[181]. Получилось как афиша фильма ужасов. Потом присобачили к центральной бетонной колонне вестибюля черно-белую металлическую табличку «Проезд только для „скорых“ с белыми пациентами».
Не могу сказать, что при этом у меня не тряслись поджилки. Больница была самым большим учреждением, которое я сегрегировал, нас могли увидеть посторонние. Проходить внутрь я побоялся и попросил Хомини дать мне морковку: на всякий случай я прихватил с собой несколько свежих, прямо с грядки.
— Ну, что скажете, доктор? — подразнил его я, похрумкивая морковкой.
— Знаете, масса, Багз Банни — это тот же Братец Кролик, только с хорошим агентом.
— Так что там, словил Братец Лис Братца Кролика? Я почти уверен, что после этой выходки белые парни нас точно достанут.
Хомини поправил приклеенную к кузову надпись «СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ САНШАЙН СЭММИ» и достал из кузова банки с краской и пару кистей.
— Масса, если сейчас тут действительно появятся белые и увидят нашу мазню, они, как всегда, подумают «Вот чокнутые ниггеры», и пойдут дальше по своим делам.
Если бы Хомини сказал это на несколько лет раньше, когда не было еще ни интернета, ни хип-хопа, ни художественной декламации, ни силуэтов Кары Уокер, я бы еще с ним согласился. Но теперь понятие «быть черным» сильно изменилось. В опыте черных много всякой фигни, но по крайней мере раньше у нас было свое личное пространство. Наш сленг и плебейское восприятие моды не выходили за рамки чернокожего социума. У нас даже был собственный набор сверхсекретных сексуальных техник. Негритянская камасутра, которую нам передавали на детских площадках или на верандах, или подвыпившие родители оставляли двери спален приоткрытыми, чтобы «маленькие ниггеры чему-то научились». Однако распространение в интернете черной порнографии и несоблюдение права на интеллектуальную собственность позволили получить доступ к нашим некогда специфическим сексуальным техникам любому, у кого есть двадцать пять долларов в месяц на подписку. И теперь не только белые, но и другие женщины всевозможных вероисповеданий, цветов кожи и сексуальной ориентации мучаются, когда их имеют на скорости километр в секунду, через раз вопя: «Чья это киска?» И все эти люди, не способные оценить ни Баския, ни Кэтлин Бэттл[182], ни Патрика Юинга[183], так и не открывшие для себя «Забойщика овец»[184], Ли Моргана[185], чудодейственную силу талька, Фрэн Росс[186] или Джонни Отиса[187], все равно суют свой мейнстримный американский нос в нашу жизнь. И в этот момент я точно понял, что в конце концов угожу к хуям в тюрьму.
Хомини затолкнул меня в автоматические двери больницы, приговаривая:
— Масса, всем насрать на День гетто, если нам насрать.
В больницах перестали рисовать на полу разноцветные, как радуга, линии-указатели. В те дни, когда еще пользовались пластырями-бабочками, делали швы нерассасывающимися нитями, а медсестры не говорили с акцентом, тебе совали в руки коричневую папку с направлениями, и ты знал, что красная полоса ведет к рентгену, оранжевая — в онкологию, а фиолетовая — в детское отделение. Но если в больнице-«киллере» пациент из приемного покоя, измотанный ожиданием, когда же его увидит система, которой безразлично, что он сидит тут и держит пластиковый стакан, в котором плавает его отрезанный палец, лед давно растаял, а он все сидит, пытаясь остановить кровотечение, прижимая к ране кухонную губку, в один прекрасный момент встанет и от скуки подойдет к стеклянной перегородке, за которой сидит дежурная медсестра, и спросит, а куда ведет эта мерзко-коричневая линия, то сестра только пожмет плечами. И не в силах сдержать любопытства, они двинутся вдоль линии, которую мы с Хомини рисовали всю ночь, а потом еще полдня следили, чтобы люди обратили внимание на надпись «Осторожно, окрашено!». В больнице эта линия практически стала сказочной дорогой, вымощенной желтым кирпичом.
В краске Pontone 426C есть даже васильковый оттенок, вообще она странного таинственного цвета. Я его выбрал, потому что он может быть и коричневым, и черным в зависимости от освещения, роста и настроения. Если следовать за этой длинной линией толщиной в три дюйма, выйдешь из зала ожидания, потом пройдешь два ряда распашных дверей, и если долго идти по коридорам, заполненным больными, резко поворачивая то направо, то налево, линия поведет тебя вниз по лестнице, по трем пролетам грязных ступенек, которые никто уже давно не подметал, пока не окажешься во внутреннем вестибюле, освещенном тусклой красной лампочкой. В самом конце линия увенчана трезубцем, и каждая его часть указывает на одну из трех одинаковых безымянных двойных дверей. Через первые двери можно выйти на задний двор, через вторые — в морг, а через третьи — к автомату с газировкой и всякой джанкфуд. Мне не удалось решить проблему расового и классового неравенства в сфере здравоохранения, но я достоверно знаю: те, кто проделывает путь по моей черно-коричневой дороге, более активны. И когда, наконец, их вызывают в кабинет дежурного врача, они с порога говорят: «Доктор, прежде чем вы возьметесь за меня, я должен понимать: вам не насрать на меня? Вам правда не насрать на меня?»
