Бывало, перестрелку на дороге удавалось предугадать, если вдруг машина, едущая навстречу, возле тебя без причины замедляет ход. Горловой рев шестицилиндрового двигателя, внезапно сбавившего обороты до первой скорости, — это городской эквивалент щелчка, с которым охотник взводит курок и затем поражает дичь. Только новые гибридные энергосберегающие машины ни фига не слышно. К тому моменту, когда до тебя дойдет, зад твоего серебристо-белого «мерса» уже прошьет пуля, и противники, проорав: «Ты, черная задница, вали в свою белую Америку, ниггер», — спокойно уезжают на тачке с расходом топлива в четыре литра на восемьдесят восемь километров. Кажется, я узнал этот смех и эту тонкую черную руку, сжимающую знакомый револьвер — точь-в-точь как тот, что пару недель тому назад приставил мне к виску брат Марпессы Стиви. Стрелять из электромобиля — это, по всем признакам, боевая тактика Каза. Я стал переходить дорогу, чтобы узнать, все ли в порядке, и явственно ощутил запах апельсина, который один из бандитов бросил Фою в голову, — это была моя сацума.
— Фой, ты как?
— Не прикасайся ко мне! Это война, и я знаю, на чьей ты стороне!
Я посторонился. Фой, продолжая бормотать что-то про заговоры и преследования, отряхнулся, а потом решительно направился к машине, словно покидая осажденные Филиппины. Дверь «крыло чайки» его классического спорткара открылась. Перед тем как сесть за руль, Фой замешкался, надевая очки-«пилоты», и по-генеральски произнес:
— Я еще вернусь, ублюдок! Клянусь!
Девочка на втором этаже надо мной закрыла окно и вернулась к микроскопу: мелко моргая, она навела фокус на стеклышко, покрутила его, а потом записала выводы в тетрадь. В отличие от нас с Фоем она воспринимала жизнь как есть, зная, что в Диккенсе бывает всякое, даже то, чего не бывает.
Яблоки и апельсины
Глава семнадцатая
Я фригиден. Не в том смысле, что не испытываю сексуального влечения, а в том отвратительном понимании, когда мужчины в знаменитые «свободной любовью» семидесятые проецировали собственные сексуальные проблемы на женщин, обзывая их фригидными или «снулыми рыбами». Я самая снулая рыба, какая бывает. Я трахаюсь как гуппи, всплывшая на поверхность кверху брюхом. В тарелке со вчерашним сашими и то больше жизни, чем во мне. Так что в тот день стрельбы и апельсиновых покушений я лежал на кровати без движения, а Марпесса терлась о мой лобок своей pudenda[160], засунув мне в рот язык, подозрительно отдававший терпкостью сацумы. Я пристыженно закрыл лицо руками, потому что трахнуть меня — все равно что возбудить мумию Тутанхамона. Когда я так себя вел, Марпесса никогда не притворялась: она дергала меня за уши, мяла меня, колотила по мне, как по выброшенной на берег китовой туше, вымещая свою злость, и мне хотелось, чтобы этот матч-реванш никогда не кончался.
— Ты хочешь сказать, что мы снова вместе?
— Я подумаю над этим.
— Ты не могла бы думать чуть побыстрее и немного правее, пожалуйста. Да, вот так.
Марпесса единственный человек, который сумел поставить мне диагноз. Даже отец не раскусил. Если я путал Мэри Маклауд Бетьюн[161] с Гвендолин Брукс[162], отец восклицал: «Ниггер, я, блин, вообще не понимаю, что с тобой за хуйня!» — и в мое лицо летел 943-страничный том «БДСМ IV (Болезни диссоциативно-сексуальной мнительности у черных, четвертое издание)».
А Марпесса разобралась. Мне было тогда восемнадцать. Двумя неделями раньше я сдал экзамены за первый семестр. Мы с Марпессой сидели в гостинице. Она листала БДСМ IV в старых пятнах моей крови, я лежал в своей обычной посткоитальной позе, свернувшись калачиком, как испуганный броненосец, и проливал слезы неизвестно почему.
— Вот, я нашла, что с тобой, — сказала она и прилегла рядом. — У тебя нарушение привязанности.
И почему людям надо стучать по книге, когда они правы? Вполне достаточно чтения вслух. Совершенно необязательно самодовольно тыкать пальцем.
— Нарушение привязанности. Неадекватное социальное поведение, сопровождающееся состоянием тревоги и связанное с проблемами личностного роста. Первые признаки наблюдаются примерно в возрасте пяти лет. Как следует из пунктов 1 и/или 2 ниже, НП может тянуться годами, продолжаясь и в зрелом возрасте.
1. Хроническая неспособность сформировать адекватный возрасту эмоциональный отклик или инициировать привязанность в моменты социализации (например, когда реакция ребенка или взрослого на родителей, воспитателей или чернокожих возлюбленных представляет собой смесь приятия, отторжения и избегания утешения. Может проявлять сдержанную подозрительность).
В популярном пересказе: ниггер морщится и шарахается от малейшего прикосновения. Обливается то холодным, то горячим потом. У него практически нет друзей. Он или смотрит на вас так, словно вы спустились с небес, или плачет как баба.
2. Размывание привязанности. Выражается в неразборчивой социализации при одновременной неспособности к избирательности и тесным отношениям с чернокожими и др. (например, чрезмерная фамильярность с малознакомыми людьми и неизбирательность в выборе объекта привязанности).
В популярном пересказе: это когда ниггер трахается с белыми шлюшками из Калифорнийского университета в Риверсайде.
Удивительно еще, что мы так долго с ней протянули.
