Вырвавшись на свежий воздух, мы день или два после этого не курили...
Марши, переходы были длинные, большие. Остановки короткие. Едва стали — роем окопы. Только успели «закопать» пушки — команда: «Моторы!»
Всем доставалось, но больше других — нашим трактористам.
На марше огневик или управленец залезет на прицеп, поспит. Или на пушке подремлет. Трактористу нельзя: он ведёт трактор. В обороне батарея стреляет не часто, и орудийцу-пушкарю есть время перевести дух. У тракториста времени нет: он ремонтирует трактор.
Шесть тракторов в батарее. Девять чумазых водителей. Все бывшие эмтээсовские. И командир отделения тяги сержант Бормотов тоже работал до войны в МТС.
У Бормотова всегда озабоченное, усталое лицо. И глаза, молящие о запасных частях.
Но их почти не дают. А тракторы идут от самого Дона.
На колхозной Украине водителям наших тягачей было легче. Едва останавливались в селе или на хуторе, Бормотов сразу интересовался у местных жителей, где тут была МТС, и шёл с товарищами «кулачить» заброшенные машины.
А тут и «кулачить» нечего. Гайки и те других стандартов.
Всегда вежливый, тихий, приходит ко мне командир отделения тяги.
— Я доложить... Тракторы дальше идти не могут... Поглядите, траки летят... Звёздочки надо менять. Подшипники перетягивать... И вообще...
— Что вообще?
— Я же давал вам список деталей первой необходимости. Зарез полный!
Да, список он мне давал, и я писал рапорт. Снабженцы разводят руками. Сверху говорят: «Обходитесь своими силами».
Теперь уже я спрашиваю:
— Что будем делать-то, Бормотов? А?
— Что скажете...
— Что скажу? Другие батареи как-то обходятся, и вы, думаю, выход найдёте.
Сержант нерешительно мнёт в руках промасленную шапку, потом говорит:
— Ну, ладно. Ну, раз надо. Ночку поработаем — посмотрим.
Ночью трактористы возятся у своих уставших машин при свете фар. Или зажигают паклю.
Стучат, сваривают, ставят на тракторы самоделки, а утром ко мне снова приходит Бормотов.
Спрашиваю:
— Как дела?
— Дела? Да километров сто ещё протянем. Сейчас ребята отдохнуть часок хотят.
А отдыхать не придётся: снова приказ о марше.
Не спали как-то пять или шесть ночей подряд. То шли вперёд, то нас перебрасывали с одного участка фронта на другой.
Остановились под вечер в небольшой деревушке. Надеялись на передышку. И только отцепили пушки от тракторов — «Заводи!»
«Девятка» шла в колонне бригады головной. Я сидел на первом тракторе рядом с водителем.
Идущий головным прокладывает маршрут. В руках у меня была карта. Светил на неё электрическим фонариком. Сверял с картой развилки дорог, перекрёстки. Уточнял путь.
Сколько карт я уже перевидел и проехал! Получал в штабе под расписку, под расписку сдавал, когда лист кончался. А эту, единственную, не сдал.
Уже начинало светать, и вдруг на какой-то момент — мне кажется, на секунду — я выключился. И тут же вздрогнул. Карты в руках не было. Не было её ни под ногами, ни на земле. Унёс ветер.
Пришлось пропустить вперёд «восьмёрку».
Первый раз в жизни я почувствовал усталость.
Приходила усталость, но приходил и опыт. За городом Сколе «девятка» третьим снарядом попала в мост, по которому двигался немецкий обоз. Пробив настил, снаряд взорвался, и мост рухнул.
Вырабатывалась интуиция. Обострялись зрение, осязание, слух. Как говорил Саша Мамленов, после некоторого времени пребывания на фронте артиллерийский офицер становится прибором.
А трудности росли: путь наш лежал в Карпаты. Армии 4-го и 1-го Украинских фронтов шли на помощь Словацкому национальному восстанию.
Так нашей бригаде до конца войны и не суждено было из Карпат выбраться. Только на некоторое время за Ужгородом она попала на равнину, прошла северной Венгрией и — опять в горы.
Мы застали щедрое карпатское лето, когда воздух в горах пахнет дикой малиной, и ласковую, тихую, солнечно-паутинную осень. Вначале. Потом бродили туманы, хлестали дожди и облака бессильно легли на хребты.
Капризной и своенравной оказалась зима. Выл ветер в ущельях, снегопады заваливали дороги. И журчали ручьи.
Бывало так, что погода менялась по нескольку раз в день. Утром шёл снег. К полудню начиналось бурное таяние и в ущелья мчались потоки воды. И вдруг чуть ли не в одно мгновение всё замерзало, каменело.
Замерзали капельки на ветвях деревьев и кустарников, не успевшие упасть. Ослепительно искрились на холодном, безразличном солнце. Ловили его лучи и, играючи, разбрасывали по сторонам.
Любоваться метаморфозами природы хорошо. Но как пройти и тем более проехать по дорогам, петляющим над ущельями? Это гладкий, звонкий лёд, как на катке.
И сейчас вижу трактор, с воем несущийся под гору.
...Батарея стала перед крутым подъёмом. Вперёд пошёл только один трактор с пушкой. Он поднялся почти до верха, до перевала, оставалось немного, но трактор выбился из сил. Снизу послали второй. На помощь.
