«Ещё не известно, где он погиб, — пишет „Армее рундшау“. — Однако его имя навечно причислено к именам тех незабвенных героев, которые отдали свою жизнь в тяжёлые для Германии времена за лучшее будущее, будущее, которое стало настоящим в нашей Германской Демократической Республике».
«Армее рундшау» называет последний адрес Густава Шютца — полевая почта 724/739, называет полк — 739-й гаубичный и просит откликнуться всех тех, кто знал Густава и кому известно об обстоятельствах его гибели.
...А может быть, Шютц, пропавший без вести осенью сорок первого, остался жив, оказался среди партизан и воевал в Югославии?
Меня волнует переплетение судеб людей, связанных одним священным делом — борьбой с фашизмом.
Два парня, русский и немец, сидели за одной партой в военной школе. Русский попал в плен и оказался в концлагере. Немец воевал с гитлеровцами и пал в этой борьбе. Русский едет в Германию, на родину товарища, и пытается выяснить судьбу сына коммуниста, депутата рейхстага. А потом сын известного большевика, генерал, встречается в Берлине со старой коммунисткой, у которой героями умерли и муж, и сын...
Жизнь являет сюжеты, каких порою не родит писательская фантазия.
В книге Гольденвейзера «Вблизи Толстого» приводится весьма знаменательное высказывание великого писателя: «Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни».
Возможно, в этих словах есть известное преувеличение, но мы постоянно видим, как растёт у читателей и зрителей интерес к телерассказам, очеркам, мемуарам, документальным фильмам.
О Леониде Андрееве говорили, что он, увидев какой-либо предмет, может придумать сюжет на тему этого предмета.
...В одной из витрин музея помещён металлический портсигар с глубокой вмятиной.
Не надо выдумывать историю этого портсигара. Она известна: жили в одном и том же доме и учились в одной и той же спецшколе два друга — Всеволод Кореневский и Евгений Черенков. И при расставании Черенков подарил товарищу портсигар. Каждый раз, доставая его из кармана, вспоминал на фронте Всеволод своего друга. Всю войну прошёл он с этим подарком, и стал ему портсигар ещё дороже, когда защитил его от вражеской пули... Вот тогда-то и появилась на металле его крышки вмятина. Папиросы туда уже не укладывались, но с портсигаром Всеволод не расставался: он стал для него талисманом.
Кузя, мой сосед по койке в краковском госпитале, говорил:
— Каждый раз, как только проснусь, мне приходят в голову слова песни: «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета». У меня с них начинался фронтовой день. Помурлычу-помурлычу: «Одержим победу — к тебе я приеду» — и умываться... В каких только переделках я не был — и ни царапины. А в тот день, когда меня ранило, забыл я про песню, встал и сразу умываться пошёл...
Не улыбайтесь, суровые материалисты, по поводу суеверий и предрассудков. Так хочется человеку на фронте, чтобы осколком его не задело и пули просвистели мимо! И пусть с ним будет повреждённый пулей портсигар, пусть верит он, что его хранят дружба и песня!
Будьте, материалисты, немножечко поэтами!
Традиционные встречи «спецов» второй артшколы проходят теперь в стенах музея. Вот как сообщила об одной из них газета «Красная звезда»:
«Более сотни офицеров и генералов собрались в помещении 29-й школы столицы. На встрече с воспоминаниями выступили бывший военный руководитель школы полковник запаса Е. Левит, преподаватели Ф. Коровкин, С. Гуревич и другие. В почётном карауле у Знамени школы стояли учащиеся первого выпуска генерал-майор Б. Ерёмин и генерал-майор инженерно-технической службы В. Щеулов».
Оргкомитет собрал деньги и заказал значки. Они будут вручены всем, кто окончил некогда вторую спецшколу. А преподаватели и ученики нынешней 29-й школы за успехи в оборонной работе этими значками по решению оргкомитета ветеранов тоже будут награждаться.
А пока значков нет, экскурсоводы музея, пионеры и комсомольцы, носят на груди отличительный знак: чёрную артиллерийскую петлицу на банте из ленты ордена Славы.
Здесь, в музее, ребята отмечают День Победы. Празднично, парадно одетые, приходят к мемориальным доскам с весенними цветами. Сюда, в музей, переносят пятиклассники свои занятия, когда читают поэму «Сын артиллериста». Тут толпятся ученики старших классов, когда им дают сочинение на вольную тему. Пишут о войне, о подвигах, о патриотизме.
В стенах Музея боевой славы артиллеристов пионеры дают клятву юнармейцев...
Сейчас это ребята в красных пионерских галстуках, со следами неосторожного обращения с чернилами на руках. А пройдут годы — и, может случиться, настанут минуты, когда к каждому из них история обратится с вопросом: «Ну, что ты можешь?»
Долго не могу уйти отсюда. Разговариваю с полковником Е. И. Левитом. Его теперь здесь можно встретить каждый день: он военрук 29-й школы, вернулся в те же стены, где был военруком тридцать лет назад. Это человек, который обладает огромными знаниями и опытом профессионального военного и замечательным даром педагога.
