Про эллипсы мы, конечно, не думали. В голове — торможение.
Не знаю, сколько времени бил по высоте дивизион — пятнадцать минут, двадцать или больше. Но вдруг нас снова оглушает. На этот раз — тишиной.
Поднимаюсь, держа в руке пистолет. Знаю: в нём один, последний, патрон. Где немцы? Вот они, рядом. До первого из траншеи можно достать рукой.
На склонах кургана, вокруг макушки, я насчитал потом тридцать девять трупов. Облепили высоту, как мухи.
А остальные бегут. И за ними самозваные преследователи: Шатохин, Черных, Лиманский. Кажется, Головкин. Бьют в спины из немецких автоматов. Кидают вдогонку гранаты.
Вот когда бросил Шатохин телефон. Не удержался...
Трубка в руках у Сергеева.
— С кем есть связь?
Сам поражаюсь неуместности своего вопроса: какая может быть связь, когда вокруг места живого не осталось? Всё вспахано, всё выжжено.
— Великжанин побежал по линии.
Дымится трава на склонах. А над скирдой высоко вымахивает пламя. Ветер несёт дым в сторону от кургана. Раздаётся несколько взрывов. Это рвутся боеприпасы, оставленные гитлеровцами в норах.
— Есть связь с батареей!
Готовлю расчёты, передаю на огневую. Теперь «девятка», прибавляя прицел, посылает снаряды вдогонку бегущим.
Немцы бой проиграли. Всё решил налёт дивизионом на высоту. Не ожидали они такого манёвра огнём. И не выдержали.
А у кургана снова останавливается виллис командующего. Полковник жмёт мне руку, говорит:
— Спасибо! Я всё видел от начала до конца. Потери есть? Раненые? Убитые?
Потерь нет. Мы одержали верх в этом поединке абсолютно без потерь.
Вот как бывает... То, что ни один свой снаряд нас не задел, — случайность. А то, что немцы никого не вывели из строя, можно объяснить: бойцы вели себя спокойно, не суетились, стреляли, прорыв в бруствере канавки-бойницы, гранаты кидали из глубины траншеи. Словом, никто не распустил нервы, и каждый нашёл себя в этом бою.
Два противотанковых орудия и один миномёт противника были разбиты первыми шквалами огня, и потом их остатки всю зиму валялись в кустарнике.
Полковник приказывает:
— Всех переписать. Всех представляю к награде! — И вдруг лицо его темнеет: — Старший лейтенант, что у вас делается? Почему вы не следите за бойцами? Как вы их воспитываете?
...Преследователи возвращаются, увешанные автоматами, пистолетами, флягами.
Что я могу сказать, вернее, не могу сказать? Батарею получил недавно, воспитанием было заниматься некогда. Постоянно то в бою, то на марше. Не было даже возможности выстроить всех вместе, чтобы лучше познакомиться.
Но, зная, что надо говорить, мямлю:
— Примем меры... Так что проведём беседы... Соберём...
Полковник досадливо машет рукой и, взяв список, уезжает.
Первым мне на глаза попадается Черных.
— Сержант Черных, почему вы оставили наблюдательный пункт? Вы командир отделения связи.
Молчит. Часто моргает грешными улыбающимися глазами.
— Он развивал местное тактическое наступление, — комментирует Маликов.
— Сержант Черных...
— Увлёкся, — поясняет Черных, переминаясь с ноги на ногу. — Хотелось им ещё малость добавить.
— Но вы понимаете, что это смешно: пять человек догоняют целую ораву?
— Но они же бегут. У них паника.
— Вы могли попасть под огонь своей батареи...
— Свои не страшны. Целый дивизион бил, и то не попали.
— Что у вас во флягах?
— Не пробовал. Должно быть, шнапс. Только с вашего разрешения. По случаю сегодняшнего дня.
— А вы, рядовой Шатохин?
— Я побежал обстановку уточнять, посмотреть, где они залягут.
— И где залегли?
— Понизу. У оврага.
— Что вы с собой притащили?
— Автоматы. Надо мною смеялись утром, когда я из-под скирды кое-что принёс. А ведь пригодилось... А если они опять в атаку пойдут?
Я хорошо знаю Шатохина. Он человек неуёмного любопытства. Иногда это любопытство выглядит как определённый порок. Других пороков он не имел. Не пил, не курил. И был очень добр. Если кто попросит, своё отдаст.
...Надо составлять боевое донесение. Теперь я знаю, где проходит передний край.
Но от писания меня освобождают. Из штаба дивизиона просят передать по телефону, каковы результаты боя, сколько израсходовано снарядов, сколько горючего в баках тракторов и прочее, прочее.
А потом меня один за другим зовут к трубке «мушкетёры» Исаков и Мамленов.
— Жив, «спец»? — гудит голос Мамленова. — Я так и знал. Таганские ребята — они крепкие. Их шапкой не сшибёшь.
В пятой спецшколе учились те, кто жил окрест Таганки. Таганские ребята слыли драчунами.
...Во дворе нашего дома под навесом стояли лошади с торбами. Чуть в сторонке — тяжёлые ломовые телеги. Оглобли вверх подняты.
Жеребята бегали. Ветер катал по земле клочки сена.
Владел всем этим хозяйством дед Ермак — былинный кудлатый богатырь. Огромная чёрная с проседью цыганская борода. Рубаха до колен. По массивному животу — топкий кавказский ремень с металлическими украшениями — стрелочками, пряжечками. На ногах тяжёлые гренадерские сапоги.
