. И все-таки от лидерства я отказался, ссылаясь на слабое знание черной культуры. Об афроамериканцах я знал только то, что для нас не существует таких понятий, как «слишком соленое» или «слишком сладкое». За все эти десять лет, когда Калифорнию накрывала волна насилия на фоне полного игнорирования проблем черных, бедняков, всех цветных, в виде попыток протащить Поправки 8[91] и 187[92], отмены социальных пособий, фильма Дэвида Кроненберга «Автокатастрофа», покровительственного благодетеля человечества Дейва Эггерса[93], — я не произнес ни единого слова. Отмечая присутствующих, Фой никогда не называл меня по имени, а просто выкрикивал: «Продажная тварь!» Глядел мне в глаза с хитроватой отстраненной улыбкой, бормотал: «Здесь» — и ставил галочку напротив моего имени.
Фой сложил перед собой ладони домиком — универсальный сигнал, что сейчас самый умный из нас будет держать речь. Фой говорил торопливо и громко, и его эмоциональный напор нарастал с каждым произнесенным словом:
— Предлагаю требовать включения моей политкорректной версии «Гекльберри Финна» в школьную учебную программу. Это преступление, что целые поколения чернокожих выросли, так и не прочитав (тут он кивнул в сторону оригинала) это яркое произведение, жемчужину американской классики.
— Так чернокожих или черных?
Мы с Фоем оба оторопели оттого, что я вдруг заговорил впервые за много лет. Но я пришел с намерением выступить, так почему бы не разогреть голосовые связки? Я откусил кусок печенья и смело его проглотил.
— Как правильно сказать? Лично я не знаю.
Фой молча отпил свой капучино и промолчал. И он, и остальное стадо неместных принадлежали к подмножеству ужасных ликантропических[94] мыслителей, которых я прозвал «верниггерами». Днем они — эрудиты и урбанисты, но каждый лунный цикл, отчетный квартал и во время пересмотра преподавательского контракта у них начинает вырастать шерсть на загривке, они влезают в свои шубы в пол и норковые палантины, отращивают клыки и покидают свои башни из слоновой кости и переговорные и рыщут по отдаленным районам, где в полнолуние можно повыть за стаканчиком и послушать посредственные блюзы. Теперь же, когда у верниггера Фоя умалились если не богатство, то слава уж точно, у него остался единственный выбор — туманное болото в гетто под названием Диккенс. Обычно я стараюсь обходить верниггеров стороной. И вовсе не из страха, что они порвут меня на кусочки в интеллектуальном смысле, а из-за их слащавой настырности, когда они обращаются «брат такой-то» или «сестра такая-то» особенно к тем, кого терпеть не могут. Раньше, чтобы развеять скуку, я приводил на заседания Хомини. К тому же он говорил всю херню, о чем я думал. «И чего это вы, ниггеры, тут разговариваете как черные, глотая окончания в деепричастиях, а в своих коротких репликах на бесплатном телевидении вы, ублюдки, говорите как Келси Грэммер[95] с палкой в жопе». Но когда до Хомини дошли слухи, будто Фой Чешир потратил миллионы из своих гонораров на покупку самых расистских выпусков из кинонаследия «Пострелят», я попросил его больше не приходить на заседания. Потому что старик орал, топал ногами и театрально вопил: «Ниггер, куда ты подевал моих пострелят?!» Хомини клянется, что эти короткометражки — самая его большая гордость как актера. Если бы это было так, то простить Фоя, этого лицемерного хранителя черной идентичности, невозможно. Ведь своим поступком он отнял у человечества возможность любоваться лучшими образцами американского расизма на Blu-ray и со звуком «долби». Хотя всем известно, что история с Фоем, якобы скупившим расистские выпуски «Пострелят», — всего лишь городская легенда вроде того, что в канализации живут аллигаторы, а конфеты «Pop Rocks»[96] с газировкой смертельно опасны для здоровья.
Фой быстро нашелся с ответом и противопоставил моей наглости упаковку вкуснейших вафельных трубочек-канноли (мы оба брезговали дам-дамовской выпечкой).
— Это серьезно. Брат Марк Твен использовал в своей книге слово на букву «н» 219 раз, то есть по 0,68 раза на страницу.
— А по мне, Марк Твен сильно недобрал со словом «ниггер», — пробормотал я.
