– Эй-эй, ты чё, дурёшка? Дерево-то живое не трожь! Не трожь, говорю, ничё ж не выйдет!
Да, не вышло… Я снова изо всех сил пнула осину. Нет, таки вышло. Ни боли, ни… прочих ощущений. И на коже – ни ссадинки, ни царапинки. Я поймала сухой красный лист, сжала его в ладони, и он хрустнул, рассыпаясь трухой. И «Сайра», мною съеденная, и чай выпитый… Не всё клеится-то, а, Викешка? А может, врешь ты? Может, у зелья есть побочный эффект, о котором умолчал продавец? Потеря ощущений, провалы в памяти…
– Верить иль не верить – дело хозяйское, – дед ссутулился и почесался. – Да не резон мне врать, девка. Никакой не резон. Иди. Да, иди-иди, вон, в люди, к живым. Да поговорить попробуй. Увидят ли? Кто-то увидит. Недавно мертвые силы в душе хранят, с предметами работать могут, людям являться. А пройдет неделя-другая, и всё. Сорок дней покуда не истекли, есть силы – на дорогу, заметь, силы, чтоб уйти. А как срок выйдет… сил не будет, застрянешь. И пойдешь к живым силу пить. Убивать.
Я слушала, сжав кулаки. Да, надо к людям. Точно. Страшно, но…
– А зелья не пей, – добавил Викешка. – Душу он отнимает, продавец-то. Смекаешь? Отнимает и кон-сер-ви-ру-ет. Забирает себе. Слыхала, как они поют, видала свет? Живой свет живой души это, вот что.
– А вы откуда знаете? – я внимательно посмотрела на бомжеватого юродивого.
– А я ентот… как его бишь… – он выпятил впалую грудь. – Екстра… екстра…секс, во. Чую. Вижу. Слышу. Знаю. Вот и весь сказ. Хошь больше узнать – так поймай шельмеца да яйца ему выверни. Сила-то есть, а? Кто помирает не своей смертью, бывает, что часть – от такусенькую! – но получает и ворожить могёт. Вроде как извинение это. От того, что забрало.
Я раскрыла ладонь, и на ней заплясали рыжие искры, взметнулись к темному небу языки пламени.
– Ёпет… – дед отшатнулся, прикрыв слепые бельма. – Таки прав, сгорела девка, забрало пламя… Жаль. Хороша… была. Звать-то как? Пойду в церковь, попрошу за тебя – пущай отпоют да путь укажут, коли самой не уходится.
– Юстина.
– А по-русски? Крещеная как? Устинья?
– Да.
Говорят, что призраки не умеют лгать? Брехня. Не крещеная я, маме было не до того. Но дед поверил.
– И ладушки. И за тебя поставлю, и за этого, твоего, сверху который. Как его кличут? Егоркой? За неделю до тебя пришел, да. А бабка Катерина и не уходила. Некуда ей. А вы вернулись. Домой. Ладно, – Викешка тяжело встал и оправил телогрейку. – Пойду. Ведь только как сюда, – и ткнул грязным пальцем мне в лоб, – заглянул… Как торкнуло. Понимаешь? Торкнуло, что не питаться ты пришла, а домой вернулась. Прости старика. Не сразу я понял, что ты… просто не знаешь. Пойду, помолюсь за вас.
И вот тут-то я сообразила спросить:
– А вы-то… живой?
Дед хрипло хохотнул и, посмеиваясь и крякая, уковылял в наступающую ночь. А я осталась. Села на скамейку, вытянув ноги, пошевелила пальцами. Апатичная усталость навалилась неожиданно и грузно. Я угрюмо смотрела в темное небо на первые звезды и отчаянно пыталась осмыслить услышанное. И принять. И – вспомнить. Вспомнить нечто ускользающее, из-за чего случилось… то, что случилось. Если, конечно, дед не врал, и оно действительно случилось. Но это не укладывалось в голове, и понять, и принять… Невозможно.