Я смотрел на ее размытый силуэт в ванной, а потом она выглянула из-за клетчатой, как шахматная доска, занавески. Я и забыл, что у нее тело — цвета темного шоколада. И как она прекрасна со своими мокрыми кудряшками, налипшими на щеки. Иногда поцелуй самый сладкий — когда он короткий. Ну а ее выбритый лобок можно обсудить и в другой раз.
— Бонбон, сколько у нас времени?
— У нас с тобой — с этой секунды и до бесконечности. Если же ты про сегрегацию, то хочу успеть до Дня гетто. На это у меня в запасе полгода.
Марпесса затащила меня в ванную и вручила тюбик с абрикосовым скрабом, который так и лежал у меня с тех пор, как мы расстались. Я втирал гранулы эксфолианта ей в спину мягкими полукруглыми движениями, словно писал ей послания. Она всегда умела их читать.
— Потому что что этот ниггер Фой, что остальной мир — рано или поздно они до тебя дотянутся. Плюнь ты на эту сегрегацию. Ты же знаешь, что они не очень-то обожали Диккенс, еще когда он существовал.
— Так это ты сидела в той машине сегодня?
— Да, блин. Каз с братом забрали меня после работы, и мы поехали в Диккенс, а потом пересекли эту белую черту, которую ты нарисовал. Знаешь, как будто ты попал на отвязную вечеринку, и гремит музло, и в груди долбит бит, и ты думаешь: умри я прям щас — и мне было бы до пизды. Что-то вроде этого. Пересечь черту.
— И ты кинула в него этот сраный апельсин. Я так и знал.
— Да, и попала в его мерзкую харю.
Она прижалась ложбиной своей пышной попы к моему паху. Ей надо было возвращаться к детям, и времени у нас было в обрез, но она меня знала и знала, что нам долгих часов не нужно.
Марпесса хоть и заводилась как будто ей семнадцать, все равно считала, что обороты нужно набирать постепенно. Она работала по выходным, да еще сверхурочные, поэтому мы встречались по понедельникам и вторникам. Ходили по вечерним магазинам, в поэтические кофейни и, что было для меня труднее всего, в Комеди-клаб «Лихва». Марпесса отрицательно отнеслась к моей шутке с Академией Уитон и считала, что мне нужно развивать чувство юмора и научиться рассказывать шутки. Когда я заартачился, она сказала:
— Слушай, ты не единственный черный, который не может трахаться, но я отказываюсь встречаться с единственным человеком на земле, лишенным чувства юмора.
О том, что Лос-Анджелес — чудовищно расово сегрерированный город, говорит все — от музыкальных клубов и тюрем до того факта, что корейские фургончики с тако встречаются только в белых кварталах. Но стендап-клубы — это настоящие центры социального апартеида. Диккенс тоже внес свою скромную лепту в старую традицию черных шутников, организовав вечера «открытого микрофона» под эгидой дам-дамовцев. Каждый второй вторник заведение превращалось в клуб на двенадцать столиков под названием «Комедийный процесс и форум за свободу афроамериканских шуток и острот, где с лихвой афроамериканских юмористов, которые…» — мне никогда не хватало терпения дочитать до конца транспарант, который начинался над вывеской пончиковой и заканчивался в дальней точке парковки. Я просто называю это «Лихва» — поскольку, несмотря на заявления Марпессы, что у меня нет чувства юмора, в нашей стране — с лихвой унылых черных парней, которые, как любой черный спортивный комментатор, стремящийся выдать себя за умного, злоупотребляет словом «лихва».
Например:
Вопрос: Сколько нужно белых, чтобы вкрутить лампочку?
Ответ: С лихвой! Потому что они украли ее у черного! У Льюиса Латимера[163], который изобрел и лампочку, и с лихвой всякой другой фигни.
Уверяю, шутка с лихвой сорвала бы аплодисменты. Любой чернокожий, независимо от его политических взглядов, в глубине души считает себя круче всех в мире в трех вещах: в баскетболе, рэпе и умении шутить.
Это я несмешной? Слышала бы Марпесса моего папочку! Когда черные стендап-клубы переживали свой рассвет, он таскал меня на вторничные «открытые микрофоны». История афроамериканского движения знает только двух человек, начисто лишенных способности шутить: это Мартин Лютер Кинг-младший и мой папочка. Ведь даже в нашей «Лихве» местные «комедианты» иногда могут непреднамеренно сказать что-нибудь смешное. «Я прослушиваюсь у Тома Круза на роль в его новом фильме. Том Круз играет умственно-отсталого судью…» Проблема «открытых микрофонов» в Диккенсе состояла в отсутствии ограничений по времени, потому что «время» — концепция белых, и это сочеталось с тем, что у моего отца не было и чувства времени. По крайней мере доктору Кингу хватало ума не шутить. Отец же шутил так же, как заказывал пиццу, сочинял стихи или писал докторскую — в формате АПА, Американской психологической ассоциации. Выйдя на сцену, он представлялся, потом объявлял название шутки. Да-да, название шутки. «Это шутка называется „Расовые и религиозные отличия среди пьющей клиентуры“». Потом излагал резюме шутки. То есть вместо того, чтобы просто сказать: «Приходят в бар раввин, падре и негр», отец вещал: «Субъектами данной шутки являются трое мужчин: двое из них — лица духовного звания, первый представляет иудаизм, второй — католицизм. Вероисповедание афроамериканского респондента и уровень его образования не указаны. Действие разворачивается в лицензированном питейном заведении. Нет, погодите, в самолете. Ой, простите, ошибся. Они собираются прыгать с парашютом». Наконец, откашлявшись, он придвигал к себе микрофон и приступал, как он говорил, к «основному содержанию» шутки. В комедии всё как на войн