Командиры вели военные предметы и следили в школе за порядком и дисциплиной.
От нас кроме учёбы требовалось, чтобы мы соблюдали уставы, дневалили, дежурили, чётко выполняли приказы и внутренний распорядок.
Чёткость получалась не всегда.
За опоздания на утреннюю поверку давали выговор или наряд вне очереди. Наказывали за то, что «спецы» вставляли в фуражки стальные пружины, чтобы верх был «флотским блином».
Время от времени на утренней поверке раздавался зычный голос командира батареи:
— Кто расклёшил брюки — два шага вперёд! Пижоны! Дежурный, принесите ножницы, будем выпарывать клинья.
Волосы носить сначала разрешали. А потом польки, боксы, бобрики, «ворошиловские проборы» и «политические зачёсы» пошли под нулёвку.
Узнав, что в школе появился парикмахер — это обычно бывало после занятий, — «спецы» мужественно спасали свои головы: прыгали из окон первого этажа. Иногда отмечались рекорды — прыжки со второго.
Но в общем школьный режим нас не угнетал. Силой в спецшколе никого не держали. Наоборот, наш командир взвода преподаватель физики Павел Фёдорович Брагин в минуты кратковременных разочарований ученикам говорил:
— И что вы тут сидите? Только занимаете место тех ребят, которые сюда не попали. Вы видели, плакали же получившие отказ. А вас просто по недоразумению комиссия пропустила... Подавайте заявление, снимайте форму и идите в обычную массовую школу.
Он говорил это не повышая голоса, отчитывал любя. Заканчивал обычно тем, что объявлял провинившемуся:
— В шесть часов вечера явитесь в этот же класс. Буду проверять вас не только по сегодняшнему материалу, а по всему курсу с начала года.
Шесть вечера в школе называли «комендантским часом». На шесть назначали исповедь неудачникам преподаватели литературы Наталья Ивановна Бражник и Екатерина Тимофеевна Костенко, военного дела — старший лейтенант Егоров, немецкого языка — Лидия Семёновна Синицина.
Приняв рапорт от дежурного, Лидия Семёновна обычно бросала на стол пилотку и говорила:
— Начинаю с того же, что и в прошлый раз. Спрашиваю сто новых слов. Незнание пяти из них означает «шлехт». В этом случае назначу прийти в комендантский час. Может быть, в обыкновенной школе это даже «четвёрка», а у нас «кол». Так что вместо встречи с любимой девушкой у вас произойдёт свидание со мной.
Говорила улыбаясь. Она была очень молодой, эта миловидная худенькая женщина, сама себе давшая кличку Штрайххольц — спичка.
Я не помню в спецшколе ни одного преподавателя, который не улыбался бы, не обладал чувством юмора.
Доцент Иринарх Петрович Макаров, молодой учёный с академической бородкой, неистощимо пересыпал свои математические лекции шутками, каламбурами, парадоксами, анекдотами.
— Математика увлекательнее романов Дюма! — утверждал он. — Суть математики — в остроумии. А вам, будущим артиллерийским офицерам, с логарифмами и прочим иметь дело всю жизнь. Если вы всей душой не полюбите математику, она не будет любить вас. И будет мстить. Это она умеет.
Макаров, как и другие преподаватели, основал кружок по своему предмету. Тех, кто посещал занятия этого кружка, называли фанатиками-математиками.
Первым среди них был Борис Федотов.
Правда, на фанатика он не походил. На лице его было написано спокойствие и, пожалуй, безразличие. На уроках скучал, читал посторонние книжки.
Заметив, что Федотову неинтересно, Иринарх Петрович приглашал его к классной доске.
— Вы, как мне кажется, живого участия в нашем собеседовании не принимаете. Мы доказывали теорему. Возможно, вам не нравится наше доказательство и у вас есть более интересное?..
И — ах! — у Федотова имелось другое доказательство.
В математических познаниях с Федотовым соревновался Владимир Смолянкин, бывший помощником командира взвода. Да и другие ребята слабости в науке о количественных отношениях и пространственных формах действительного мира не проявляли.
Отстающих у Макарова не было, но если кто-то вдруг оступался, он говорил:
— Я мог бы предложить вам прийти в комендантский час, но боюсь, за это время в вашей голове более или менее значительных гипотез не возникнет. Но завтра, когда я войду в класс, вы должны быть уже у доски. И сдадите мне рапорт вместо дежурного.
Преподаватель физкультуры — высокий, грузный Евгений Борисович Садовников — встречи назначал на воскресенья:
— Ну, что вы скрючились и висите на турнике, как сарделька? Приходите в воскресенье — я из ваших мускулов начну железо делать!
Но больше всех досаждала нам, конечно, Лидия Семёновна:
— Жду вас в шесть. А если вы, кавалеры, мной недовольны и считаете, что я с вас много требую, жалуйтесь графу Игнатьеву.
Генерал А. А. Игнатьев шефствовал над преподаванием в спецшколах иностранных языков.
Комкор, ныне покойный Главный маршал артиллерии H. Н. Воронов, шефствовал над преподаванием военного дела и не раз приезжал к нам, на Абельмановскую заставу. Он был инициатором создания специальных артиллерийских школ.
