Тайна в сюжете нередко сочетается с подлинной загадкой в тексте, которая, таким образом, становится важной составной частью сюжетной тайны: загадка иероглифическая, ассоциативная, анаграмма и прочее. Такую загадку, к примеру, загадывают духи судье Бао, разбирающему таинственное дело. Во сне он видит парные свитки с письменами, которые судья сразу не может понять. Подобную загадку слышит во сне другой судья — Сюй, расследующий тайну убийства торговца — сюцая Вана. Загадка намекает, что в таинственной смерти повинны монахи.
Сюжеты с тайной-загадкой составляют костяк распространенного в китайской литературе жанра так называемой «судебной прозы» — гунъань (романы и повести), которой, по существу, нет эквивалентов в западной литературе. Истории-гунъань пользовались огромной популярностью в Китае, о чем свидетельствует многочисленность рассказов о запутанных судебных делах и мудрых судьях, их разрешающих. Отдельные истории соединялись в огромные циклы (например, о судье Бао, Хай Жуе). Многие повести в собраниях Фэна и Лина восходят к реальным судебным историям, изложенным в старых книгах-судебниках эпох Тан и Сун. Казусы из таких судебников (примером может служить известная книга «Сопоставление дел под сенью дикой груши») легли в основу последующих литературных сюжетов. Истории жанра гунъань — образец хорошо разработанного в сюжетном отношении повествования с затейливой интригой. Примером могут служить та же история о стряпчем Суне и другие, представленные в книге.
Важной особенностью многих повестей является тесное сплетение реального и ирреального в одном повествовании, что также подчеркивает необычность и неожиданность истории, то есть ту «удивительность», которая составляет сердцевину занимательной интриги. Огромная роль волшебного, сверхъестественного — дань традиции, отражавшей миросозерцание людей. Художественный метод литераторов той поры подразумевал такое «вполне естественное» слияние реального и волшебного, правды с вымыслом в одном повествовании. Об этом, конечно, прежде всего свидетельствуют чисто волшебные рассказы. Однако ирреальное столь же часто присутствует во вполне реалистических сюжетах, в которых оно играет роль своего рода литературного приема. С такой художественной условностью мы сталкиваемся в бытовых по своему характеру историях. В повести о стряпчем Суне служанке Инъэр вдруг является дух хозяина, хотя вся ситуация вполне реальна. Появление духа подчеркивает необычность ситуации. Судье Бао видится сон с загадкой. Это, конечно, также чистое волшебство (хотя сам по себе вещий сон может быть и «реален»), но в еще большей степени это и художественная условность. В «судебной прозе» элемент волшебного часто несет литературную нагрузку: с его помощью и ныне разрешаются те сюжетные коллизии, которые еще на заре становления жанра не могли быть разрешены иными (реалистическими) средствами. Кроме того, сверхъестественное подчеркивает ту загадочность, таинственность и даже мистичность, которую автор пытается поселить в своем произведении, дабы сделать его максимально интересным. Отсюда, в частности, и вещие сны в сюжете, и видения («Сожжение храма Драгоценного Лотоса»). Все эти, по существу, литературные приемы призваны играть роль «двигателя» сюжетного действия — его spiritus movens.
Именно такой пружиной сюжетного действия является элемент сверхъестественности в повести «Золотой угорь». Конвойный Цзи Ань поймал в пруду странного угря, который говорит человечьим голосом. Жена конвойного разделывает угря, и с этого момента начинаются злоключения семьи, которые, кстати сказать, носят вполне реальный характер. Причудливое переплетение волшебного и реального мы видим в «Повести о Белой змейке», «Мести лиса» и других произведениях. Элемент волшебного в сюжете усиливает эффект его занимательности.
Старая повествовательная проза Китая и городская повесть как часть ее предназначались для легкого чтения, однако сводить все ее особенности лишь к развлекательности было бы ошибкой. Во всяком случае, сами авторы, как и многие литераторы той поры — почитатели этой литературы, всегда старались развеять ходячее представление о повестях как об этаких «беседах после чая». Они всячески подчеркивали именно «серьезный» характер своих произведений, видели в них литературу, призванную не только доставить людям удовольствие, но и, главное, чему-то их научить. Как и Боккаччо, литераторы заостряли внимание на «учительной стороне» (А. Н. Веселовский) повестей. Они хотели, чтобы читатели видели в этой литературе большой и глубокий смысл, лишь прикрытый снаружи пестрыми и затейливыми одеждами занимательности. Эту черту выразил автор предисловия к «Слову вечному, мир пробуждающему» — некий Отшельник Кэ-и, которым, как сейчас считается был сам Фэн Мэнлун. Он писал, что истории, подобные тем, с которыми читатель познакомился в «Троесловии», способны «пробудить» человека, погруженного в дурной сон или «пьяный морок». Он и другие литераторы писали об огромной силе воздействия Слова, способного лечить людей, как лечат больного с помощью лечебных игл. И не случайно один из поклонников демократической прозы литератор Цзинь Шэнтань говорил, что, читая подобные книги, «следует обмести вокруг пыль и возжечь благовония, дабы проникнуться особым к ним почтением».