Но поскольку мой рот был набит любимым печеньем всех американцев, не думаю, что меня поняли. А мне хотелось продолжать. Например, зачем обвинять Марка Твена, если у вас не хватает смелости и терпения объяснить детям, что слово на букву «н» все равно существует и что рано или поздно, как бы беспечно им ни жилось, кто-нибудь обзовет их ниггерами или, прости господи, они и сами кого-нибудь так назовут. Никто не собирается называть их «маленькими черненькими эвфемизмами», так что милости просим в американский лексикон, ниггер! Но я забыл заказать молока, чтобы запить печенье. Так что мне не выдалась возможность растолковать Фою и его зашоренным коллегам, в чем состоит правда Марка Твена. А состоит она в том, что среднестатистический черный ниггер морально и интеллектуально превосходит среднестатистического белого негра, так нет же: эти дам-дамовские ниггеры хотят запретить само это слово, отменить арбуз, утренние понюшки, мытье члена в раковине и вечно стыдиться лобковых волос цвета и текстуры немолотого перца. В этом разница между большинством угнетенных народов мира и американскими черными: первые клянутся никогда не забывать, а мы хотим все вычеркнуть из нашей истории, запечатать и отправить дело на вечное хранение. Мы хотим, чтобы наши интересы представляли такие, как Фой Чешир, который напридумывает столько инструкций, что суд закроет глаза на многовековые насмешки и стереотипы, притворившись, будто унылые негры, стоящие перед ним, начинают свою историю с нуля.
Фой продолжал распинаться:
— Слово на букву «н» — самое мерзкое и отвратительное из всех слов, существующих в английском языке. Не думаю, что вы станете против этого возражать.
— А я знаю слова еще более отвратительное, чем «ниггер», — не удержался я.
Я наконец дожевал вязкий шоколадно-кремовый комок и, прищурив один глаз, посмотрел через полуобъеденное печенье на голову Фоя. Получилась такая маленькая черная корона с надписью «Oreo» посередине.
— Например?
— Все слова с уменьшительным суффиксом: статуэтка, негритоска, поэтесска, актриска. Нет уж, пусть уж лучше меня кличут ниггером, чем «гигантиком».
— Сомнительно, — пробормотал кто-то из присутствующих, называя кодовое слово, которое используют черные мыслители для описания кого-то или чего-то, вызывающего у них чувство дискомфорта, беспомощности и мучительного осознания, что им нечем ответить придуркам вроде меня. «Хули ты тогда пришел, если не можешь сказать ничего по существу?»
Фой поднял руку вверх, призывая всех к спокойствию:
— Мы уважительно относимся к любой высказанной идее. И для тех, кто не знает: эта продажная шкура является сыном основателя нашего клуба.
Сокрушенно взглянув на меня, Фой произнес:
— Ну что, Продажная тварь. Рассказывай, с чем пришел.
Чаще всего, когда нужно было сделать презентацию, дам-дамовцы использовали свою программу EmpowerPoint[97] — «афроамериканский» софт, разработанный лично Фоем Чеширом. Он мало чем отличался от продукта Microsoft, с той лишь разницей, что шрифты в нем назывались вроде «Тимбукту», «Гарлемский Ренессанс», «Питтсбург Курьер». Я подошел к кладовке и открыл ее. Среди ведер, швабр и тряпок лежал наш старый проектор. Его стеклянный верх и одинокий слайд были грязны как тюремные окна, но по крайней мере устройство работало.
Я попросил менеджера приглушить свет, положил в проектор страницу с заранее заготовленной схемой, и та высветилась на пробковом потолке.
Я пояснил, что все границы можно нарисовать спреем на тротуарах, а демаркационные линии — обозначить комбинацией из зеркал и мощных зеленых лазеров, а если выйдет слишком дорого, я могу просто обойти двадцать километров границы и провести толстую белую черту. Слова про обведение границ и демаркационные линии вылетели из меня сами собой. И я уже знал: даже если я и придумал все это с ходу, все серьезнее, чем я думал. И да:
— Я намерен вернуть Диккенс.
Взрыв смеха. Волны и раскаты глубокого негритянского смеха, того самого, что смягчает добросердечных плантаторов в кино вроде «Унесенных ветром». Ржание, слышное в раздевалках баскетболистов, за кулисами на рэп-концертах или в глубине лаборатории полностью белого факультета исследований проблем чернокожих Йельского университета, после того, как некий кудрявый приглашенный лектор опрометчиво намекнул на связь между Францем Фаноном[98], экзистенциализмом, теорией струн и бибопом.
Когда волна осмеяния наконец утихла, Фой вытер выступившие на глазах слезы веселья, прикончил последнюю вафельную трубочку, обошел меня сзади и повернул портрет моего отца лицом к стене, чтобы тот не сгорал от стыда за сына, посрамившего ум всей семьи.
— Значит, говоришь, вернуть Диккенс? — произнес Фой, оформив в слова повисшее в воздухе недоумение.
— Именно так.
— В таком случае у нас — надеюсь, я выражаю мнение большинства — возникает только один вопрос: зачем?
Поразительно: я-то думал, что эта проблема волнует всех, но оказалось, что нет. Обиженный, я вернулся на место и самоустранился. Вполуха слушая, как они продолжили свои обычные обличительные речи о разводах в черных семьях и о необходимости поддерживать афроамериканский бизнес. Ожидая, когда же Фой произнесет: «Ну, и прочее в этом роде», — что в переводе на обычный язык означало: «Как слышите? Прием. Конец связи» на языке общения черных интеллектуалов.
— Ну, и прочее в этом роде…
Наконец-то. Заседание подошло к концу, и все стали расходиться. Я полез за последним «Oreo