От судорожного мозгового штурма отвлек гул далеких голосов. Кто-то шел прямиком к моему дому – или мимо него – и переговаривался. Я встала и прислушалась. Молодые голоса. Парни, человека три.
– Пипец зря тут пошли, – нервно твердил один. – Мать говорит, дурное место. Проклятое.
– Не боись, – беззаботно откликнулся второй. – Всего-то дурного – сумасшедший дед. Бросится на тебя – в зубы дашь, и всего делов.
– Да чё дед, привидения здесь! – возражал первый. – Мать месяц назад за вещами приходила – бабку видела. Ну, эту…
– Призрачную? – ехидно переспросил первый. – Ну-ну! Да все знают, как она у тебя принимает! Пришла сюда похмелиться, вот белочку и словила!
Третий ничего не говорил, только ржал тихо на белочек да призраков. Я вышла на улицу. А вот и люди. И я их помню. В соседнем подъезде жили на одном пролете, приятели – не разлей вода.
– Мать не трогай, урод! Она правду сказала, что видела!
– Ну да, ну да!
Третий опять заржал. Три пьяные тени вышли из-за угла и прошли мимо меня, не замечая.
– Эй, парни! – окликнула я, увязавшись следом, и ухватила крайнего за рукав.
Тот заорал благим матом, подпрыгнул, уронив полупустую бутылку. И с воплем «оно меня схватило, схватило!..» как драпанет. Двое оставшихся переглянулись и дико заржали на всю улицу.
– Ребят… – я снова потянула за рукав кожанки второго.
Он дико вытаращился на меня, икнул и молча драпанул следом за первым. Оставшийся смельчак, который и советовал не ссать, остановился, огляделся и вызывающе рявкнул:
– Слышь, ты, удод, ты чё тут прикалываешься? Ща найду – морду разукрашу, понял?!
Кожаная куртка, джинсы с цепочкой на бедре, серьга в ухе, короткий «ёжик», пиво в дрожащей руке. Вид – крутой, но как только я подошла вплотную и тихо спросила: «Парень, ты меня видишь?», он тоже уронил бутылку и попятился.
– Кто здесь? – пробормотал, добавив мата для храбрости.
– Не видишь, да? – я вздохнула и разожгла в ладонях искры. – А так?
Парень стартанул не хуже Усэйна Болта, и его визгливое «хана тебе, поня-а-ал?! Урою-у-у!..» загуляло по подворотне. Я обхватила плечи дрожащими руками. Да, вот и люди… От подъезда донесся короткий смешок, и я обернулась. Вот и… привидения.
Егор вышел на крыльцо в том же «домашнем» виде и улыбался:
– Юсь, чего это тебя на мелочь и быдло потянуло? Ностальгия по ночи с пивом и гитарой во дворе? Так давай устроим. Пива, правда, нет, и уже не купишь, но инструмент…
– Не надо, – отозвалась я тихо, решаясь на еще одну проверку… боем. Только свои комплексы подальше засунуть, выдохнуть и… – Егор, а можно я тебя… обниму?
– Могла бы и не спрашивать, – он раскрыл объятья, – соседи же ж. Друзья старые. Тоскливо одной?
– Очень, – кивнула и на ватных ногах пошла обниматься.
А ощущения – те же… да не те. Я не помню его… мужчиной. Парнем помню, который после армии уезжал покорять столицу нашей славной родины, а вот мужчиной… Ведь за шесть лет многое меняется – и тело, и запах. И я обнимала его, вспоминая ощущения, которые… совсем ему не подходили. И опять не было ни тепла, ни запаха. И – слезы на глаза…
– Юсь? – сосед обеспокоенно отстранился. Женских слез он не выносил и сразу начинал нервничать. – Ты…
– Нет, ты, – я снова обхватила его плечи. – Чувствуешь что-нибудь?
– А что должен?
– Запах. Чем от меня пахнет? И я босиком стою – разве не холодная?
