19.2.42. «Пишу, сидя на снегу... Я был свидетелем и участником взятия десятков деревень и сёл... Уходя, немцы всё сжигают. Дороги, по которым мы продвигаемся вперёд, усеяны замёрзшими трупами немецких солдат и офицеров».
20.3.42. «...Моя батарея уничтожает окружённого противника, который не желает сложить оружие...»
4.7.42. «...Только что получил ваше печальное известие о гибели любимого брата... Я скоро отомщу за смерть Лёшки. Я расплачусь за него... Извините, что пишу неаккуратно, но почему-то рука не слушается, хотя уже и здорова...»
1.1.43. «Мы продолжаем успешно продвигаться вперёд, сметая на своём пути всё, что попадается из вражеской техники и его живой силы... Я вступил в члены ВКП(б), думаю, что звание большевика оправдаю».
16.5.44. «...Здесь весна в полном разгаре. Сады цветут. А сколько садов! Воздух напоен ароматом... иногда даже забываешь, что война...»
Май сорок четвёртого — это затишье. Бригада была за Луцком. А потом её перебросили в Прикарпатье, и оттуда в дом на Восточной улице, где жила тогда семья, пришло известие о трагедии: «...с прискорбием сообщаем Вам о героической смерти патриота нашей Родины, замечательного советского офицера, любимца нашей части...» Извещение подписал начальник политотдела подполковник Мищенко.
Письма от него Мария Николаевна ранее получала. Мищенко поздравлял её с каждым новым орденом сына. Последнюю награду — орден Отечественной войны — Саша получил за несколько дней до гибели.
Если бы не тот коварный осколок, Мария Николаевна узнала бы через несколько дней, что её сын — майор.
Командир тяжёлого дивизиона, майор — в двадцать лет! Он, оказывается, был мне почти ровесником. Всего на три месяца старше. Но в школу пошёл учиться на год раньше.
К тому времени, когда мы встретились на Северском Донце, он уже был кадровым фронтовиком: под Ленинградом воевал, под Сталинградом. Под Сталинградом был ранен в руку. Оставляли в госпитале — ушёл на передовую.
А весной сорок третьего заглянул на несколько дней домой. Мать поинтересовалась:
— Что же ты в госпитале не остался лечиться?
Ответил:
— Я ещё за брата не отомстил.
Спрашиваю Марию Николаевну:
— У вас было два сына?
— Да. И оба погибли на войне... Алексей — на два года старше Саши, пошёл добровольцем. Немного повоевал... А до фронта на автозаводе работал. У нас вся семья автозаводская: муж мой, Георгий Акимович, много лет на ЗИСе был, дочка там же в войну работала, и я тоже... Автоматы собирала. А когда на мирное производство перешли, послали в цех легковой машины. И там — до пенсии.
Сколько же надо было этой женщине проявить мужества и воли! Как крепко надо было держаться, чтобы жизнь не согнула. Одного сына убили, когда ему было двадцать, и второго тоже в двадцать. Получала похоронные, плакала, а утром вставала чуть свет, шла на завод собирать автоматы для фронта. Работала по полторы смены.
— А когда беда, сердце так чувствовало! — говорит Мария Николаевна. — Но это у каждого. У Саши тоже. После того как его убило, спустя несколько месяцев, приходил к нам один майор на протезе. Он ногу потерял в том бою. Был вместе с Сашей на наблюдательном пункте. Горячая, говорит, была схватка, очень горячая. Потом потише стало. И тут Саша с ним поделился: «Что-то у меня сегодня с утра сердце болит... А ведь никогда не болело». А тот ему: «Ты поди отдохни немного». И только он отошёл — снаряд разорвался. И осколок — Саше в голову...
Слушаю Марию Николаевну, а из головы не выходят только что прочитанные слова из писем Александра: «...Я скоро отомщу за смерть Лёшки. Я расплачусь за него... вступил в члены ВКП(б)... звание большевика оправдаю...»
И он отомстил! Он расплатился! И звание коммуниста, большевика оправдал!
А потом зазвенел звонок, радостный, весёлый. Мой неизвестный собеседник задал мне несколько контрольных вопросов:
— Вы учились в пятой спецшколе?
— Да.
— Как называлось в спецшколе время после шести?
— Комендантский час.
— Сколько новых слов требовала Синицина?
— Сто.
— Что говорил физик Брагин, когда он нами был недоволен?
— Павел Фёдорович говорил: «И что вы тут сидите? Только занимаете место тех патриотов, которые сюда не попали. Учтите, нам нужна настоящая военная интеллигенция...»
— Проверка окончена. Я Володя Щеглов. Сегодня в восемнадцать ноль-ноль ты должен быть у памятника Ленину в Лужниках. Форма одежды — летняя, парадная!
Долго-долго в Москве стояла жара, не упало ни одной дождевой капли, и вдруг ровно в шесть часов вечера грянул гром и на Лужники обрушился ливень.
А у памятника Ильичу обнимались под дождём военные и штатские — собиралась «особая батарея» бывших спецшкольников, та батарея, обращаясь к которой в первый день занятий, директор школы И. С. Арцис говорил:
— Все вы тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. Добрая половина из вас — Владимиры... Учитесь, старайтесь!.. Пройдёт время, и по вас, по делам вашего поколения будут судить о поступи дел Ильича...
Многие из вас не видели друг друга двадцать пять лет. Кто поседел, кто полысел. А глаза у всех те же. Глаза таганских мальчишек.