Над строевой подготовкой учащихся шефствовали решительно все командиры и преподаватели. И даже чертёжник — сутулый Овчаренко, на котором военная форма не очень гляделась, замечал тихим, глухим голосом:
— Ну, как вы стоите? Что у вас за выправка?
Все преподаватели ревниво следили также за нашей родной русской речью. И Павел Фёдорович Брагин требовал не только знания физики.
— Предмет вы понимаете. Но, боже мой, как вы его излагаете?! Кто у вас преподаёт литературу — Бражник или Костенко? Вы усвойте раз и навсегда: советскому государству, армии нужна настоящая военная интеллигенция.
Екатерина Тимофеевна Костенко легко покашливала в кулачок, если кто-либо из учащихся отвечал ей шершаво, неправильно произносил слова или попадал в плен тавтологии.
Это покашливание понимали все.
Вестибюль школы был постоянно оклеен объявлениями, извещениями, афишами: «Стрелковые соревнования состоятся...», «Репетиция духового оркестра назначена...», «Приходите на встречу баскетболистов...», «В воскресенье танцы по расписанию... Приглашайте своих девушек!» «По расписанию», потому что танцы являлись предметом обязательным. Занятия вёл постоянный преподаватель.
На танцы «спецы» шли при всём параде, сияя пуговицами, бляхами ремней и ботинками, доведёнными до лакового блеска. В одном кармане брюк — носовой платок, в другом — бархотка для полировки обуви.
Под руку — боевая подруга. Учитель танцев говорил: «дама».
Уклонявшихся от воскресных вальсов и мазурок наказывали, они получали наряд вне очереди — к следующему воскресенью натирали паркет. Это называлось «кто не хочет танцевать с девушкой, будет танцевать со щёткой».
По воскресеньям до начала танцев занималась изостудия. Из моих товарищей к изоискусству был пристрастен Женя Строганов.
В это же время в одной из больших комнат собирался литературный кружок: учащихся на его занятия приходило много.
Помню, я делал однажды доклад о Маяковском — о «Бане» и «Клопе».
Потом прошли годы. После войны оканчивал вечернее отделение филологического факультета МГУ и писал дипломную работу о... «Бане» и «Клопе».
...А наши чтецы выступали перед всей школой — на больших вечерах, где были как учащиеся, так и их «дамы». Среди чтецов был даже один лауреат Московского городского конкурса. С отчаянной увлечённостью и трагическим накалом читал он «Песню про купца Калашникова»:
Ай, ребята, пойте — только гусли стройте!
В летних лагерях мы ходили на артиллерийский полигон, на стрельбы. Практиковались в топографии и тактике. Изучали устройство полковой пушки, станкового пулемёта, винтовки, пистолета. Достигшие артистизма разбирали и собирали их с закрытыми глазами.
С одного занятия на другое шли с песней. Песня требовалась обязательно. Пели удалую «Махорочку», «Три танкиста» и ранее мне неизвестную: «Джим, подшкипер с английской шхуны...»
В нашем взводе запевалой был Алексей Куликов, нежнолицый парень с румянцем на щеках, обладатель приятного тенора.
Пение было его стихией, как для Федотова математика и для Строганова живопись.
В лагерях — в солдатском быту, в военных играх и походах — испытывалась наша дружба. Здесь навсегда стали моими товарищами Юра Королёв, Лёша Соловьёв, Володя Щеглов.
Дружили и со старшеклассниками. Они были нашими наставниками. Замполитом «батареи двадцать четвёртого года» назначили Александра Долгова. На петлицах — четыре треугольничка и комиссарские звёзды на рукавах.
Белов и Мамленов школу давно уже окончили, сменили звание «товарищ учащийся» на «товарищ курсант».
Была наша батарея третьей, стала первой — выпускной. Снова поехали в лагерь — и... сигнал тревоги. По тревогам, по частым беспокойным сигналам трубы, мы поднимались в лагерях множество раз. Тревоги всегда оказывались учебными. Но на этот раз мы выстроились и нам сказали: «Война...»
Глубокой осенью сорок первого школа эвакуировалась в Сибирь. Доучивались, сдавали экзамены, а потом отправились в артучилище. В Одесское. Находилось оно на Урале, в тихом, маленьком городке.
Осталось в памяти жаркое, пыльное лето, осень, размесившая на дорогах глину. Столько липкой, вязкой глины, словно свезли её сюда со всего света!
Ещё месяц — два, и дороги стали проезжими, а на внутренних сторонах стен деревянных бараков, где мы жили, начал расти лёд.
С шести утра и до одиннадцати вечера — от зарядки и обтирания колючим уральским снегом и до того момента, когда ложились в такие же холодные и колючие, как снег, постели, — занятия.
Слушали лекции, ворочали пушки в артиллерийском парке, писали контрольные, учились водить газик, разматывали катушки с телефонными проводами, шагали по полям с теодолитом и мерными лентами, выстукивали морзянку ключом радиостанции, чистили и лелеяли личное оружие, корпели над планшетами, вооружившись циркулями, хордоугломерами и таблицами стрельб, ходили в наряды и караулы, наносили смертельные штыковые удары по чучелам фашистов, томились в противогазах в «химические дни», хрустели сухарями в дни «сухие», и наконец 17 февраля 1943 года нам выдали лейтенантские кубики.