Действительно, чисто занимательные истории несут сильную нравоучительную нагрузку. В одних осуждается жадность, в других — коварство или подлость, в третьих — распутство. Восхваляются и человеческие достоинства. В изящной повести «Три промаха поэта», где мы знакомимся с эпизодами из жизни двух знаменитых сунских литераторов и общественных деятелей (Ван Аныпи и Су Дун-по), основной сюжет излагается в рамках отчетливого нравоучения — осуждения людей самодовольных и самонадеянных. Эта идея намечается уже в поэтической интродукции, после чего следует такое рассуждение автора: «О чем эти стихи? О том, что не должно смертным презирать других смертных и тешиться самодовольством. Еще древние мудрецы учили: «Самодовольство навлекает беды, скромность приносит пользу». После таких сентенций автор рассказывает назидательные истории о двух дурных государях — Цзе и Чжоу, о распре из-за богатства царедворцев Ши Чуна и Ван Кая и прочие. Последующий рассказ о Ван Аныпи и Су Дунпо воспринимается через призму такого нравоучения.
Чисто развлекательная повесть о сюцае Вэньжэне и его любовных приключениях в женском монастыре предваряется рассуждениями о важности прочного брака и тех бедах, которые несет любострастие. «Из стихов видно, что брачный союз — дело нешуточное»,— пишет автор. К нему надобно подходить серьезно. Между тем есть люди, которые «при виде какой-нибудь прелестницы готовы, как говорится, стащить курицу или пса». Автор подробно объясняет, кто эти нехорошие люди. В прологе, следующем за авторскими рассуждениями, развертывается история о монахе, который, переодевшись в женское платье, занимался в обители блудом. За проступками следует наказание, которое сопровождается очередными авторскими поучениями. Естественно, что после таких разъяснений читатель воспринимает рассказ как произведение вполне серьезное. Таким образом, серьезность и занимательность сливались в рамках одного повествования.
Городская повесть имела множество разновидностей: истории волшебные, любовные, приключенческие и другие. Все они представляли собой традиционные литературные жанры, которые встречались еще в средневековой новелле. В произведениях Фэн Мэнлуна и Лин Мэнчу важное место приобретают бытовые и нравоописательные сюжеты. Повести с такими сюжетами содержат в себе богатейший материал для познания жизни той поры. Подобно крупнейшему нравоописательному роману конца XVI века «Цзинь, Пин, Мэй, или Цветы сливы в золотой вазе», запечатлевшему картины быта и нравов этого времени, повести Фэна и Лина не менее ярко и, возможно, более разносторонне изобразили жизнь самых различных слоев общества: чиновного сословия, торговцев, ремесленников, монашества, городской голытьбы, крестьян. Городские повести в своей совокупности составляют своеобразную энциклопедию быта времени их создания. В повести «Утаенный договор» показаны нравы семьи зажиточного селянина. В истории об «ученых» торговцах-братьях Ван мы видим картинки жизни торгового сословия. В повести «Поле алых цветов» рассказывается о деятельности чиновников и местных богатеев-помещиков. Читатель знакомится с делопроизводством в административных управах — ямынях, с домашним укладом чиновников, ученых мужей. Кисть писателя живописует быт и нравы монастырей, изображает жизнь в местах увеселений и в веселых заведениях. Без большого преувеличения скажем, что по произведениям быто- и нравоописательного жанра можно хорошо представить себе общественную и частную жизнь людей, находящихся на разных ступенях социальной лестницы. Что касается приключенчества, то оно не мешает широкому показу нравов, даже расширяет картину их изображения. Откровенная авантюрность сюжета является важным художественным средством, с помощью которого «узнаются» разные стороны человеческого быта и деятельности, а нравоучительный подтекст побуждает читателя дать им соответствующую оценку.
Поразительна «этнографическая» насыщенность повестей. В повести о братьях Ван подробно говорится о коммерческом предпринимательстве. В «Утаенном договоре» показываются сложные взаимоотношения в феодальной семье в связи с делом о наследстве. В повествовании «Украденная невеста» мы видим картины свадебной церемонии, а в истории «Человечья нога» — ростовщическую деятельность. Во многих повестях читатель знакомится с монастырскими нравами, а в повестях гунъань — со сложной судебной и административной машинерией. Эти «профессиональные» описания придают особый этнографический колорит повествованию, создают широкий общественный фон.
В этой связи нельзя не сказать о серьезной социальной значимости многих произведений, прежде всего нравоописательного жанра. Здесь авторы специально заостряют внимание на отдельных социальных явлениях, дают им свою оценку. Характерно, что нередко их оценка не совпадает с общепризнанным «ортодоксальным» мнением, и это говорит о самостоятельности и независимости авторских суждений. «Проделки Праздного Дракона» — повесть о пройдохе и воре. Однако герой-плут, несомненно, симпатичен автору, который восхищается и его умом, и благородством, хотя его «подвиги», мягко говоря, сомнительны с точки зрения общественной морали. Но вот что пишет автор в конце повести: «Его можно назвать благородной душой среди мошеннической братии. И не только среди мошенников блещет он своим благородством! Разве можно сравнить его с теми, кто носит высокие шапки и широкие пояса,— с лицемерными и алчными чиновниками, которые ослеплены духом корысти и забыли, что такое справедливость?..» Сочувственное отношение к ловкому и умному мошеннику в определенной мере отражает социальную позицию автора. Более отчетливо она проглядывается в историях, где изображаются сложные социальные явления, говорится об общественных непорядках и пороках. Здесь социальный голос авторов иногда бывает особенно слышен, он наполнен нотками осуждения, критики, неприязни. Порой повествование носит сатирический или разоблачительный характер. Авторы не только осуждают недостатки отдельных людей, но и пороки социальных групп. Не случайно многие сюжеты отражают поведение монахов, поступки чиновников, то есть представителей тех общественных прослоек, которые были носителями многих социальных недугов. Монашество (как это было и в западноевропейской новеллистике) — весьма распространенный объект изображения. Роль монаха в повествовании довольно разнообразна, часто монах не только лишен ореола святости (правда, немало рассказов, насыщенных «религиозностью», отражают