Мы вступали в новые города, местечки и сёла. Здесь нас ждали.
Ещё кусочек из письма: «...B Чехословакии нас так встречает население, как редко где... В одном селе я видел: ходит староста с бубном, стучит в него и призывает нести в подарок красным воинам кур и гусей. А потом мне говорят по телефону с огневой позиции: „Пришёл старик, очень просит принять от него в подарок жареного гуся. Разрешите?“»
И помню, как в другом селе крестьяне целовали колею дороги, по которой прошли пушки дивизиона: «Наш бог едет, спаситель...»
Оказывается, жители этого словацкого села очень боялись, что советская пехота отойдёт, отступит и оставит их гитлеровцам. Те контратаковали и действительно немного продвинулись к селу.
Когда по нему прошла вперёд наша артиллерия, крестьяне поняли, что отступать мы не собираемся. Вот почему целовали они колею дороги...
Я уже не говорю о том, сколь горячи и сердечны были наши встречи с людьми, у которых на шапках были нашиты косые полоски кумача, — со словацкими партизанами, повстанцами.
Так Красная Армия освобождала Чехословакию.
...И никогда не было столько потерь, сколько там.
Перед очередным прорывом командиры пехотных полков сказали на совещании в штабе корпуса: успех гарантировать трудно, впереди доты.
«Девятку» выбросили на прямую наводку.
Передовая шла по низине, по речушке. К речушке — пологий скат. На этом скате, на голом месте, на пахоте мы установили ночью два орудия — огневой взвод.
На том берегу стояли двадцать бетонных сооружений над погребами. Их и переоборудовали немцы под доты.
Чуть выше — деревня, за ней — крутой подъём и высоты. Ситуация знакомая: они наверху, мы внизу.
Едва рассвело, мы дали двадцать выстрелов: хватило по одному на каждый бункер. Расстояние меньше четырёхсот метров, снаряд летит, не делая траектории, — прямой выстрел.
Бетонных колпаков больше не существовало.
Но действия «девятки» не остались без ответа. Едва она закончила уничтожение пулемётных гнёзд, как на неё обрушился целый дивизион тяжёлых орудий.
Сначала весь огонь он сосредоточил на наших пушках. После того как немецкие фугасы попали в погребки с зарядами и снарядами — их оставалось по десять комплектов в каждом, для самообороны, — один за другим раздались два огромных взрыва.
Тогда огонь был перенесён на НП, который находился чуть в стороне от огневой. Добивали нас с разведчиком Максимовым.
Били минут пятнадцать-двадцать. Брустверы с окопчика срезали начисто. Нас засыпало землёй. Но мы остались живы.
Правда, Максимов после этой трагедии резко изменился. Сдали нервы, начал кричать во сне, стал суетиться, падать на землю, заслышав свист снаряда даже где-то далеко, в стороне. Для работы на НП он больше не годился. А очень хороший был разведчик!
Не буду говорить, какой предстала моим глазам наша огневая к вечеру, когда начали густеть сумерки, а на горы лёг туман.
Стальная станина одного из орудий, полуторатонная станина, была согнута в подкову...
В прошлую ночь мы рыли окопы, а в эту — братскую могилу. Утром — похороны.
Через несколько дней в батарее снова было четыре орудия, добавили людей. Но многих опытных огневиков ей недоставало.
Шла бригада по дорогам Словакии. Шла зигзагом, чуть вправо — и мы в Польше, чуть влево — в Венгрии.
И на одной из этих дорог повстречались две машины, два обшарпанных газика.
В них были капитан Исаков и я.
Исаков на ходу высунулся из кабины и показал мне четыре пальца...
Я не понял, что он этим хотел сказать, и через два или три часа соединился с ним по телефону. Он пояснил:
— Из командиров дивизионов и батарей, из начальников штабов, из тех, кто шёл от Донца, нас оставалось пятеро. Перед тем как мы встретились на дороге, мне пришлось загнуть один палец... Теперь четверо...
Грустно, тяжело говорил он. Я не узнавал Исакова, всегда живого, бойкого, хитро подмигивавшего.
Отдал трубку телефонисту, стал вспоминать, кого с нами нет.
Нет капитана Краселя, нет бывшего командира «девятки» старшего лейтенанта Красова, передавшего мне батарею, нет комдива-1 Саши Мамленова, командира батареи старшего лейтенанта Дегтянникова... И нет командира батареи старшего лейтенанта Георгия Полтавцева.
Незадолго до того как мы навсегда расстались, он пригласил меня вечером к себе на НП.
— Стемнеет — приходи, — говорил он по телефону. — Мы же совсем близко. Встречать выйду. Какого чёрта мы, как кроты, в своих норах сидим, в гости не ходим? Ночью всё равно тихо. Приходи. Печку для тебя натоплю. Портвейном угощу. В военторге разжился. Ребята принесли. Давай пир устроим.
Я просидел у него на НП до глубокой ночи.
— Портвейн, конечно, дрянь, — говорил он. — Но гражданку напоминает. Дома по праздникам родители пили.
Говорили мы с ним о медлительных западных союзниках, обсуждали рассказ Кожевникова «Март — апрель». Политуправление фронта только что выпустило его брошюрой-листовкой.
Тихонько спели «Землянку».