– К чему эти вопросы? – Егор напрягся и попытался вывернуться, но я вцепилась в него мертвой хваткой:
– Отвечай!
Он послушно втянул носом воздух. Раз. Второй. Третий.
– Ничем, – заметил раздраженно. – Юсь, какого черта!..
– Но ведь человек не может ничем не пахнуть, так? – я отпустила его и отступила. – Пока он… жив. Так? – посмотрела на него с отчаянием, тихо повторив: – Ведь так?
Егор не ответил. Глянул на меня искоса и сел на лавку. Оперся локтями о колени, переплел пальцы в замок, уткнулся в него носом. Засопел, глядя перед собой. Я тихо стояла напротив, затаив дыхание, и ждала. Ответа, объяснения… любой реакции. Любой. И вроде легче стало – уже не одна, но… Что же с ним случилось – и что со мной случилось?..
– Знаешь, Юсь, – тихо заговорил сосед, – последние две недели… очень странные. Я вроде в отпуске… но почему-то дома, хотя обычно всегда уезжал – или в горы, или на Байкал. Не могу отсюда уйти. Странно, да? И здесь, в этой гнили… крыша едет. Постоянно кажется, что всё… не так, и не хватает… чего-то.
– Жизни?
Он глянул внимательно. Присмотрелся, оценил серьезность и мрачно кивнул:
– Пожалуй. Да, жизни. Что с нами, Юсь?
– Нет нас, – я отвернулась. – И в мире живых нам места больше нет.
– Это дед сказал?
– Да, – я обняла руками плечи. Внутри разрасталось ощущение холода. – И, знаешь, я ведь тоже не могу отсюда уйти… далеко. А ведь я к маме приехала. Отсюда до нее – ночь в поезде. Да и в универ надо – шестой курс, защита магистерской, некогда гулять… А уйти не могу, вот уже пятый день. Только задумаюсь об отъезде – и сразу не то лень наваливается, не то усталость, и даже думать об уходе не хочется.
Егор не ответил, и я, помолчав, добавила:
– Парнишка сказал, что его мать месяц назад за вещами приходила – то есть дом уже давно необитаем. И совсем непригоден для жилья. Чего мы будто и не заметили.
…и зажмурилась, представляя свою квартирку – такой, какой она была при моем первом появлении. Пыль, грязь и полупустая банка «Сайры» на столе. Я ела да не съедала то, что давно пропало, но в упор этого не замечала… Отказывалась замечать очевидное. И как вообще здесь оказалась, помнила очень смутно. Вся дорога из краевой столицы – как в тумане. Или… в дыму. Ведь ночью общага… горела. Отмечали… заселение. А потом был полупустой вагон поезда… и сломанный диван со старым пледом.
И я всё поняла. Я здесь, потому что три года не видела маму – с тех пор, как она переехала к новому мужу. А я не хотела ни ехать в чужой дом, ни сидеть на шее. Летом жила то у одной подруги, то у другой – кочевала по местным одногруппницам, чтобы не наглеть. И работала. Но случилось то, что случилось, и я вернулась… попрощаться.
Тряхнув головой, я вдохнула-выдохнула, заставляя себя успокоиться, и решилась. Что бы там ни говорил Викешка… мне нужен продавец снов. И его рубиновое зелье. Присниться маме и попрощаться, если уж не могу уйти далеко. Что бы ни говорил, да. Иначе я не успокоюсь. И… не упокоюсь. А раз продавец сказал, что я смогу найти его, значит, смогу. Нужно просто пойти. И в душе появилась уверенность в правильности решения. Да, найду. Нужно только идти.
– Юсь, ты куда?
– Сегодня в парке я встретила странного мужика – продавца снов, – отозвалась я тихо. – Он мне нужен. Да и тебе… тоже. У него есть зелья волшебные… Уснешь и вспомнишь прошлое. Я свое… почти вспомнила, – и подняла взгляд на соседа. – А ты? Помнишь, что случилось? Почему ты здесь, что держит?..