Второй трактор уже подходил к первому, но на повороте сорвался вниз — боком, на рёбрах траков, как на коньках.
Я поднимался к перевалу, был на середине дороги, и он со стоном и воем пронёсся мимо меня.
Тракторист тщетно пытался вывернуть машину — она не подчинялась управлению. Тогда он выбросился. А неуправляемый трактор, промчав в несколько мгновений километр с лишним, ударился краем «звёздочки» о бетонный столбик на обочине дороги и долго-долго вертелся, как волчок... В десяти — пятнадцати метрах от колонны — от людей, орудий, прицепов, гружённых снарядами.
...Потом декорация переменилась: брызнуло солнце — другое, тёплое — и раскидало по горам охапками красные тюльпаны.
Всё видели солдаты в горах. И белозвёздные эдельвейсы встречали.
Теперь эдельвейсов, говорят, нет: туристы уничтожили.
Солдат не турист, цветы рвать не будет. Посмотрит, удивится, выскажется по-своему да и пойдёт дальше.
А вообще горы для него — му́ка. Вниз — вверх, вниз — вверх. И жив человек в этих глинистых, каменистых горах одними консервами. Дёсны кровоточат.
Пробовали есть чеснок, но заметили: после чеснока трудно в гору подниматься: задыхаешься, пыхтишь.
Так вот пыхтел запомнившийся мне рыженький пожилой коновод, встреченный на вершине одного хребта.
...Сидим в траншее на НП и вдруг позади себя слышим треск сучьев и сопение. Потом появляется солдатик. Лицо густо обросло щетиной, ноги выше колен в глине, гимнастёрка расстёгнута, хотя далеко не лето. Жарко в гору идти.
На поводке у солдатика — лошадь. Тоже тяжело карабкается — пар из ноздрей. На боках, как бутылки, позвякивают друг о друга мины. По три с каждой стороны.
Старичок выбирается наверх, переводит дух, вытирает пот с лица старой пилоткой, глубоко вздыхает и, глядя в горную даль, ни к кому не обращаясь, грустно-раздумчиво произносит:
— Извели меня Карпаты!
Привожу эту жалобу с исправлением. Он несколько иначе сказал.
Чем дальше, тем нелегче становилось. Однажды мы десять или двенадцать дней не опускались ниже облаков. Так мы и назвали этот наш поход: дорога по облакам.
И там, на вершинах, среди чахлого кустарника увидели покосившиеся крестики, как на заброшенных сельских кладбищах Средней Руси — старые могилы русских солдат той войны, брусиловских солдат...
На Карпатах,
На Карпатах
Под австрийский
Свист и вой
Потерял казак папаху
Вместе с русой головой.
Осенью, когда бои шли на ужгородском направлении, батарея получила задание поднять один огневой взвод — два орудия — на гору Чертёж высотой 1186 метров.
Гора крутая. Дороги на неё почти нет. Тропка, по которой крестьяне возили сено. Дорогу прокладывали мы. Рубили деревья, счищали кустарник. Нам помогали сапёры.
Раскисли от дождей склоны Чертежа. Пушки вязли в глине. Каждую тянуло по три трактора.
Чтобы тракторы меньше буксовали, бойцы подбрасывали под гусеницы куски узкоколейного рельса — «железяки». Накануне подъёма таких кусков напилили много, просверлили в них отверстия. В отверстия продели толстую проволоку.
Когда трактор оставлял «железяку» позади, боец выдёргивал её за проволоку из глины и бежал вперёд — подкладывать снова. Пять человек около каждой гусеницы. Работа, как на конвейере.
Не помню, кто придумал это приспособление — рельс на проволоке, кажется, командир второго орудия младший сержант Пономарёв, но помогло нам оно при восхождении на гору Чертёж, а потом и на другие горы очень сильно.
Выручило — именно выручило! — и другое приспособление. К каждой пушке сзади было привязано тросами бревно параллельно оси колёс. В расчёте на то, что если орудие вдруг отцепится, бревно не даст покатиться ему вниз, в него упрутся колёса.
И был такой момент, когда лопнул трос, трактор сорвался с тормозов, сдал назад, вывернул у орудия стрелу, переломился сцепной палец, и... если бы не бревно и брусья, подброшенные под колёса передка, не миновать беды.
Но пушка тем не менее, хотя и медленно, ползла по грязи вниз и остановилась в трёх шагах от пропасти, упёршись стволом в старое дерево.
Глохли тракторы, рвались тросы. Хорошо, что тросами мне помог один человек.
Это был бойкий парень, лейтенант-дорожник. Был раньше танкистом, пять раз ранен, хотели демобилизовать, но он запротестовал. Послали в стройдорбат — строительно дорожный батальон.
Узнал у кого-то, что я москвич, прибежал:
— Где в Москве живёшь?
— На Таганке.
Он был в восторге:
— И я на Таганке! Земляки! Таганские, они друг за друга!
Свои слова лейтенант подкрепил делом. Увидев, что все мои тросы порвались, предложил помощь:
— Ты постой. Я тебя сейчас обеспечу. Сколько тебе нужно?
Около ста метров драгоценного новенького стального троса отвалил щедрый лейтенант земляку. Не было мне дороже подарка! Пользовался этим тросом и потом — в Высоких Татрах.
Когда мы подняли пушки на вершину горы и закатили их в окопы, я снова увидел дорожного лейтенанта.