Галдели, вспоминали, кто в прошлом чем «отличился», какая у кого была кличка, слышались вопросы вроде такого: «Слушай, а ты химию тогда всё-таки пересдал?»
Это уже не под дождём, а чуть позже — за банкетным столом.
Только однажды наступила тишина. Встали настоящие и бывшие офицеры и почтили минутой молчания память тех, кто не вернулся с войны.
«Помнишь Жору Амелина?» «Помнишь Лёшу Куликова, запевалу нашего?..» «Помнишь?..» «Помнишь?..»
Много раз в этот вечер звучало «помнишь?» и за ним: «убит».
...Разговор поначалу шёл о мелочах, о курьёзах.
Владимир Щеглов вспомнил февральский день 1942 года, когда школа находилась в эвакуации в Ишиме.
— Я относил в этот день на почту письмо Сталину, чтобы наш четвёртый взвод немедленно отправили на фронт. Письмо подписали двадцать три «спеца». Когда работница почты стала регистрировать мою заказную депешу и прочла адрес, спросила: «Что у вас, в вашей школе, случилось? Это за сегодняшнюю смену пятое письмо Сталину от ваших учеников...»
Через несколько дней майор Керемецкий выстроил наш взвод и два часа гонял по плацу. Мы сначала терялись в догадках, чем вызвана такая немилость. Потом майор остановил взвод, походил перед строем и чётко, чеканя каждое слово, произнёс:
— ...Объяснить курсантам четвёртого взвода, что коллективные жалобы и коллективные обращения в армии не положены... Когда придёт время, их позовут выполнять свой долг перед Родиной...
До нас, конечно, сразу дошло, откуда эта цитата. Самого ответа нам не показали: он был адресован не нам, а командованию.
А Анатолий Можаев вспомнил, как он вместе с Михаилом Гориным прибыл на Ленинградский фронт.
— Офицер отдела кадров штаба фронта — у него были петлицы артиллериста — решил устроить проверочку наших знаний, как быстро и точно мы умеем готовить данные артстрельбы. Давал упражнения, которые ему самому были посильны, на глазомерную подготовку. Ерунду. Одно упражнение, второе, третье... Мы писали и отдавали ему листочки бумаги со своими расчётами. Когда мы выполняли четвёртое упражнение, я скосил глаза на листок Горина и заметил, что на нём вместо цифр — слова. Миша что-то писал.
«Готово?» — спросил офицер. Взял листок Горина, побагровел, стукнул кулаком по столу, закричал: «Марш! В аэростатный дивизион! На колбасу подвешу!»
На столе лежал горинский листок, и я прочитал: «Надоело мне решать эти примитивные задачки. Лейтенант Горин».
А нам, тем, кто был послан на Юго-Западный, тоже припомнился штаб фронта — белая хатка отдела кадров.
...Мы сдали свои пакеты и ждали у крылечка назначения. Вынесли стандартные бумажки. Серенькие, полупрозрачные, чернила на них расплылись. На бумажках написано: «3-я танк. армия».
Неподалёку, в придорожных кустах устроили летучее совещание.
— Что же получается, ребята, а? Мы окончили училище с отличием и рекомендованы в гвардию. Других, которые без отличия, послали в 3-ю гвардейскую армию, а нас — в 3-ю танковую. Там, наверно, и калибра-то нашего нет — одни иптапы (истребительно-противотанковые артполки). А тогда зачем нас специализировали на тяжёлых системах?
Что такое танковая армия и какова в ней роль артиллерии, мы понятия не имели.
— Поехали в 3-ю гвардейскую! Бумажки у нас дрянные, чернила расплылись, кто разберёт «танк» или «гвард»?
И снова голосовали на дорогах, и опять перед нами белая хатка отдела кадров — на этот раз 3-й гвардейской армии.
Сердца у всех колотились: погонят. И... не погнали.
Гвардейцем, правда, я не стал: полк был не гвардейский. Но я был очень доволен что оказался в нём.
Юрий Королёв поведал о том, как он поступил в спецшколу. Этой подробностью своей биографии он никогда раньше не делился.
— Военным я стать не собирался. Тем более говорили: не пройду по росту. Я был самым маленьким из ребят. Но в нашем седьмом классе все мальчики подали заявления в спецшколу. И уже по первому туру сдавали вступительные экзамены. В общем, выяснилось: я остаюсь с девчонками один. С этим я смириться не мог. И тоже подал заявление. Приняли. А многим из тех, кто подал раньше меня, отказали.
Так невысокий веснушчатый, полнощёкий паренёк со спокойной добродушной улыбкой стал военным.
...Тогда заявления в военные школы подавали целыми классами!
Юрий Королёв был на фронте под Красным Лиманом и на Миусе, участвовал в Ясско-Кишинёвской операции, в освобождении Болгарии, Венгрии, Югославии и Австрии. Начал со взвода, а потом был помощником начальника оперативного отдела штаба артиллерии фронта. Молодой офицер отличился во многих боях, радовался, когда ему вручали правительственные награды, и грустил, когда приходилось лежать на госпитальных койках. А на госпитальную койку Юрий попал вскоре после того, как оказался на фронте. На НП разорвался снаряд. Командира батареи убило. А Королёву осколок от снаряда попал в широкий и толстый поясной ремень. К тому же ремень был сложен вдвое. Осколок пробил его, но силу уже утратил. Я видел этот ремень, спасший жизнь молодому лейтенанту. Юрий Иванович хранит его как память о первых боях.