— Вы, Борис, смо́трите на спецшколу глазами ученика, хотя и прошли годы, — говорит он мне, — а я вижу её как преподаватель. Вы знаете, что самое замечательное было в этих школах? Ребята в них шли сами, сознательно. Они были достаточно взрослыми, чтобы определить свою будущую жизнь, но они всё равно оставались ребятами. Вы смотрели на себя как на взрослых, а мы, не подавая виду, смотрели на вас как на детей. Вы играли в военных, а мы поддерживали вашу игру. Вы жили дома, с родителями, и спецшкола не отняла у вас юности. Но такой вольный ваш статус нам, преподавателям, создавал ой-ой какие трудности. Дисциплинарный устав вы изучали, но он на вас целиком не распространялся. Как сохранить в подчинении сотни мальчишек? Всё держалось на пропаганде сознательной дисциплины и на авторитете командира и преподавателя. Казённому командиру и неинтересному преподавателю в спецшколе делать было нечего. Да таких и не присылали. Заботились о «спецах». И кто вышел из спецшкол? — Полковник обводит глазами стены музея. — Вышла настоящая комсомольская гвардия, молодая гвардия! И вышла неплохая военная интеллигенция. Вы же знаете, где ваши товарищи работают и кем...
На обложке моей книги «Песня о тёплом ветре» художник Пётр Пинкисевич изобразил санинструктора Любку. Видимо, не случайно. Возможно, она удалась мне больше, чем другие персонажи.
А я о её судьбе ничего не знал. И так до недавнего времени, до тех пор, пока не рискнул обратиться к человеку, который не раз уже мне помогал — к начальнику приёмной архива Министерства обороны подполковнику Степану Евдокимовичу Максаеву. Двадцать пять лет назад назначили его на работу в архив. Пришёл сюда прямо с фронта, и война для него с тех пор продолжается. Люди ищут, люди спрашивают.
Но я говорю «рискнул обратиться», потому что мог назвать только имя и номер полка, а затем — бригады. И всё.
Степан Евдокимович сказал:
— Найдём!
И нашёл! Позвонил по телефону.
— Запишите: Любовь Семёновна Кофанова, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, член ВЛКСМ, преподаватель, призвана двадцать пятого июня тысяча девятьсот сорок первого года Мценским райвоенкоматом, демобилизована десятого декабря сорок пятого...
Теперь я держал в руках надёжный кончик нити. Обратился в паспортный отдел УВД Орловской области и там тоже встретил человека внимательного, отзывчивого — Клавдию Егоровну Толокову. Для того чтобы ответить мне без ошибки, она даже выезжала из Орла в Мценск. В Мценске встречалась с матерью Любови Семёновны, оставила у неё записку с моим адресом. Это я узнал потом. А пока почта из Орла принесла мне справку: Любовь Семёновна Кофанова, после замужества Коновалова, проживает в селе Подберёзово, где заведует начальной школой.
А из Мценского райвоенкомата дополнительно сообщили: «Награждена правительственными наградами, имеет два ранения».
Я написал письмо Любови Семёновне и стал ждать ответа. Волновался: «Та ли всё-таки Любка или не та?» Ведь я знал только имя...
И вот, наконец, звонок почтальона, и письмо из Подберёзова у меня в руках. Бегу глазами по строчкам:
«...Мне дороги все, кто связан чем-то с моей молодостью военных лет. Я унесла на всю жизнь память о прекрасных людях, о дружной фронтовой семье, где ничего не страшно... Я, конечно, помню вас... Вы спрашиваете, как так случилось, что я в армии с третьего дня войны. 20 июня 1941 года я окончила одновременно педучилище и вечерние курсы медсестёр. В первый день войны прямо с выпускного бала мы с подругами, молодыми учителями, пришли в военкомат и не ушли оттуда до тех пор, пока нас не призвали... Послали же всё-таки не на фронт, как мы просили, а в эвакогоспиталь медсёстрами. Но нам только бы зацепиться! Своё 18-летие я встретила уже опытной перевязочной сестрой... Когда был сдан Орёл, мы кое-как выехали с тяжелоранеными через Тулу в Тамбов, а затем в Саратов... Потом попала в полевой передвижной госпиталь хирургической сестрой. Наш госпиталь располагался недалеко от Сталинграда. Было много раненых и много обмороженных. Вместе с врачами по нескольку суток не отходила от операционного стола... Даже не верится, откуда только силы брались. Но я всё просила послать меня на передний край. Так я оказалась в 312-м полку, а затем — в 146-й бригаде... Хорошо помню, как брали Ужгород, как ходили по Высоким Татрам. Помню частые ночные переходы нашей бригады, когда нельзя было сесть на лафет: сядешь — заснёшь и упадёшь под пушку. И шли, вцепившись друг за друга.
Помню ранение Саши Исакова. Я его тоже везла в санбат. Ему осколком отрезало нижнюю часть лица. У него были одни глаза, смотрели на меня и плакали. Он понимал, что это конец. Вместе с ним плакала я — от бессилия помочь.