— Так и фотографирую до сих пор.
Феликс познакомился с Анжелой Лусией на открытии выставки живописи. Думаю — хотя это всего лишь предположение, — что он влюбился в нее, как только они перекинулись парой слов, поскольку вся жизнь готовила его к тому, чтобы капитулировать перед первой женщиной, которая при виде его в ужасе не отшатнется. Когда я говорю «отшатнется», поймите правильно, это не следует понимать буквально. Знакомясь с Феликсом, некоторые женщины действительно отшатываются: делают короткий шаг назад, одновременно протягивая ему руку. Но большинство отшатываются в душе, то есть протягивают ему руку (или подставляют лицо), говорят «очень приятно», а вслед за этим отводят взгляд и бросают какое-нибудь вялое замечание относительно погоды. Анжела Лусия подставила ему лицо, он поцеловал ее, она поцеловала его, а потом сказала:
— Впервые целую альбиноса.
Когда Феликс объяснил ей, чем занимается — «специалист по генеалогии», — он всегда так говорит, представляясь новым людям, она тут же проявила интерес:
— Серьезно?! Вы первый специалист по генеалогии, которого я знаю.
Они вместе вышли с выставки и продолжили разговор на террасе бара, под звездами, напротив черных вод залива. В тот вечер, рассказал мне Феликс, говорил только он. Анжела Лусия наделена редким талантом: она обладает способностью поддерживать разговор, почти не участвуя в нем. Затем мой друг вернулся домой и сказал мне:
— Я познакомился с необыкновенной женщиной. Ах, дружище, мне не хватает точных слов, чтобы ее определить, — она вся из света!
Я счел это преувеличением. Где свет, там и тень.
Сон № 5
Жузе Бухман улыбался. Слегка насмешливо. Мы сидели в роскошном вагоне старого парового поезда. Холст, висевший на одной из стен, озарял все вокруг слабым медным отсветом. Я обратил внимание на шахматную доску, из черного дерева и слоновой кости, лежавшую на маленьком столике между нами. В моей памяти не сохранилось воспоминания о том, чтобы я двигал фигуры, но игра уже шла полным ходом. На стороне фотографа было явное преимущество.
— Наконец-то, — сказал он. — Вот уже несколько дней, как я об этом мечтаю. Я хотел вас видеть. Я хотел узнать, как вы выглядите.
— Значит, вы считаете, что этот разговор происходит в действительности?
— Разговор — конечно, вот обстоятельства, да, лишены субстанции. Во всем, что человеку снится, есть правда, даже если нет правдоподобия. К примеру, цветущая гуява, некогда затерянная среди страниц толстого романа, может порадовать своим призрачным запахом не одну конкретную гостиную.
Я был вынужден согласиться. Иногда, например, мне снится, что я летаю. И ведь я никогда не летал так достоверно, даже уверенно, как в снах. Полет на самолете, в те времена, когда я летал на самолете, никогда не вызывал у меня подобного ощущения свободы. Смерть моей бабушки я оплакивал в снах сильнее и искреннее, чем горевал наяву. С другой стороны, по поводу гибели некоторых литературных героев я проливал слезы, которые были подлиннее слез, пролитых по поводу кончины многих друзей и родственников. Наименее реальным из всего мне казался холст на стене, позади Жузе Бухмана: печальная композиция, не по теме, поскольку было невозможно угадать, что там была за тема: это-то, вероятно, и является самым большим достоинством современного искусства. Вечер быстро входил в окна. Перед нашим взором пробегали пляжи, кокосовые пальмы, увешанные плодами, длинные растрепанные кроны казуарин[41]. Еще мы видели море, далеко в глубине, пылающее гигантским синим пожаром. Поезд замедлил ход на подъеме. Старый механический монстр-астматик тяжело дышал, почти задыхался. Жузе Бухман двинул вперед королеву, угрожая моему коню. Я подставил ему пешку. Он рассеянно посмотрел на нее:
— Правда неправдоподобна.
Вспыхнул улыбкой.
— Ложь, — объяснил он, — повсюду. Сама природа лжет. Что такое маскировка, к примеру, если не ложь? Хамелеон притворяется листком, чтобы обмануть бедную бабочку. Лжет ей, говоря: «сиди спокойно, дорогая, разве ты не видишь, что я всего лишь зеленый листок, трепещущий на ветру?» — а затем высовывает язык со скоростью шестьсот двадцать пять сантиметров в секунду и съедает ее.
Он съел пешку. Я хранил молчание, ошеломленный признанием и сверканием моря вдали. Мне на память пришла лишь чья-то фраза:
— Ненавижу ложь, поскольку она являет собой неточность.
Жузе Бухман узнал цитату. Мгновение взвешивал ее, измеряя прочность и механику слов, эффективность:
— Правда тоже неоднозначна. В противном случае она была бы истиной, невероятно далекой от человека.
Он все больше оживлялся, по мере того как говорил: «Вы процитировали Рикарду Рейша[42]. Разрешите мне процитировать Монтеня: „Ничто из того, что кажется настоящим, не может не показаться ложным“. Существуют десятки профессий, в которых умение лгать является достоинством. Я имею в виду дипломатов, государственных деятелей, адвокатов, актеров, писателей, шахматистов. Я имею в виду нашего общего друга Феликса Вентуру, без которого мы бы не познакомились. Назовите мне какую-нибудь профессию, хотя бы одну, которая никогда не прибегала бы ко лжи и в которой человек, говорящий только правду, ценился бы по-настоящему?»
