— Хорошая у мадьяр музыка! Хорошо, что они наши добрые соседи!
А внимательного и хлопотливого Дьёрдя Фельдеша я потом встретил ещё раз, когда останавливался в Будапеште проездом в Югославию.
Мы вспоминали, как ездили «закрывать сезон» на озеро Балатон, как путешествовали в Секешфехервар, Эстергом, Эгер, Кячкемет. Как осматривали пионерскую железную дорогу, Чепельский автозавод и уникальнейшее сооружение — замок Бори Ене. Большой замок, похожий на крепость, построен руками одного человека! Бори Ене был инженером, художником и архитектором и строил замок сорок лет. В честь своей жены... И на своих полотнах изображал только её.
И мы встретились с ней. Ей было уже восемьдесят лет, но она была похожа на все портреты.
Мы шагали по тихим аллеям острова Маргит и смотрели на мутноватый Дунай.
Дьёрдь спросил:
— А как пластинка? Слушаешь?
— Я берегу, берегу её!
— Ты полюбил то, что у нас в Венгрии все любят. Недавно умер король скрипки, лучший исполнитель наших мелодий. «Король скрипки» — это звание не государственное, его даёт народ. Дипломом и медалью является популярность. И вот уже много-много поколений все короли были из одной семьи. И этот, который умер, тоже из неё. На похоронах над его могилой играла тысяча скрипок... Со всей Венгрии съехались скрипачи.
Мы так увлеклись разговором, что я едва не опоздал на поезд, идущий в Белград. Прыгнул на подножку последнего вагона.
Поездка в Югославию — это возвращение в страну, о которой я тоже упоминал в начале книги. И название этой страны — Поэзия.
В Белграде меня познакомили с инженером Йовой Петровичем и его женой Душицей, очень обаятельной женщиной. Душица — это уважительно-ласкательное от «душа». А «душа» и по-русски, и по-сербски означает одно и то же.
— Вы свободны в воскресенье? Приходите к нам, — сказали мне Петровичи.
В воскресенье у них собрались друзья. Среди них были инженеры, журналисты, бывшие партизаны.
Меня, как человека, приехавшего из Советского Союза, встретили очень радушно. И, естественно, очень скоро разговор зашёл о том, что утвердило, скрепило дружбу народов СССР и Югославии, — о боевом братстве в дни минувшей войны. Вспомнили, как Советская Армия вступала в Белград. Вспомнили партизаны былые сражения.
А потом разговор зашёл о литературе, и меня стали расспрашивать о новых книгах, о том, над чем работают московские писатели.
Мои собеседники хорошо знали творчество Галины Николаевой и Веры Пановой, Сергея Антонова и Константина Паустовского, проявляли большой интерес к советской мемуарной литературе и собирали книги из серии «ЖЗЛ», выпускаемой «Молодой гвардией».
О том, что «ЖЗЛ» в Югославии пользуется большим читательским спросом, я уже знал. Накануне я встречался с директором издательства «Рад», и он просил меня прислать из Москвы новые книги этой серии.
— Переведём и выпустим, — сказал он. — Расходятся моментально. Биографии читают все.
За столом затеяли литературную игру: кто больше прочтёт на память из Достоевского. Один прочитал полторы страницы, другой — две.
Победителем оказался прочитавший, ни разу не сбившись, три страницы из «Преступления и наказания». Даже три с хвостиком.
Я заметил, что оказался среди эрудитов.
— Какие мы эрудиты! — сказал один из гостей. — Вот Душица — это эрудит настоящий!
Душица залилась румянцем:
— Ой, оставьте!
— Нет, нет, Душица, ты покажи москвичу свой дневник. Ты же сейчас не держишь его в секрете?
— Покажите, пожалуйста, если можно, — попросил я. — Если только можно...
Душица пошла в соседнюю комнату и вернулась, держа в руках тетрадь в кожаном переплёте.
«20 октября... 3 ноября... 14 декабря...»
С обычными дневниками эту тетрадку роднили только даты. На этом сходство кончалось.
Это был... роман в стихах. В стихах русских поэтов. Стихами сорока пяти русских поэтов на протяжении семи лет, до замужества, девушка рассказывала о своей жизни, о том, что радовало или огорчало её, почему ей было грустно или весело.
Это судьба, рассказанная тысячами строк любимых стихов. И ни одного слова от автора!
Брюсов:
Эта светлая ночь, эта тихая ночь,
Эти улицы, узкие, длинные!
Я спешу, я бегу, убегаю я прочь,
Прохожу тротуары пустынные...
Что-то случилось, значит... Ну конечно!
Пушкин:
Всё кончено, меж нами связи нет...
И дальше — Полежаев:
Зачем порой воображеньем
Картины счастья рисовать,
Зачем душевные мученья
Тоской опасной растравлять?..
Снова Пушкин:
Что в имени тебе моём?
Оно умрёт, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом...
