После короткой паузы начальник штаба добавил:
— Боевые донесения не присылать. Связь по рации. Берите с собой два орудийных расчёта, разведчиков, радистов и четырёх телефонистов для вашей внутренней связи. Больше вам никто не нужен. И ещё: все, кто пойдёт на задание, пусть напишут письма домой. Письма будут отправлены в случае уничтожения батареи. Личные документы сдать в штаб.
Было короткое собрание, на котором после меня выступил секретарь партийной организации батареи командир первого орудия сержант Фатюшин, рыжеватый веснушчатый деревенский парень с хитроватым взглядом и хорошей хозяйской хваткой. А такая хватка очень нужна: тяжёлое орудие — это хозяйство. И само оно непросто, требует ухода. И при нём много разного инструмента и оборудования. От приспособлений для чистки ствола, от лопат, ломов, кирок, топоров, маскировочных сетей, подкладок под колёса и до фонаря, который вывешивается ночью на точке наводки. Точка наводки обычно сзади.
Орудия «закапывают» в землю, роют погребки для хранения снарядов, оборудуют блиндажи для расчёта, укрытия.
Характер работы требует от огневиков-орудийцев степенности. По сравнению с разведчиками и связистами, которые ведут кочевой образ жизни, это люди оседлые, обременённые тяжёлым физическим трудом. Не всякий поднимет снаряд 152-миллиметровой гаубицы-пушки. А огневикам таких снарядов за время одного лишь боя приходится перекидать множество. И орудие надо разворачивать, а в нём семь с лишним тонн... И всё руками. До кровяных мозолей.
Фатюшин — огневик бывалый, опытный. Награждён орденом Красной Звезды и знаком «Отличный артиллерист». Его уважают, слушают.
Я спросил, нет ли у бойцов просьб об освобождении от задания по болезни или другим обстоятельствам.
Было молчание, нарушенное в конце репликой командира второго орудия младшего сержанта Пономарёва:
— Обстоятельства у всех одинаковые. А больных нет. Все едят нормально.
Писали письма, и начинались они одинаково: «Если вы получите это письмо...» Сдавали документы.
С наступлением сумерек рыли орудийные окопы, а затем зацепили пушки тракторами, на выхлопные трубы машин накинули вёдра вверх дном, чтобы не вылетало пламя. Привязали вёдра проволокой: иначе будут бренчать. И — потихоньку вперёд. Прошли по мостикам через противотанковые рвы. И каждый не без грусти подумал, что к утру этих мостиков уже не будет. С этого момента мы — на Малой земле.
Когда трактора подвозили орудия к позиции, в стороне для отвлечения была организована стрельба. Помогло и то, что в небе тарахтели наши ночные бомбардировщики. Летали низко, где-то невдалеке сыпали бомбы.
Трактора ушли в тыл. Они не нужны...
Работали до утра. Заботились о маскировке. А маскироваться было трудно. Лесозащитная полоса вся голая. 31 октября, когда гитлеровцы шли к нашему кургану по такой же полосе, на ней ещё были листья.
Надо было хоть глину дёрном прикрыть. И пересадить кусты. Посадку погуще сделать.
Я очень боялся, что нас заметят. И опасался за огневиков: как они будут вести себя? Не в бою, а до боя. Разведчики и связисты привыкли ползать на животе под носом у противника и быть незамеченными. А огневики чаще всего — на закрытых позициях, в нескольких километрах от передовой. Противник их не видит, так же как и они его.
На огневой свободно. Можно ходить, двигаться. А тут с рассвета до темна головы поднять нельзя. Нас не существует.
...Мой НП в сотне метров от орудий. Сбоку. Связь с огневой — по телефону.
Рассветает, и я вижу перед собой ровный скат к балке. По балке идёт вымершая передовая, на которой за всю ночь не было ни единого выстрела.
За балкой — гряда высоких холмов. Противник смотрит на нас сверху.
Какое-то время стоит тишина. И вдруг её опрокидывает рокот десятков танковых моторов. Такой гул из-за холмов, словно началось землетрясение.
— Приготовиться! Командирам орудий и разведчикам наблюдать!
Танки ревут пятнадцать минут... двадцать... полчаса...
Потом моторы неожиданно умолкают.
«Значит, сегодня не пойдут».
Ночью вместе с солдатом, доставляющим нам термос, приходит замполит дивизиона. Для поднятия духа.
Интересуется настроением.
— Настроение хорошее, — говорю я.
— Беседы с личным составом проводили?
— Проводил.
— О чём?
— О маскировке. Забываются люди с непривычки: то шапка чья-то из окопа торчит, то котелок на бруствер поставят. За такие промахи можно дорого поплатиться...
— А о задачах, о задачах говорили?
— Задачи всем ясны.
А настроение у бойцов и сержантов было действительно хорошее. Они пришли сражаться, а не умирать. Уныния я не видел. К войне они привыкли.
Сидят батарейцы в блиндажах и окопах, рассказывают друг другу бесконечные истории из жизни на войне и из жизни «на гражданке».
А что касается ситуации, в которой мы находимся, то она конечно, своеобразна. Ожидание, неизвестность хуже боя.