Я почувствовал себя загнанным в угол. Он двинул одного из слонов. В ответ я двинул вперед коня. Как-то на днях я видел по телевизору баскетболиста, простодушного парня, который жаловался на журналистов:
— Иногда они пишут то, что я сказал, а не то, что я хотел сказать.
Я пересказал это Бухману, и он от души рассмеялся. Я уже находил его не таким антипатичным. Паровоз протяжно свистнул. Удивленный вой не спеша разворачивался, как красная лента, по четкой кромке берега. Группа рыбаков на берегу махала поезду. Жузе Бухман ответил на приветствие широким взмахом. Несколькими минутами раньше, во время короткой остановки, он перегнулся через окно, чтобы купить манго. Я слышал, как он торговался на каком-то герметическом, певучем языке, который казался состоящим из одних гласных. Он сказал мне, что говорит на английском с разными акцентами; говорит также на разных немецких диалектах, на французском (парижском) и итальянском. Он уверил меня, что так же свободно способен изъясняться на арабском или румынском.
— Я говорю даже на блатерарском, — иронизировал он, — секретном языке верблюдов. Говорю на хрюканье, как прирожденный кабан. Говорю на жужжании, стрекотании и — обратите внимание, поверьте, — даже на карканье. В безлюдном саду я мог бы обсуждать философские проблемы с магнолиями.
Он очистил одно манго перочинным ножом, разрезал его пополам и протянул мне тот кусок, что побольше. Съел свой. Рассказал, что на маленьком островке в Тихом океане, где он прожил несколько месяцев, ложь считалась одним из самых твердых основ общества. Министерство информации, уважаемое учреждение, почти священное, было уполномочено создавать и распространять ложные новости. Как только их запускали в народ, эти новости росли, обретали новые формы, возможно, противоречивые, порождая широкие народные движения и приводя в движение общество. Представим себе, что безработица достигла уровней, считающихся критическими. Министерство информации, или просто Министерство, начинало распространять известия, согласно которым в глубинных водах, хотя всецело в пределах морской зоны страны, была обнаружена нефть. Возможность небывалого экономического подъема оживляла торговлю, специалисты, горя желанием принять участие в восстановлении хозяйства, возвращались из-за границы домой, и в считанные месяцы появлялись новые предприятия и новые рабочие места. Не всегда, конечно, все складывалось так, как прогнозировали специалисты. Был, например, случай, когда Министерство, которое, несмотря на название, всегда было структурой независимой от политической власти, бросило на представителя оппозиции, с намерением расстроить его карьеру, подозрение в том, что у него был роман на стороне с одной знаменитой английской певицей. Слух рос и набрал силу; дошло до того, что политик развелся с женой, женился на певице (с которой раньше даже не был знаком), тем самым приобрел огромную популярность и через несколько лет был избран президентом страны.
— Невозможность контролировать слухи, — сказал он в заключение, — вот главное достоинство этой системы. Это наделяет Министерство почти божественной природой — шах королю!
Я понял, что проиграл. Решил рискнуть и предложил ему королеву.
— Феликс Вентура говорит, что верит всему, что кажется невозможным, — и поэтому он верит в вас…
— Он так говорит?
— Говорит. Я не верю. Ни в вас, ни в Анжелу Лусию. Всякий раз, когда два события сталкиваются друг с другом и мы не знаем почему, мы говорим, что это было случайностью, совпадением. То, что мы зовем случайностью, нам следовало бы назвать неведением.
— Вас не удивляет тот факт, что два фотографа, мужчина и женщина, оба после долгих скитаний, возвращаются в страну в одно и то же время?
— Меня — нет, в конце концов, я один из этих фотографов. Но я нахожу естественным, что вас это удивляет. Совпадения, мой друг, всегда удивляют, деревья всегда производят тень, и первое, и второе — в порядке вещей. Шах и мат.
Я положил своего короля (белого) и проснулся.
Реальные персонажи
Министр пишет книгу, «Подлинная жизнь одного бойца», толстый том мемуаров, который намеревается выпустить до Рождества. Чтобы быть точным, рука, которая пишет, наемная, и зовется она Феликс Вентура. Мой друг отдает этой работе большую часть дня, вплоть до самого вечера. Закончив очередную главу, тут же читает ее будущему автору, они обсуждают ту или иную деталь, он учитывает замечания, исправляет то, что надо исправить, и так они продвигаются. Феликс сшивает вместе реальность с вымыслом — умело, тщательно, принимая во внимание даты и исторические факты. Министр ведет в книге диалог с реальными персонажами (в некоторых случаях — с Реальными Персонажами), и необходимо все сделать так, чтобы указанные персонажи назавтра поверили, что действительно обменивались с ним признаниями и мнениями. Наша память в значительной степени питается тем, что помнят о нас другие. Мы склонны воспринимать чужие воспоминания как свои собственные, — даже вымышленные.