Февраль сорок четвёртого. Ручьи, лужи, вода кругом. И радость, удалая радость!
На всех дорогах — брошенные немецкие автомашины, повозки, взорванные орудия.
В спешке отступления гитлеровские артиллеристы бросали в жерла заряженных пушек и гаубиц по нескольку горстей дорожной грязи и в последний раз дёргали за шнуры затворов. Это был салют смерти.
Стволы раздувало, рвало на полосы, полосы выгибало в стороны. Венчиком. И эти развороченные артиллерийские стволы напоминали бутоны, выбросившие лепестки...
Стальные цветы на могилах фашистских надежд! Такая была весна зимой, зимняя весна!
А у Каменки части 266-й гвардейской дивизии генерал-майора Фомиченко уже форсировали Днепр. Первым переправился с группой бойцов командир батальона капитан Евгений Иванович Красуцкий.
Достигнув правого берега на лодках, эта дерзкая группа перебила охрану парома, а оставшихся в живых двух немцев-паромщиков заставила перевозить советские подразделения.
И вот что сообщалось в оперативной сводке Совинформбюро за 8 февраля 1944 года:
«Войска 4-го Украинского фронта, прорвав сильно укреплённую оборону немцев на их плацдарме южнее города Никополь, на левом берегу Днепра, за четыре дня наступательных боёв нанесли тяжёлое поражение семи пехотным дивизиям противника и вышли к реке Днепр на всём протяжении плацдарма. В результате этой операции наши войска полностью ликвидировали оперативно важный плацдарм немцев на левом берегу Днепра протяжением 120 километров по фронту и 35 километров в глубину. В ходе наступления наши войска овладели районными центрами Запорожской области городом Каменка, Большая Лепетиха и заняли более сорока других населённых пунктов... В этих боях нашими войсками уничтожено: танков — 53, орудий разного калибра — 217... автомашин 1277... Противник оставил на поле боя свыше 15 000 трупов солдат и офицеров... Нашими войсками захвачены следующие трофеи: танков — 24, орудий разного калибра — 392... автомашин — 1686... Взято в плен более 2000 немецких солдат и офицеров».
И далее в той же сводке:
«Захваченные в плен немецкие солдаты сообщают, что недавно во всех ротах был зачитан приказ Гитлера, в котором он требовал любой ценой удержать Никопольский плацдарм. В приказе говорилось, что выполнение этой задачи будет иметь большое влияние на исход боёв на других участках восточного фронта. Не случайно немцы построили в этом районе сильные укрепления. Оборонительный рубеж имел три ряда траншей и окопов, опоясанных проволочными заграждениями и минными полями. Особенно сильно были укреплены высоты и населённые пункты в районах, примыкающих к переправам через Днепр.
Наши войска в ходе наступления прорвали оборону немцев, расчленили вражеские войска на части и в ожесточённых боях разгромили семь пехотных дивизий противника. Большая группа немцев была загнана в Днепровские плавни и полностью уничтожена. Разбитые части противника устремились к переправам в район Малой Лепетихи и Большой Лепетихи. На переправах немцы были накрыты огнём нашей артиллерии и миномётов. Советские лётчики непрерывно бомбили и обстреливали из пулемётов гитлеровцев, пытавшихся перебраться на правый берег Днепра. Тысячи немецких солдат и офицеров утонули в реке...»
Финал трагедии фашистских оккупантов на Днепре. Батальоны утопленников.
На каменской земле мы оставались с месяц.
А зима на неё всё же пришла. В марте. Закружила-завертела метелями. Сковала дороги морозом. Едет трактор — гусеницы звенят. Далеко слышно.
И в один из вьюжных морозных дней полк выстроился на шоссе и двинулся на Васильевку, к железной дороге. Мимо сёл, на которые мы так долго смотрели в стереотрубы, где искали и громили вражеские батареи. Мимо сёл, сами названия которых нам казались зловещими и таинственными: Водяное, Ново-Водяное.
Путь был долгий, и весь этот путь меня трепала малярия. Сидел рядом с трактористом. Стучал зубами. Трактор без кабины. Открытый, если так можно говорить о тракторах.
В Балках сделали остановку на ночь.
Помню полутёмную избу, на стене — керосиновую лампу с монотонно жужжавшим огоньком, деревянную скамейку, на которой я лежал, и помню, что приходила ко мне Любка. Принесла акрихин. Смерила температуру — ахнула.
— Сколько?
— Сами знаете.
— Под сорок?
— Угу.
Утром колонна продолжала путь.
Так я простился с землёй, о которой наши солдаты говорили: «Она теперь мне как родная. Я её от Благовещенки до Большой Белозёрки двадцать раз на брюхе прополз».
Простился с землёй, на которой осталось много могил с красными звёздочками.
Начиналась она для нас с села Балки. Балками кончилась.
Вспомнил, как поднимали мы здесь стаканы за скорое взятие Каменки... 30 октября. И может быть, в этом самом доме. Хозяйка похожа. Вроде не обознался. Но видел её мельком. В комнату, где я лежал, не заглядывала. Не хотела беспокоить.
В жар и холод бросало не одного меня.
Две трети дивизиона — малярики. Был случай: дали команду к маршу, а трактора заводить некому — все трактористы лежат.