Пойдут или не пойдут? Если пойдут, то как всё сложится? А вдруг, что самое неприятное, глупое и обидное, обнаружат и разобьют до наступления? Очень уж неудобное для нас место этот почти голый холмик перед грядой больших высот. И разделать нас могут как бог черепаху. И мы будем беспомощны: деваться некуда, никто не поможет.
Нам страшна артиллерия, а не танки. Если танки пойдут, то мы им страшны. Можно из нашей засады сорвать первую танковую атаку. Командование получит выигрыш во времени.
Главное — не быть обнаруженными вплоть до последней минуты, до открытия огня. И поэтому — маскировка, предусмотрительность, осторожность. Мы живы и сильны тем, что «нас нет». И командир со своего НП больше наблюдает за собственной батареей, чем за противником. За противником ведут наблюдение разведчики. Журнал разведки почти пуст: ни на передовой, ни за её линией никаких передвижений, звуков.
...После нескольких встреч с бойцами и сержантами замполит уходит.
А на рассвете снова ревут моторы. Так ревут, что песчинки с потолка блиндажа сыпятся. Снова: «Приготовиться!» Первые снаряды лежат у орудий.
Гудят, гудят моторы. И затихают.
Ещё день отсрочки.
Ночью опять приходит замполит. Приносит газеты. Рассказывает новости. А потом, после его ухода, перед батареей возникает автоматная перестрелка.
Впереди несут дозор и охрану разведчики. Вернувшись, один из них рассказывает, что слышали в темноте немецкую речь и дали несколько очередей из автоматов.
Утром, едва-едва стало светать, идём на место перестрелки. У маленького кустика — одного из наших ориентиров — лежит гитлеровец... Видимо, разведчик.
Третий день также начинается с гула моторов.
Восемь часов. Девять. Двенадцать. Очень медленно движется стрелка часов. Никогда у меня не было столько времени.
Тринадцать ноль-ноль...
Теперь скоро вечер. Так поздно не начинают.
Ещё один день без выстрела. Но мы уже привыкли к своему осадному положению.
Свёртывают бойцы цигарки, шутят:
— Чёрта с два они пойдут. Им домой надо.
А танки опять гудят...
Днём солдаты спали, ночью ходили вокруг орудий, улучшали маскировку. И делали гимнастику. Если ночью спать, а днём неподвижно сидеть в сырых блиндажах и окопах, руки-ноги затекут и спину сведёт. Ждали темноты.
Холодные были ночи. Стояла поздняя, глубокая осень.
Отпустили солдаты бороды и усы. Не брились: воды для питья не хватало. Воду приносил всё тот же кашевар с Большой земли. Поблизости от нас ни родника, ни ручья не нашлось.
На восьмую ночь наш кормилец вместе с гороховым пюре и водой принёс записку от начальника штаба дивизиона: «Отбой. Снимайтесь. В 23.00 придут трактора».
«Девятка» снимала засаду опять по счастливой случайности под шум ночных бомбардировщиков.
Мы пробыли между небом и землёй, между противником и своими семь дней и, слава богу, остались батареей-невидимкой. Если мы хоть чем-то обнаружили бы себя, то-то было бы радости у гитлеровских артиллеристов и миномётчиков.
Они, правда, обрадовались, но поздно. Утром учинили по нашему холмику артиллерийский налёт. Когда мы уезжали, то маскировку повредили, и, кроме того, от орудий остались на земле глубокие колеи... А разведчики артиллерийские за колеями на дорогах и в полях следят, читают их, рассматривая в стереотрубы.
Прибыли мы на эту огневую в сухую погоду, уезжали в мокрую. Вот и остались колеи.
Засыпали снарядами гитлеровцы место нашей стоянки, но нас там уже не было.
В штабе я доложил, что мы благополучно вернулись. Писарь достал из железного ящика наши последние письма и выдавал их по одному, вычёркивая из списка фамилии получивших.
Выдавал, как мандаты на жизнь.
Только и думали мы в эти месяцы: «Когда же вперёд? Когда возьмём Каменку?»
В начале февраля наша 3-я гвардейская армия, смяв сопротивление противника, покатилась вперёд, вышла на приднепровскую равнину — Каменский Под.
Была фантастическая грязь. Вот уж развезло дороги!
__________...Развезло дороги,
И на Южном фронте оттепель опять.
...Славная Каховка, город Николаев!
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать!
А Каховка, кстати, от нас была недалеко, чуть южнее.
Один трактор пушку не тянул. Сцепляли поездом по три-четыре. Тащили орудия волоком — на станинах, на лафетах: колёса не вертелись, увязая в жирной, засасывающей жиже.
Первая деревня, в которую мы вступили, — Ново-Днепровка.
Дома разрушены. В уцелевших — немецкие нары в три этажа. На нарах солома.
Из подземелья, из бункеров вылезали жители. Угощали нас узваром — вишнёвым компотом. Кроме вишни сушёной, у них ни для гостей, ни для себя ничего не было.
Одна курица по деревне ходила. Белая курица. И обращала на себя внимание, потому что одна.
Нищетой и улыбками встретила нас Ново-Днепровка, нищетой и улыбками проводила.
Дальше — Днепровка. Эта большая деревня мне запомнилась тем, что здесь меня принимали в партию. На партбилете: «Время вступления... февраль 1944 года».