А для него это было развлечение, озорство.
В тот вечер он не выпускал из рук балалайку часа четыре кряду. Поспорил с товарищем:
— Если я сегодня повторю хоть одну частушку, то иду за тебя в наряд. Если не повторю, ты за меня пойдёшь. Судьи — все, кто тут сидит.
Разведчиком Богомолов был опытным. Воевал не первый год и любил учить новичков:
— Что-то ты вздрогнул? А? Снаряд просвистел? Ты пойми: который свистит — это не опасный. Это не твой. Который «плачет», тот опасный: ложись. А который твой — ты его не услышишь. Так что не волнуйся... Главное — лопаткой работай. И к земле будь поближе. А от деревьев подальше: на деревьях дурные снаряды рвутся.
Наш 312-й артполк почти не выходил из боёв. Только однажды дали ему маленькую передышку. Остановили на переформировку, слили с 1156-м полком, и мы стали именоваться 146-й армейской пушечно-артиллерийской бригадой. В бригаде было девять батарей четырёхорудийного состава, тридцать шесть 152-миллиметровых гаубиц-пушек.
Полком командовал полковник Коханенко, бригадой — подполковник Ханович, затем — полковник Миронов.
Высокий, сухопарый офицер безупречной выправки, Миронов говорил о себе с достоинством:
— Я потомственный профессиональный военный.
Приезжал на НП дивизиона или батареи, спрашивал:
— Снаряды с дистанционным взрывателем есть? Отлично. В том месте неба, куда я навёл крест стереотрубы, повесьте кляксу. Правее церквушки ноль двадцать и выше. Не торопитесь, но время засекаю по секундомеру.
Потом «клякса» будет нанесена на планшет, станет называться фиктивным воздушным репером, танцуя от которого можно быстро и точно переносить огонь на внезапно появившиеся цели.
Или вдруг звонил Миронов со своего наблюдательного пункта:
— Вы заметили колонну противника? Открывайте огонь, но я хочу видеть стрельбу на рикошетах.
Стрельба на рикошетах рассчитана на уничтожение живой силы противника и его деморализацию, психическое подавление. Чиркнув о землю, снаряд снова поднимается в воздух. Летит, кувыркаясь, устрашающе стонет и взрывается над головой противника, осыпая его осколками. В окопах и канавах спасения нет. Тем более нет спасения лежащим на земле.
Но надо так рассчитать угол падения, чтобы снаряд не уткнулся в землю, а только коснулся её и отскочил.
Задачи ставились не из лёгких, и не всегда командир батареи, поразивший или уничтоживший цель, получал от комбрига благодарность. Иногда полковник говорил:
— Что цель поражена, вижу. Но стреляли вы малокультурно, некрасиво. Это же искусство!
Война шла, а он хотел, чтобы было ещё и красиво.
Случалось и так, что, неожиданно появившись на батарейном наблюдательном пункте, он говорил командиру:
— Занимаю ваше место. Вы будете наблюдателем. Стреляю вашей батареей я.
И тогда мы видели, как командир бригады «показывает класс».
Комбриг был строг во всём.
Однажды пришёл на огневую позицию. Командир первого огневого взвода — старший на батарее — сдал рапорт. Полковник выслушал и сделал жест рукой: идите, мол, впереди и показывайте мне своё хозяйство. Лейтенант сделал несколько шагов, и вдруг командир бригады увидел, что на шинели взводного нет пуговицы, хлястик засунут под ремень. Полковник остановился:
— Батарею я осматривать не буду. Какой на ней может быть порядок, если сам командир не в порядке? Эх вы, аристократ! Вы офицер, а не подмастерье и должны быть немножечко аристократом.
Бригада называлась «ордена Суворова...».
Капитана Мамленова назначили в ней командиром первого дивизиона, капитана Исакова — начальником штаба второго. «Мушкетёры» были любимцами бригады, и не одна боевая награда была уже на груди у каждого.
Виделись мы редко. Дивизионы по фронту стояли не рядом. Встречались на дорогах, на марше или в штабе на совещаниях.
И тогда кто-то из нас — Мамленов или я — предлагал:
— Ну что ж, устроим вечер воспоминаний?
...Шагали ребята в подмосковных лагерях. Играл оркестр на Красной площади: «Мы в нашу артиллерию служить пойдём...». Громко, торжественно объявлял учитель танцев: «Кавалеры, пригласите дам!» Сидели «спецы» в переполненном зале, слушали, как читал их товарищ со сцены: «Ай, ребята, пойте — только гусли стройте...» и «геноссен ляйтерин» Синицина спрашивала сто новых слов. «Если вы мной недовольны, жалуйтесь графу Игнатьеву».
...А капитану Краселю дома побывать не удалось. Наш полк прошёл стороной от его родной Горловки. Горловка была освобождена четвёртого сентября 1943 года, а шестнадцатого сентября он поехал на газике в разведку пути. Остановил машину, чтобы осмотреть мост — выдержит ли вес орудий, и едва ступил ногой на обочину дороги, раздался взрыв противопехотной мины...
Мне посчастливилось быть с ним в наступлении только две недели. Посчастливилось потому, что он заражал окружающих своей уверенностью и увлечённостью. С ним было легко. Я как начальник разведки дивизиона чаще всего находился на его НП. Вместе сидели в окопах — на высотках, на чердаках школ, на уцелевших колокольнях. И отсюда по телефонным проводам или по эфиру летел на батареи густой голос Краселя: «По пехоте... по танкам... по автоколонне...»
