Потом появились кабельное телевидение, видеоигры и Мелани Прайс с грудью восьмого размера, которую она любила демонстрировать, устраивая у окна своей комнаты стриптиз как раз в то же время, когда по телевизору показывали «Пострелят». От нашей банды, ходившей в гости к Хомини, один за другим отпадали участники. В конце концов остались только я и Марпесса. Не знаю, почему она не ушла со всеми, ведь у нее тоже выросла своя грудь и ей тоже было чем похвастаться. Иногда парни постарше просили ее выйти на минутку, но Марпесса всегда досматривала «Пострелят» до конца, а парни стояли на крыльце дома Хомини и маялись. Хотелось бы думать, что Марпессе я уже тогда нравился. Но скорее ею двигала жалость, и еще хотя бы с полчетвертого до четырех она чувствовала себя в безопасности. Мы ели виноград и смотрели веселые музыкальные выступления пострелят-семилеток, умеющих петь хриплыми голосами и отбивать чечетку так, что пыль столбом стояла. И впрямь, какую опасность для Марпессы могли представлять тринадцатилетний фермерский мальчишка на домашнем обучении и выживший из ума старик?
— Марпесса.
— М-м-м?
— Вытри подбородок, с него течет.
— Еще бы. Этот виноград — просто объеденье. Ты правда сам его вырастил?
— Угу.
— Зачем?
— Это мое домашнее задание.
— Ну и ебанутый же у тебя отец.
Это первое, что мне понравилось в Марпессе. Ее прямота. Ну и, конечно, ее сиськи мне тоже нравились. Хотя она как-то сказала, поймав на себе мой взгляд, что даже при самых благоприятных обстоятельствах я не знал бы, что с ними делать. А потом обилие поклонников постарше и поопытней (у которых к тому же водились деньги от торговли наркотой) взяло верх над симпатичным Альфальфой в ковбойской шляпе, любившим распевать «Дом на ранчо», так что чаще всего оставались только я, Хомини и виноград. Но я ни разу не пожалел, что не бегал с друзьями подглядывать за девчонками. Мой расчет был таков: пока Марпесса ест виноград и его сок стекает на ее пышную грудь, сквозь мокрую футболку рано или поздно проступят ее твердые соски.
Увы, увидеть женскую грудь в ее трехмерной красе мне довелось только накануне собственного шестнадцатилетия. Я проснулся средь ночи и увидел, как на краешке моей кровати сидела Таша, очередная отцовская «ассистентка». От ее нагого тела исходили посткоитальные испарения, кислые, как яблочный жмых или мускат. Она читала мне вслух из книги Нэнси Чодороу: «Разумеется, мать — это женщина, потому что мать является родителем женского пола… Мы вполне можем сказать, что мужчина растит ребенка как мать, если он единственный родитель или если из двоих родителей он оказывается самым заботливым. Но мы никогда не скажем, что мать воспитывает ребенка как отец». И по сей день, когда мне одиноко, я трогаю себя, вспоминая грудь Таши, и размышляю о том, что фрейдистская герменевтика совершенно не распространяется на Диккенс. Город, где именно дети зачастую заботятся о своих родителях, где эдипов комплекс или комплекс Электры не приживаются, потому что неважно, кто чей сын или дочь, отчим или брат: все вокруг трахались, не занимаясь пенисомеркой, потому что никто не испытывал недостатка в сексе.
Не знаю почему, но я чувствовал себя обязанным перед Хомини за все те дни, что мы с Марпессой провели в его доме. Безумие, в которое он себя вогнал, помогло мне остаться относительно вменяемым человеком. То был ветреный день, среда, примерно три года тому назад. Я разрешил себе поспать подольше, и во сне услышал голос Марпессы. Она сказала только одно слово: «Хомини». Я выскочил на улицу и побежал к его дому. На шаткой стеклянной двери болталась торопливо начирканная записка, приклеенная скотчем. Я ф задний комнати. Почерк был прямо как у пострелят — сплошные закорючки, но всегда можно прочитать, что написано. Задней комнатой называлась пристройка в дальнем конце дома, служившая чем-то вроде Зала Славы. На шестнадцати квадратных метрах хранились вещи, связанные с «Пострелятами»: всевозможный реквизит, фотографии героев и их костюмы. Но на тот момент большинство реликвий — доспехи, в которых Спэнки читал монолог Марка Антония под градом запущенных в него пирожных (эпизод «Трясущийся Шекспир»), локон Альфальфы, белый цилиндр и смокинг Гречихи, в которых он дирижировал оркестром в клубе Спэнки и заработал, по словам Хомини, сотни и даже тысячи долларов за участие в музыкальном эпизоде «Приколы нашей банды 1938», ржавый пожарный насос, с помощью которого пострелята отбили Джейн у богатого мальчишки с настоящей пожарной машиной; казу[66], флейты и ложки и прочее, во что можно было дуть и отбивать ритм и извлекать музыку для группы «Международный серебрянострунный субмариновый бэнд», — большая часть всего этого была заложена или продана на аукционах. Как и гласила записка, Хомини и впрямь был ф полной заднице: раздевшись догола, он повесился на потолочной балке. В метре от него стоял складной стул с надписью «занято», а на сиденье лежал рекламный буклет «Пострелята на бис»[67], пьеса отчаяния. Хомини повесился на амортизационном тросике и, не сними он ботинки, вполне мог достать ногами до пола. Хомини с посиневшим лицом болтался и извивался на сквозняке, как червяк. Мне даже хотелось оставить его как есть.
