало глаз. Может, прямо сейчас один из них точно так же стоит у стеклянного бара, мечтая передушить их всех.