— Идите дрыхнуть! — вдруг вспылил отец. — Какого еще вам черта?
Мы улеглись. Отец, как всегда, лег на кровать, а мы с Лявукасом — в изножье, уткнув ноги отцу под мышки. Так лежать очень хорошо: и одной кровати на троих хватает, и ногам тепло. Конечно, было бы во сто раз лучше, если бы здесь лежала мама. Ее ноги всегда так приятно греют, что иной раз и не разберешь, где твоя нога, а где мамина. Опять же, когда ночью становится отчего-нибудь не по себе, приснится ведьма из сказок Алаушаса или Тяконис, можно отыскать под одеялом руку матери и дотронуться до нее. Мать, конечно, не просыпается от этого, только пошевелит пальцами, и как пошевелит, то опять все хорошо, можно спать хоть до утра. А отцовы ноги совсем не то: прижимайся к ним не прижимайся, все равно видно, что это отцова нога, а не твоя. Но мать не ложится. Она все сидит за прялкой и нажимает подножку. И каждый день так, и сегодня так. Мы заснули, не дождавшись ее.
Ночью Лявукас осторожно толкнул меня в бок:
— Тебя продадут?
— Не знаю…
— А когда запечем молозиво, тебе оставить?
— Да перестаньте вы! — крикнул отец. — Все уши прожужжали своей болтовней.
Лявукас уткнулся в подушку, словно заяц в мох. Глаза у него были полны слез, подбородок вздрагивал.
— Мы тебе оставим молозива, — сказал он совсем тихо. — Сами будем есть, но тебе тоже оставим… не бойся!
Долго он молчал, все так же лежа ничком. Кажется, уж заснул, но вскоре я опять почувствовал осторожный толчок в бок:
— Когда уедешь, возьми мое стеклышко…
Верно, я ослышался. Шутка сказать — стеклышко! Круглое, волшебное стеклышко Лявукаса, которое собирает солнечные лучи в одну прожигающую насквозь точку! Это была самая большая диковина в нашем доме. Да что в нашем доме! Во всех шести дворах нашей деревушки ни у кого не было такого стеклышка. Лявукас получил его в подарок от своего крестного Йонаса Бекамписа и как прилип к нему: на ночь клал себе под бок, а, проснувшись утром, тотчас тянулся за ним, чтобы не выпускать из рук целый день. Никому не давал к нему и притронуться, разве что отцу, но и то, когда только бывал солнечный день, а отец оставался без спичек. Тогда мы все обступали отца и смотрели, как он направлял луч на конец своей цигарки, начинал чмокать губами, и вдруг у него изо рта показывался дым. Много дыму, который валил густыми клубами. Сколько бывало тогда крика и гама!
— А как же ты будешь без стеклышка? — спросил я, все еще не веря своим ушам.
— Мне оно больше не нужно…
— Стеклышко не нужно?
— Бери, — всхлипнул он, — тебе будет лучше со стеклышком… А мне… мне оно больше не нужно…
Я отвернулся. Лявукас впился зубами в подушку, чтобы не разреветься. Чувствую, как к горлу комок подступает, сладкая боль становится все сильнее. Выше, выше. Сейчас поднимется к самому небу, тогда… И меня берет досада на Лявукаса, такая досада! Я уж начинаю жалеть, что нет под рукой палки: так бы и стукнул по этому вздрагивающему затылку!
Каждой весной в нашу деревушку заворачивают сани многоземельных хозяев: пастушат покупают. Отбирают самых рослых, крепких, расторопных — и увозят. А мы все, и ребятишки, и взрослые, провожаем их и зорко глядим: будет плакать тот, кого увозят, или не будет. Плакали, понятно, только девчонки. Кто же не знает бабьего племени! У них всегда найдется, над чем пролить слезу. А вот летось, когда увозили Юргисова брата, Пятраса, было на что поглядеть. Прошелся он по избе, весь красный, как бурак, стал на скамеечку и долго шарил на полке. Отыскал там вытертую щетку для вычесывания вшей, старательно оглядел и положил себе в карман.
— Едем, — только и сказал, гордо так.
— Из этого выйдет человек, — покачал головой старик Алаушас.
И сколько было тогда в избе народу, все согласились с Алаушасом и долго потом хвалили Пятраса за молодечество.
Вот как люди уезжают! И я так поеду. Надо будет только щетку где-нибудь найти и заранее положить на полку, чтобы было что искать. Пусть видит Алаушас, пусть все видят. А тут этот Лявукас… Чтобы его черти взяли с его стеклышком!..
А в полночь меня разбудил громкий спор. Мать сидела за прялкой, на прежнем месте, отец уже встал и шагал по избе: три шага до печки, три — обратно.
— Неужто такого малолетка погоним из дому?
— Я еще меньше был, когда меня выгнали.
— Не кричи, ребятишек разбудишь…
— Разве я его от хорошей жизни гоню? От хорошей?
— Да ты погляди на него… Худенький, щупленький, попадет к чужим, — заклюют, как гусенка. Пожалел бы дитя.
— А спрячь ты его к себе… знаешь куда? — разъярился отец. — Только чем кормить его будешь, дурища? Может, гнилушек со стены наскребешь? Да ведь и стена не своя!
Долго он еще ходил, искоса поглядывая на мать и, по-видимому, дожидаясь новых возражений. Но, не дождавшись, подошел и сел возле нее.
— Сказал соседям, чтобы к нам посылали, — проговорил он каким-то изменившимся голосом. — Доброго человека встретим — и отпустим. Разве мы одни так? — Помолчал и сказал про себя: — Не мы одни.