— Отрежь мой член и засунь его мне в рот, — прохрипел повешенный, собирая остатки воздуха в легких.
Как известно, при удушении пенис набухает, так что его коричневый друг торчал словно крепкий сук, воткнутый в лохматый снежный ком абсолютно седой лобковой растительности. Хомини крутился на тросике и отчаянно дрыгал ногами, потому что ему надо было успеть совершить самосожжение, а количество кислорода в его пораженной Альцгеймером башке неуклонно убывало. Насрать мне на «бремя белого человека»[68] — в тот момент моим бременем был Хомини Дженкинс. Поэтому я выбил из его руки канистру керосина с зажигалкой и пошел домой — именно пошел, а не побежал — за садовыми ножницами и лосьоном. Спешить было некуда, ибо расистские негритянские архетипы вроде «Bebe’s Kids[69]» не умирают, а размножаются. Потому что керосин, выплеснувшийся на мою рубашку, пах алкогольным коктейлем Zima, но в основном я шел потому, что отец рассказывал, что в таких случаях никогда не паниковал. «Дело в том, что черные хреново завязывают узлы».
Я обрезал трос и спас этого клоуна, вознамерившегося линчевать себя, аккуратно усадил его на тряпичный ковер, положив себе на плечо его всклокоченную голову. Пока я втирал кортизон в его поцарапанную шею, Хомини плакал и заливал соплями мою подмышку, а я свободной рукой пролистывал старый рекламный буклет. На второй странице была фотка нашего Хомини с братьями Маркс на съемочной площадке «Черно-белого дня», так и не вышедшего сиквела «Дня на скачках»[70]. Братья Маркс сидели верхом на стульях, так что можно было прочитать прибитые к спинкам таблички с именами героев: Граучо, Чико, Харпо и Зеппо. На самом высоком стуле сбоку сидел шестилетний Хомини с нарисованными усами, пышными, как у Граучо, только не черными, а белыми, а на спинке висела табличка: Депрессо. Под фотографией — написанное от руки посвящение: «Дорогому Хомини Дженкинсу, черной овце из нашего белого стада. С наилучшими пожеланиями, братья Маркс». Под фото — биография Хомини с перечислением его ролей. Это скорее напоминало прощальную записку самоубийцы:
Хомини Дженкинс (Хомини Дженкинс). Хомини счастлив уж тем, что его актерская карьера началась и закончилась в театре «Задняя Комната». В 1933 году, поразив продюсеров своей буйной африканской шевелюрой, он дебютировал в «Кинг-Конге», где сыграл роль туземного плачущего младенца. Ребенок пережил этот инцидент с Островом черепов. С тех пор Хомини играл чернокожих мальчиков в возрасте от восьми до восьмидесяти лет. Вот чем примечательна его фильмография: «Черная красавица» — мальчик на конюшне (в титрах отсутствует), «Война миров» — разносчик газет (в титрах отсутствует), «Одиссея капитана Блада» — юнга (в титрах отсутствует), «Чарли Чан и его Клан» — помощник официанта (в титрах отсутствует). Все фильмы, снятые в Лос-Анджелесе между 1937 и 1963 годами, — чистильщик обуви (в титрах отсутствует). Другие роли включают: коридорный, мальчик в кегельбане, мальчик в бильярдной, курьер, мальчик на побегушках, мальчик для забавы (порно), а также помощник инженера-техника космического корабля в оскароносном фильме «Апполон-13». Актер благодарен всем своим поклонникам, которые поддерживали его своей любовью на протяжении этих долгих лет. Какая длинная и странная жизнь.
Если б этот голый человек, плачущий на моем плече, родился где-нибудь в другом месте, скажем в Эдинбурге, он давно был бы произведен в рыцари. «Почтим вставанием сэра Хомини из Диккенса, сэра Джига из Бу, сэра Бо из Зо». Родись он в Японии, выдержав суровые удары войны, экономических пузырей и кинжала сёнена[71], то быть ему престарелым исполнителем кабуки, а во втором акте «Кио Нингё»[72] в зале наступала бы торжественная пауза под громогласное объявление с пожалованием ему почетной государственной пенсии: «Роль куртизанки, куклы из Киото, исполняет живая легенда нации и ее великое достояние Хомини Кокоцзынь Дженкинс Восьмой!» Да только угораздило его родиться в городе Диккенс, штат Калифорния. Тут Хомини является не великим национальным достоянием, а Живым Национальным Недоразумением. Он лежит пятном позора на афроамериканском наследии, и его надо бы стереть, удалить из расовой памяти — как белых комиков, изображающих негров, как радиоспектакли «Эймос и Энди»[73], падение Дэйва Шапелла[74]