Отстрелялись, сложили стереотрубу, свернули рацию и — на машину, вперёд. Мимо дымящихся хуторов и нескончаемых немецких кладбищ.
Вдоль дорог и на окраинах сожжённых деревень — строгие, аккуратные ряды свежих берёзовых крестов. В центре каждого кладбища — кресты побольше: старшие офицеры. На крестах чёрной краской по трафарету нарисованы награды отправленных на тот свет — тоже кресты.
— Эк, как землю осквернили! Заехать бы трактором по этим крестам!
— Заехать? А они свои кладбища минируют. Тут так заедешь!..
Пустынно в деревнях. Жители либо угнаны в Германию, либо расстреляны, либо ещё не вернулись из потаённых мест, где спасались от разбоя оккупантов.
Торчат обгоревшие столбы печных труб — единственные свидетели недавней трагедии.
Пахнет гарью и вином. Винный запах — от садов. Некому убирать ягоды, фрукты. Не нужны они хозяевам. Нет хозяев. И падают на землю перезревшие сливы. Как слёзы падают. В тупой, воспалённо-больной настороженной тишине, где слышен каждый шорох, каждый удар. Стук... Стук... Стук...
У каждого человека свой образ войны. У одних война ассоциируется с падающими стенами домов, у других — с сырыми, полузалитыми водой окопами, у третьих — с обозами беженцев на дорогах или с тревожными шагами почтальона: «Что он несёт?»
А я при слове «война» вижу одичавшие украинские сады. Некогда они радовали людей. Теперь нет на земле радости.
Поднимается не по-осеннему жаркое солнце. Гниль начинает бродить. И стоят сады в пьяном дурмане.
Не по-осеннему жаркий день был и тогда, когда мы подошли к деревне Александрталь-Пады, бывшей немецкой колонии. И не по-осеннему длинный.
Большую часть его я провёл вместе с радистом в виллисе полковника Некрасова. У себя в дивизионе мы сразу окрестили его Чапай.
Он и внешне напоминал Чапаева-Бабочкина и весьма походил на легендарного начдива своим лихим поведением.
Утром приехал в дивизион из штаба артиллерии армии. Сказал командиру дивизиона:
— Будем, капитан, брать эту деревню. Тут у них крепко завязано. Дот на доте. И дома каменные, как доты. Кажется, нам дадут здесь генеральный... — Помолчал и добавил: — Вот что, капитан, дайте мне вашего начальника разведки и радиста. Держите связь с моей машиной.
...Короткая артподготовка, и пехота поднимается, идёт вперёд по кукурузе. Но, встретив пулемётный огонь, залегает.
Потом чуть правее деревни появляются два «тигра». Бьют по пехоте из пушек. Батальон, видимо, новый, необстрелянный, бежит вспять.
— Шофёр, поворачивай на них! — приказывает полковник, и виллис уже мчится наперерез отступающим.
Полковник выхватывает пистолет, стреляет в воздух, кричит:
— Стой, пехота! Стой! Ложись!
Солдаты суетятся, нехотя залегают.
— Кто тут командир?
Выстрел «тигра» — и нас обдаёт воздухом от пролетевшей мимо болванки.
Шофёр выворачивает руль, и мы оказываемся в ложбине.
— Старший лейтенант, связывайтесь с командиром дивизиона! Кроме ваших пушек, этих чертей никто не возьмёт. Спросите, кто из командиров батарей видит эти танки, и — огонь!
Радист передаёт команду. Бьёт «девятка» старшего лейтенанта Красова, потом к ней подключается «семёрка».
Смотрю в бинокль. Один из «тигров» окутывается дымом разрыва, дым рассеивается, и видно, как «тигр» вертится на месте: повреждена гусеница.
Второй танк разворачивается и уходит.
— Шофёр, давай опять к пехоте! Какого чёрта она лежит?
«Тигр» неожиданно меняет направление и снова идёт на нас. Нет, не на нас — он приближается метров на сто к своему замершему и истратившему боезапас собрату и выстрелами из пушки в упор расстреливает его... Чтобы вам не достался.
Тем временем пехота успевает организоваться и опять наступает.
— Шофёр, гони к танку!
Боже мой, что делает Чапай! Мне страшно? Нет. Это же в азарте боя.
Интересно рассуждал о страхе мудрый сержант Богомолов:
— Новичок поначалу боится. А потом, месяца через два, никакого страху у него нет. Он уже обстрелянный. Герой. Напролом лезет. Я, мол, бывалый фронтовик. Где наша не пропадала! Но ежели годок повоюет, осторожным становится. Время давить начинает. Нет, он не боится, но неосмотрительно не поступает. Старый фронтовик жизнь свою дёшево не продаст... А в общем-то, разное бывает. Я вот одного знал, который смерти искал. Жена ему изменила. Письмо получил. Куда только ни лез — и ни одной царапины. От него смерть, как мячик, отскакивала.
Вот так, наверно, она отскакивала от полковника Некрасова.
...Подъезжаем к «тигру». На броне — жёлтая, оскалившаяся морда зверя. И поднятая для удара лапа. Пониже морды зияет широкая дыра. Около гусеницы лежит большой кусок брони толщиной с кулак.
Какой-то пехотинец суёт в дыру руку.