Глава двадцать первая
Раньше на День гетто Король Каз и его тогдашняя банда «Амуниципальные калеки Бульвара Колизей „и ты Брут“» отправлялись на территорию своих заклятых врагов, банды «Парни с Побережья Венис»[188] (ППВ). Они ехали по Бродвею[189] (четыре машины, двадцать человек, солнце светит в затылки), готовые к действию. Для всех них (не считая тех, кто попал за решетку) это был единственный день, когда они покидали пределы района. Но с появлением ипотечных кредитов с плавающей ставкой ППВ были вытеснены со своей территории винными барами, лавками с товарами для холистической медицины и нервными кинозвездами, окружившими свои бунгало на десяти сотках трехметровыми каменными заборами, повысив, таким образом, стоимость земли до двух миллионов долларов. Теперь, чтобы возиться с защитой своей территории, членам банды ППВ приходилось отправляться с побережья Венис куда-нибудь подальше — в Палмдейл или в Морено-Валли. И что тут делать, когда твой враг отказывается давать отпор. Не из-за трусости или нехватки оружия, а просто из-за усталости. От борьбы с трехчасовыми пробками и перекрытиями дорог устаешь так, что не остается сил нажать на спусковой крючок. Поэтому теперь когда-то враждующие банды справляют День гетто, устраивая реконструкции Гражданской войны. Они встречаются на полях великих сражений, стреляя друг в друга холостыми и пуская «римские свечи», и тогда испуганные прохожие бросаются врассыпную, а невинно страдающие посетители уличных кафе со страху прячутся под столы. Они вываливаются из своих старых тачек с форсированными моторами, и, как пьяные студенты, валяющие дурака, эти несчастные сыны Вест-Сайда гоняются друг за другом по набережной вдоль Венис-Бич, впустую махая кулаками и пихаясь в память об исторических махаловах: Битве на Шенандоа-стрит, Великой Терке на бульваре Линкольна и Побоище в парке Лос-Амигос. После чего воссоединяются с друзьями и семьями в демилитаризованной зоне, на поле для софтбола в центре города, превращенном в зону отдыха, и заключают перемирие за барбекю и пивом.
В отличие от полиции, которая ставит в заслугу каждое падение уровня преступности политике «нулевой толерантности», я не считаю, что моя полугодовая кампания местного апартеида привела к относительно спокойной весне в Диккенсе, но все-таки в этом году День гетто прошел совсем по-другому. Марпесса, Хомини, Стиви и я торговали со скамеек нарезанными на дольки фруктами, которые буквально сметали. Покупатели переплачивали в восемь раз. Вообще-то обычно каждая банда и каждое гетто собирались в парке по своим дням. Например, «Киллеры Снайпер-Сити, улица шесть-трей» резервировали за собой 3 июня, потому что июнь — шестой месяц в году, а «трей» означает «три». Негритянская банда «Los Osos Negros Doce y Ocho»[190] собиралась вовсе не 8 декабря, как можно было бы предположить, а 12 августа, потому что вопреки популярному мнению зимой в Калифорнии чертовски холодно. Мы же тусовались 15 марта, потому что какой еще день могла выбрать банда «Амуниципальные калеки Бульвара Колизей „и ты Брут“»? Конечно же, Мартовские Иды.
До конца восьмидесятых, еще до того, как слово «квартал» стало обозначением любого района, начиная от шикарных Калабасас-Хилз, Шейкер-Хайтс и Верхнего Истсайд и заканчивая зоопарком при университете, а любой ангеленос говорил что-то вроде: «Ты поосторожней с ним, ведь он с нашего квартала» или «Да, я не навестила бабушку Сильвию на смертном одре, а ты как думал? Ведь она жила на квартале», — это слово относилось к одному-единственному месту, и это место было Диккенс. Но там на бейсбольном поле в парке, под флагом Дня гетто собрались бандиты всех цветов и оттенков. Диккенс, бывший когда-то сплоченным гетто, после волнений 1982 года «балканизировался» на мелкие гетто, раздробился, как Югославия. Король Каз и Панаш, диккенсовские аналоги Тито и Слободана Милошевича в темных очках Oakley и с перманентом в стиле Дорис Дей, приветствовали воссоединение рэпом, отбивая такт ногами по импровизированной сцене так лихо, что их локоны плясали вместе с ними, подпрыгивая над широкими плечами.
Я не виделся с Панашем много лет. Я не знал, в курсе ли он, что мы с Марпессой спим друг с другом. Я не спрашивал его разрешения. Но, видя, какие он выделывает трюки с пневматической пушкой «Лулу Белл»