Грузились мы на станции Таврическ, закатывали пушки на платформы.
А на фронт попали за Луцком.
Тут было тихо.
Только однажды «девятка» поработала — разбила вражеский бронепоезд. Бронепоезд подходил почти к самой передовой, производил артналёты и исчезал. Местность позволяла ему подкрадываться незамеченным.
Кроме бронепоезда, огня со стороны противника никто не вёл.
Да его почти и не было — противника. Гитлеровцы хотели заманить здесь наши части в мешок. Поставили справа и слева, на флангах, крупные силы, а перед нами — почти никого. Небольшие кочующие заслоны.
Наступление советских войск только недавно окончилось. Тылы растянулись. Надо было готовиться к новому рывку на запад. Лезть в мешок смысла не имело.
И потому нейтральная полоса занимала несколько километров.
...Мне приказывают пристрелять репер.
Спрашиваю:
— Где? Укажите.
Указать трудно: в нейтральной полосе и на линии немецкой передовой крестьяне пашут землю.
— Пошли разведчиков. Пусть предупредят, что стрелять будем...
Имели, видимо, гитлеровцы здесь и другой замысел: притупить нашу бдительность. Иначе зачем понадобились бы им новые фокусы с белыми простынями? И к чему было оставлять в нейтральной полосе записку для наших разведчиков: если, мол, вы пообещаете не трогать нас на пасху, то мы не тронем вас на Первое мая, пейте сколько угодно.
Вторая записка, также оставленная на видном месте, касалась «заботы» о местных жителях: не пора ли разрешить крестьянам ходить по пропускам в гости к родственникам с одной стороны на другую?..
В сорок первом и сорок втором они таких гуманных вещей не предлагали. А теперь самое время для обмена родственниками. Пока не собрали новые силы битые гитлеровские дивизии. Пока не уничтожены все узники фашистских застенков. Пока инженеры рейха не создали «сверхоружия».
Ответ был такой: «Ждите нас в гости в Берлине! Не возражаем, чтобы вы в качестве военнопленных увидались со своими родственниками в наших лагерях».
И скоро многие увидались.
А пока стояла оборона и шагала по земле весна. Сзади нашего НП — белая кипень садов села Ческе Красув. Оглянуться нельзя. Слепит.
Солнце яркое и воздух прозрачный. Как профильтрованный.
Редко такое на фронте бывает.
Люди всегда весне радуются. На войне особенно. Позади остаются зимние тяготы, холода. Поднимается настроение: «А жизнь, чёрт возьми, всё-таки прекрасна!» Вспоминает солдат свой дом и другие, ушедшие, счастливые вёсны.
Все они были, конечно, исключительно хорошими.
Я тоже вспоминал. И тогда перед моими глазами возникали старые тополя в нашем дворе. Возникала Краснохолмская набережная — чистая, умытая апрельскими дождями. По этой набережной мы маршировали, готовясь к майским парадам.
Шагаем час, шагаем два, затем следует команда: «Разойдись!» Хватаем свои сумки и идём к пристани, к дебаркадеру.
У дебаркадера «спецы» заранее назначали свидания девчатам. А потом — по Москве-реке на катерах на Воробьёвку.
И ещё я вспоминал весну сибирскую, сибирский ледоход. Сколько раз в Москве я видел ледоход с мостов и набережных. Плывут грязные льдины — и всё. Нет, ничего я не видел тогда и ничто меня не удивило.
Но вот оказался на берегу Ишима и навсегда запомнил ледоход.
Бушует неоглядный разлив, река крутит воронки и неожиданно, с ходу выбрасывает на песок льдину. Солнце греет её, она светлеет, искрится, становится стеклянно-прозрачной, и вдруг — музыка: лёд начинает звенеть. Слышится тонкое, хрустальное: динь-динь-динь...
Динь-динь-динь... Это льдина распадается на кристаллы. Кристаллы крупные, длинные, и всё такой точной, правильной формы, словно их изготовил многоопытный мастер-гранильщик. Вот такой удивительный ледоход! И потом всякий раз, как вскрывалась река, любая река, где бы я ни находился, всякий раз, как льдины отправлялись в путь, мне чудилось на берегу волшебное: динь-динь-динь...
Ничего нет более яркого и вечного, чем первое впечатление. Оно — на всю жизнь. В литературе по традиции принято описывать первую любовь. А первая радость, первое огорчение, первое открытие, первое разочарование, первая обида, первая боль, первый успех, первая разлука, первая неудача, первая встреча с прекрасным? А первый человек, которому так хотелось подражать, первый кумир, наставник? А первый дом? Первая улица?
Первое-первое — это тот порт, та бухта, к которым навсегда приписана душа человека. Отсюда он уходит в плавание, в океан, но сюда всегда мысленно возвращается. Нет для него другой бухты!
Первая улица.
Воронцовская начинается у Таганки и упирается в Крестьянскую заставу.
В моём раннем детстве она была провинцией: за кольцом «Б». Здесь даже цыганам с медведем гастролировать разрешали.
Улица не бойкая.
Идёт по ней доктор Розанов. Бородка клинышком, очки в массивной роговой оправе, шляпа, в одной руке — неизменный кожаный саквояж, в другой — зонт или трость. Все ему кланяются.