— Почитай, какие знаешь стихи, — попросил Полтавцев.
Вспомнились асеевские «Синие гусары»:
Глухие гитары,
_____________высокая речь...
Кого им бояться,
______________и что им беречь?
В них страсть закипает,
_______________как в пене стакан:
Впервые читаются
________________строфы «Цыган».
...Тихие гитары,
_____________стыньте, дрожа:
Синие гусары
____________под снегом лежат!
Стихи о декабристах, товарищах Пушкина.
Полтавцев вздыхал:
— Эх, когда же мы возьмём Каменку?!
Это было там, на каменской земле.
Спрашивал, как обычно:
— Письма тебе пишут?
— Давно не было.
— А от кого ждёшь-то? От девчонки какой-нибудь? Ты девчатам не верь, послушай старика.
Когда я собрался возвращаться, он сказал:
— Пойду тебя проводить. Как полагается в хороших домах.
Мы вышли из блиндажа. Кто мог знать, что пройдёт несколько часов — и утром 11 января 1944 года в этот блиндаж врежется тяжёлый вражеский снаряд...
Всё, что осталось от Георгия Алексеевича Полтавцева, положили в ящик из-под заряда и поставили в степи под Белозёркой деревянный памятник с железной красной звёздочкой.
...Синие гусары
_____________под снегом лежат!
Я продолжал вспоминать товарищей — офицеров, которых смерти и ранения унесли из бригады. И вдруг...
— Вы с Исаковым, кажется, друзьями были?
Это далёкий голос в трубке. Из штаба бригады. Тревожный, прерывистый голос.
— Да, да... Случилось что-то?
— Его штаб был в лесу, в палатке... Немцы забросали гранатами. Диверсионная группа.
Я снова увидел дорогу, газик второго дивизиона, невесёлое лицо Исакова и четыре пальца...
День был тяжёлый, угрюмый.
Наступление захлебнулось. Я сидел на чердаке крытого черепицей дома, рассматривал в стереотрубу край села Гамри, занятого противником. Шёл поиск вражеских батарей.
Низко-низко, почти касаясь крыш, над нами пролетели два фашистских самолёта. Били из крупнокалиберных пулемётов.
Бомб не сбросили. Бомб у них не было.
Многого у них уже не было. Наша сила росла. Их — скудела.
Посыпалась, зазвенела вокруг черепица. Одна из пуль попала в винт стереотрубы. Вот уж буквально перед моим носом! Винт она срезала.
Командир дивизиона передал по телефону распоряжение, чтобы я шёл вперёд, ближе к передовой. Назвал высотку в лесу, где должен быть мой новый НП.
Высотка оказалась для наблюдения неудобной, но хорошо оборудованной: на ней было пулемётное гнездо противника. Траншея, блиндаж в несколько накатов. Глубоко под землёй, ступенек на пятнадцать, находилось просторное убежище. Стены и потолок обиты цинком. Посредине большой стол.
Мы выставили часового, наблюдателя и спустились в убежище.
Надо было связаться с дивизионом по радио, доложить, что НП не годен, телефонную связь тянуть на него нет смысла: высотка на поляне, с трёх сторон поляны лес. Деревья высокие, но тонкие. На них не заберёшься. А с земли ничего не видно. Предстоит выбирать другую точку.
Пока настраивали рацию, ко мне подошёл связист Шатохин.
— Можно, я пойду посмотрю, что тут, как тут вокруг, а?
— Шатохин хочет лично провести рекогносцировку, — прокомментировал Маликов. — Вот беспокойный.
— А я лес посмотрю. Странное какое-то тут место...
Он ушёл. Мы не успели ещё соединиться по рации с дивизионом, как наверху на лестнице послышался частый топот и голос Шатохина:
— Все наверх! Нас окружают!
Выбежали в траншею. С трёх сторон — автоматный огонь. Не били только с той стороны, где скат был чистый, безлесный.
Мы кинули несколько гранат и, воспользовавшись мгновенной паузой, когда автоматчики попадали на землю, перемахнули через бруствер.
Отползли в сторону шоссейной дороги и окопались в снегу.
Нападавшие взять в кольцо нас не сумели. Атаковать на чистом месте не решались.
Своё преимущество — внезапность — они утратили.
Шатохин потом рассказывал:
— Только я в лес вошёл, гляжу, идут, крадутся. Меня тоже потом заметили, но стрелять не стали, чтобы не поднимать шума...
Да, Шатохин как чувствовал: «Я лес посмотрю, странное какое-то тут место». С НП нападавших можно было заметить очень поздно — в то время, когда они уже вышли бы из лесу.
А внизу, в трёхстах метрах, по шоссе двигались автомашины. На нас, лежавших в снегу с автоматами, направленными в сторону налётчиков, неожиданно легла обязанность охраны дороги.
Я доложил по рации обстановку, и скоро подошло несколько фургонов с пехотой — на прочёску леса.
Новый НП заняли только через два часа. А когда установилась телефонная связь, до нас донёсся тот далёкий голос из штаба бригады. Голос, который сообщил о трагедии во втором дивизионе.
Оказалось, что штаб Исакова находился неподалёку от нашей высотки, в том же лесу, и, видимо, налёт на штаб и на наш НП был совершён одной и той же диверсионной группой.