Жена Ермака, женщина маленькая, тщедушная, говорила про мужа:
— Как мой вымахал-то, а? Разорение сплошное. На одну рубаху сколько идёт! И сапогов готовых для него не найдёшь...
Обитало семейство Ермака — он, жена и двое сыновей, Пётр и Иван, — в подвале флигеля.
Утром дед вылезал из подземелья, начальственно оглядывал двор из-под тяжёлой ладони и кричал хрипло:
— Петь-кя! Вань-кя! Прягай лшадей!
Летом сыновья часто спали на сене под навесом. Не потому, что им так нравилось. Поздно с гулянья возвращались. Боялись выволочки от отца.
А ходили они на Таганку. Можно было по синякам догадаться. Принимали участие в лихих набегах таганских ребят на соседние пределы.
После того как лошади Петькой и Ванькой были запряжены, Ермак садился на первую телегу — кнут в руках, фуражка козырьком назад, — и гужевой отряд, гремя по камням стальными ободами колёс, выезжал за ворота.
Позже Ермак перешёл с жёстких металлических ободов на мягкие, резиновые — «дутики». Но ездить по Москве на телеге оставалось недолго.
Ходили по нашей Воронцовской трамваи. С бойким шумом и звоном. Поднимали пыль на остановках: тормоз Вестингауза спускал воздух.
Иногда у дома останавливались длиннотелые линкольны и кургузые амовские грузовички. Дело по тем временам понятное: шина лопнула.
А символом транспорта оставалась всё-таки телега.
Но уже рукой было подать и до зисовских трёхтонок, и до метро, и до первых гудков электричек, и до большой волжской воды.
В начале тридцатых годов последний из могикан старой Москвы дед Ермак умер. Петька и Ванька ушли в армию. Таганские ребята уже не вели кулачные баталии, а слава драчунов за ними так и осталась.
...Звонили мне в тот день командиры батарей старшие лейтенанты Дегтянников и Полтавцев.
Это были мои новые, искренние и добрые товарищи.
Батареями командовали умело, стреляли метко, словно всю жизнь только этим и занимались.
Дегтянников — высокий голубоглазый блондин. Жизнелюб, щёголь и танцор. Танцевать было, конечно, негде и некогда. За исключением очень коротких остановок в городах. Но Дегтянников всё же находил и место, и время.
Однажды я застал его увлечённым сольным танцем на крылечке штаба. Дожидался, когда его вызовут, и импровизировал, выделывая замысловатые па. Согнутые руки вперёд выставил, обнимая воображаемую даму.
Полтавцев же к женщинам относился иронично-скептически.
— Письма тебе пишут? — спрашивал меня.
— Давно не получал.
— А от кого ждёшь-то? От девчонки какой-нибудь? Ты девчатам не верь. Обманут. Послушай старика.
Стариком он не был: всего на четыре года старше меня. Просто хотел посолиднее выглядеть в глазах тех, кто моложе. И скепсис тоже для солидности — напускной.
Георгий Полтавцев считал себя моим наставником и никогда не упускал случая дать мне полезный совет. Многие его советы действительно были полезными, остальные — ради шутки.
Телефонный разговор он закончил словами:
— В следующий раз осмотрительней выбирай энпэ. Не заставляй ближних брать грех на душу.
Через несколько дней наша высота приняла вполне обжитой вид. Мы основательно оборудовали наблюдательный пункт, выстроили на склоне два надёжных блиндажа. Сверху положили брёвна в три наката, внутри блиндажи обили фанерой. Сколотили лавки, столы. Даже зеркало повесили.
Но... сбылось пророчество командующего артиллерией корпуса: «Вам, батарейцы, долго тут не сидеть: начальство вытурит».
И вытурило. Едва мы закончили строительство. На маленький пригорочек, в кукурузное поле.
А на высоте 95.4 расположились НП командира корпуса и командира нашего полка полковника Коханенко.
Приходил я на эту высоту, на наш курган, после этого только один раз — 26 декабря, когда полковник Коханенко вручал мне орден Красного Знамени.
После боя, о котором я рассказал, «девятка» участвовала в контрбатарейной борьбе, в артподготовках, переносила свой НП то вправо — к Благовещенке, то влево — к Белозёрке. Поддерживала танковые атаки, местные тактические операции. И ещё участвовала в одном бою, в котором не сделала... ни одного выстрела.
...Разведка донесла, что гитлеровцы хотят перейти в контрнаступление и готовят прорыв с никопольского плацдарма на юг, на Крым. В Каменке выгружены танки.
Мы уже не атаковали. Мы окапывались. В считанные сутки возникли два пояса противотанковых рвов и минные поля.
Все батареи и наблюдательные пункты были отведены за рвы. За линии рвов и минных полей оттянули пехоту. На передовой остались лишь заслоны. И чуть позади них на небольшом пригорке в лесопосадке было решено поставить «девятку».
— Ночью стройте окопы для людей и орудий. Перед рассветом занять позицию, — сказал мне начальник штаба. — Если немцы пойдут, ваша задача бить по танкам. Прямой наводкой. Много снарядов не берите... Короче, вы принимаете на себя удар на этом участке. Стреляя по вас, противник раскроет свои огневые средства. Отступать вам некуда. Сзади рвы и минные поля. После того как вы проведёте орудия вперёд, все проходы закрываются. Остаётся только одна засекреченная дорожка, но которой ночью вам будут приносить термос с кухни.