Мать нагнулась, чтобы поправить спутавшуюся нитку, которая застряла в зубцах крыла. Поправила, но уже не выпрямилась и дальше пряла нагнувшись, внимательно следя за нескончаемо бегущей нитью.
Утро занялось пасмурное, небо казалось как им-то неумытым, невеселым, но зато мы сразу почуяли: нет больше мороза. Покрытые толстой ледяной коркой окна погасли и помутнели, начали слезиться. Мать привешивала к подоконникам толстые бутылки, спускала в них шерстяные нитки — чтобы вода стекала, а мы все трое ринулись во двор взглянуть на перемены. Вот это да! Дворик, огород, поля — все было так занесено снегом, кажется, и за три лета не растает. Вокруг буренкиных палат сугробы намело выше конька. Утопала в снегах вся усадьба Тякониса с неподвижными, оголенными тополями, а у слив и вишен вдоль изгороди одни верхушки высовывались из-под снега. Только и осталось незаваленного места, что у самых стен нашей избы, где ветер продул себе ходы, да прорытая отцом тропинка к колодцу.
— Оттепель, оттепель! — крикнул Лявукас, хватая обеими руками рыхлый снег.
— Давайте лепить снежную бабу! — предложила сестра.
— Ребятишки, а ребятишки! — услышали мы голос матери. — В школу пора! После наиграетесь!..
Наша школа не где-нибудь, а в доме того же благодетеля Тякониса. Надо сказать, очень хорошая школа. Здесь для науки отведена вся кладовая, как твердил сам Тяконис, или же, как говорил мой отец, плохонькая ее половина. Половина так половина, зато здесь есть перегородка, а за перегородкой живет сама наша учительница, госпожа Даубайте. Места всем хватает. Места в школе столько, что целых три стола стоят, а вокруг каждого стола еще четыре скамеечки, на них мы сидим, раскрыв книги и тетради. Раньше здесь был даже пол. Но во время беготни ученики очень стучали по нему деревянными башмаками. Поэтому Тяконис не вытерпел, выломал половицы и сложил их в сарае, а в кладовой так утрамбовал землю, что хоть яйца катай на пасху! Вот какая это школа, в которую мы собирались после многих проведенных дома вьюжных дней.
От шума, крика, хохота, казалось, развалится весь дом Тякониса. Но учительница никого не ругала, как раньше, когда мы ходили в школу каждый день. Она только улыбалась, стоя у порога, и расспрашивала у каждого приходящего о здоровье, о морозе и много еще о чем, а Юргиса спросила, чего он такой скучный, не жениться ли задумал?
— Пятраса продали, — пробурчал Юргис и юркнул внутрь.
Учительница вошла вслед за нами, оглядела всех, улыбнулась невеселой улыбкой и сказала:
— Ну, дети, начнем наши занятия.
Она прохаживалась между столами и читала из книги, а мы, навострив уши, ловили каждое ее слово и спешили записать. Чисто, правильно записать, чтобы вечером отец не говорил, что по нашим тетрадям опять скакали жеребцы и что из его детей, видать, ничего путного не выйдет.
Но урок продолжался недолго. Скрипнула дверь, из-за нее показался Лявукас. На плечи он накинул большущий отцовский кожух, вздел на босые ноги мамины деревянные башмаки, на голову напялил какую-то варежку… Все так и прыснули со смеху, а учительница сказала:
— Вот и новый ученик на место Пятраса. Ну, поди поближе, поди, не бойся.
Но Лявукас только водил вокруг широко раскрытыми глазами, пока не увидел меня, а потом приковылял ко мне и, не переводя дух, зачастил:
— Иди домой… поскорее! Тятя велел, и мама… Сейчас же иди!
— Что случилось?
— Приехал…
Я понял. Посмотрел на учительницу. Она кивнула головой. Все кругом молчали.
Учительница вышла со мной в сени. Крепко сжала мне плечо.
— Приду проводить, — сказала тихо. — Ты не робей!
А дома, заняв почти половину избенки, сидел на лавке незнакомый человек. Из-под широкого нагольного тулупа высовывались огромные сапоги из сыромятной кожи. Тулуп подпоясан, воротник поднят, только углы его отогнуты, чтобы не мешали курить. Увидев меня, он живо вынул изо рта трубку, оглядел с головы до пят, словно взвешивая каждый сустав. Повернулся к отцу:
— Этот?
— Он самый…
Приезжий откашлялся, сплюнул. По обеим сторонам его носа обозначились две кислые морщины.
— И много запрашиваете?
— Чего там запрашивать, — ответила мать. — Такого молодца вырастили…
— Червяк, а не молодец, и по глазам видать — робок. Такому ни хворосту нарубить, ни скотину обрядить.
Опять закусил трубку, затянулся раз, другой.
— Значит, так: две меры картошки вам посадить…
— Раньше говорили — четыре, — перебил его отец.
— Говорил, пока пастушонка не увидел. По товару и цена. Первогодки четырех мер не берут. Таким манером, картошки две меры посадить, полцентнера ржи и десять литов[6]. Ну, как?
— Литов пусть уж пятнадцать, — вставила мать.
Приезжий долго чмокал трубкой, думал. Отец и мать безмолвствовали, ждали. Я тоже ждал в дверях.
— Берите полпуда овса, — предложил вдруг приезжий.
— Что в нем, в овсе, — задвигался отец. — Ость, словно кость.