И вдруг — нежно-меланхолический, мягкий Блок:
Но в камине дозвенели
_____Угольки.
За окошком догорели
_____Огоньки.
И на вьюжном море тонут
_____Корабли.
И над южным морем стонут
_____Журавли.
Это, наверное, переход к другому настроению. И оно наступает, потому что следующие строчки, есенинские строчки, звучат иначе:
О, верю, верю, счастье есть!
Ещё и солнце не погасло.
Заря молитвенником красным
Пророчит благостную весть.
О, верю, верю, счастье есть!
Девушка знала очень много русских стихов, и каждый день в памяти её всплывали те, что были созвучны её настроению; она мыслила стихами русских поэтов...
Я читаю этот необычный дневник, и мне кажется, что давно знаком с его автором, женщиной из Белграда, мне хорошо известна её жизнь и близко её топкое, благородное поэтическое сердце.
Разве не может не быть близким человек из далёкой страны, который в минуту грусти и одиночества раскрыл вдруг тетрадь и написал в ней не на своём языке, а на русском:
Ночь, улица, фонарь, аптека.
Бессмысленный и тусклый свет...
Или:
Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду...
Это же не только стихи надо знать — надо думать по-русски, размышлять по-русски, тосковать по-русски...
Я спросил у очаровательной Душицы, откуда она так хорошо знает русский язык и русскую поэзию. Она ответила:
— Сама учила, друзья помогали.
И тут кто-то сказал:
— Ду́ша, Ду́ша, ты сербка, а душа́ у тебя русская.
Она улыбнулась:
— У нас у всех душа одинаковая. Потому что мы родные!
Это был для меня большой праздник поэзии, новая, неожиданная с ней встреча. Не первая — и первая. Встреча с прекрасным всегда первая. Так каждый раз, словно впервые, вижу я Московский кремль. Я не могу привыкнуть к нему, он кажется мне всегда новым. Он для меня не застывший, а меняющийся. Недавно вдруг совсем иначе я увидел его башни. Казалось, все башни я хорошо знаю. А они не такие, какими мне представлялись до этого, — сложнее, замысловатее, интереснее.
Никак не могу постигнуть тайны красоты Московского кремля. А где тайна, там волнение.
Уже открытое, постигнутое не волнует.
И поэзия, и поэты — в движении. Смерть Маяковского не остановила его.
Сверхзвуковой самолёт сначала пролетает над нами, потом слышен его звук.
Маяковский «выволакивал» будущее. Он был сверхзвуковым. Рассекая время, как воздух, он прежде явился, промелькнул сам, потом загремела его слава.
Круги её ширятся. Маяковский вырастает: мы перечитываем его, и он больше открывается нам. Не стареют стихи.
Хорошие стихи никогда не стареют, и живут они с нами и в нас. Они обогащают жизнь, а жизнь насыщает их новым для нас содержанием.
Давно, до войны, запали мне в память уткинские строки:
На Карпатах,
На Карпатах
Под австрийский
Свист и вой
Потерял казак папаху
Вместе с русой головой...
Какие-то далёкие, неизвестные горы, и в них сложил голову неизвестный казак...
Потом на фронте в Карпатах увидел я на вершине горы покосившиеся крестики на старых могилах русских солдат, и стихи стали звучать иначе: я стоял у того места, где упал казак и где он похоронен. Он уже для меня не далёкий — другой. Может статься, я сам окажусь по воле злой судьбы его соседом...
И снова те же стихи повторил я уже недавно, когда, путешествуя по Карпатам, остановился у памятников с красными звёздочками.
...Потерял казак папаху
Вместе с русой головой...
Я вспомнил солдат Отечественной войны, навсегда оставшихся в Карпатах. Не неизвестных солдат, а людей мне близких, своих товарищей.
Ах, как досаждали нам эти горы! И сколько раз ободряли мы друг друга:
— Держись, казак!
Вспомнил товарищей и заросшего рыжей щетиной старого коновода, который, кое-как забравшись со своей лошадёнкой на вершину хребта, пожаловался:
— Извели меня Карпаты!
Однажды на пустой охотничьей вилле в горах попался мне в руки справочник, и в нём я прочитал: «Карпаты — излюбленное место туристов, край щедрой природы. Восхождения на горы доставляют путешественникам неизменное, ни с чем не сравнимое удовольствие».
Эти слова вызывали у меня, совершавшего в день по нескольку восхождений, только ироническую улыбку.
А теперь смотрю: идут-бредут по горам цепочки туристов. Для них — удовольствие...
Я пересёк Карпаты с севера на юг и с юга на север в нескольких направлениях.
Это было весной, и горы стояли нарядные, невыцветшие и потому приветливые.
Горы те же, а пейзаж изменился: перестроились карпатские селения. Редко-редко где увидишь старые дома. Новые каменные, оштукатуренные, широкооконные, современно отделанные, элегантные — просто богатые. Хоть на рекламные открытки снимай! Особенно в южной части гор, за перевалами.