Продолжение]
— Государь и повелитель, — прервала Шахразада свой рассказ, обращаясь к султану Индии, — беда в том, что сирийский мудрец, сам того не подозревая, взялся одолеть самого сильного и опасного чародея, который был тогда на земле.
Затанай, чьим верным рабом был Мограбин, самолично открыл ему сорок восемь врат к познаниям, что хранились в тунисском Дом-Даниэле до того, как халиф Занат[81] разорил и предал огню это хорошо известное берберам место вкупе со всем его содержимым. Так вот, Мограбин, — продолжала султанша, — являлся одним из самых искусных чародеев своего времени: он выделялся среди прочих подобно луне среди тусклых звезд, и потому захотел наказать осмелившегося выступить против него сирийского мудреца и шута-евнуха так, чтобы и проучить их, и выставить на посмешище.
Все свидетели этой мимолетной сцены успели понять, что мудрец и евнух сделались ослами, зато сами пострадавшие не заметили в своем облике ничего смешного и позже заверяли тех, кто заговаривал о случившемся, что это они, сторонние наблюдатели, стали жертвами обмана зрения и колдовства.
Хабед-иль-Калиб, господин мой, ошеломленный провалом своей очередной попытки избавиться от преследований Мограбина, решил всё же помолиться в мечети и испросить помощи Аллаха и Его Великого Пророка.
ЧАРОДЕЙ,или РАССКАЗ О МОГРАБИНЕПродолжение
Один из стражников поехал вперед и предупредил главу имамов, чтобы тот созвал в мечеть всех проповедников, дабы придать службе большую торжественность и мощь.
Глава имамов был уважаемым шейхом, которому доверили воспитание царевича Хабеда-иль-Румана. Получив приказание, старец облачился как подобает для службы и направился в храм. Своего ученика он оставил вместе с его товарищами во внутреннем дворе мечети, входы в который были тщательно заперты.
Однако эти предосторожности ничего не значили для Мограбина, который, обратившись филином, сел на дерево в середине двора. Маг дождался того мгновения, когда царевич, игравший с учениками шейха, в свой черед прислонился лицом к стволу, пока остальные прятали платок, который ему предстояло найти. Страшная ночная птица уронила ему на голову одну-единственную каплю из крохотной склянки, которую она сжимала в клюве, и мальчик превратился в мышонка.
Бедный зверек в страхе выскочил из-за дерева, стал искать, куда бы спрятаться, и тут товарищи Хабеда-иль-Румана своими глазами увидели огромного филина, который посреди белого дня обрушился на убегавшего мышонка и унес его.
А тем временем халиф, снедаемый тревогой и страхом, возвратился во дворец и приказал позвать первого визиря, дабы посоветоваться с ним и решить, что делать в столь затруднительных обстоятельствах.
Скользнув взглядом по столу, он заметил исписанный клочок пергамента. Взяв его, государь прочитал:
Царь держал в руке роковое послание, когда в кабинет вошел его первый визирь и, разумеется, тот первым делом прочел письмо Мограбина. Оба пришли в уныние и величайшее замешательство. Главному евнуху было приказано, взяв стражу, привести царевича во дворец из дома шейха, опекавшего мальчика.
А там, как несложно догадаться, царил полнейший беспорядок: почтенный наставник Хабеда-иль-Румана рвал на себе бороду и седые волосы, слушая рассказы учеников, которые играли с сыном халифа во дворе. Они все как один уверяли, что царевич пропал прямо на их глазах, а потом, откуда ни возьмись, появились филин и мышонок, которого эта огромная птица схватила и унесла.
Шейх поспешил во дворец, где смешал свои слезы со слезами государя, визиря и безутешной Эль-Менур. Записка Мограбина бесследно исчезла, но ее содержание, в котором говорилось об их утрате, врезалось всем в память.
— О Небо! — вскричал царь. — Какому чудовищу я отдал моего сына! На какое ужасное несчастье обрек его своей неосторожностью!
Первый визирь упрекал себя молча. «Это я, — думал он, — привел этого отвратительного колдуна, именно я посоветовал воспользоваться его роковым яблоком и не кто иной, как я, виноват в горе, постигшем моего государя, мою дочь, меня и невинного мальчика!»
Эль-Менур душили рыдания, она была не в силах произнести ничего, кроме:
— Сын! Мой сын! Мой дорогой сын!
Шейх молча наблюдал за их страданиями, а потом улучил момент и сказал:
— Виноваты мы все, Небо покарало нас. Но неужели вы верите, что Оно в справедливости своей потерпит, чтобы мусульманин, верный законам, которые наложило на него обрезание, попадет под власть кого-то, кроме Великого Пророка, чью печать он носит в своем сердце? В душе моего дорогого Хабеда-иль-Румана зреют семена всех добродетелей, он подобен растению, высаженному в плодородную почву, деревцу, что каждой своею веточкой тянется к небу, и небесная роса найдет его, где бы оно ни оказалось. Разве можно спрятать его от очей Всевышнего, что отметил его для себя? Пусть распахнут свои двери все мечети, пусть против сверхъестественного и темного поднимется тот Владыка, кому ничто не может противостоять.
Слова шейха принесли некоторое утешение и возродили слабую надежду в опечаленной семье. Халиф приказал провести всеобщее богослужение в Тадморе и по всей Сирии.
А в это время юного Хабеда-иль-Румана и вправду можно было пожалеть: варвар Мограбин перенес его вглубь пустыни и там показался царевичу в своем подлинном обличье: кривым, отталкивающим, с сочащимися гноем глазами, словом, таким, каким он в первый раз явился у ворот дворца в Тадморе.
— Узнаёшь меня? — спросил он перепуганного мальчика.
И Хабед-иль-Руман, несмотря на природную застенчивость, отвечал на вопрос так же резко:
— Нет, я знать тебя не знаю.
— Так узнаешь, — усмехнулся дикий колдун и ударил отрока по щеке. — Я — Мограбин, неужели ты не слышал обо мне?
Хабед-иль-Руман, царский сын, которого ударили первый раз в жизни, к которому никто никогда не смел обратиться иначе, чем с великой обходительностью, даже когда речь шла об упреках и замечаниях, опешил до крайности. Он усомнился в том, что это явь, а не сон, и протер глаза, дабы избавиться от страшного наваждения. Мограбин разгадал его мысли.
— Нет, — сказал маг, — ты не спишь. Послушай еще раз: я — Мограбин. Отвечай, неужели ты никогда не слышал обо мне?
— Я слышал от матери, — отвечал царевич, — и от няни историю о яблоке, которое принес моему отцу человек по имени Мограбин.
— Что ты там лопочешь об отце и матери? Ты родился от семечка моего яблока, — возразил чародей.
— Нет, уверяю тебя, — упорствовал Хабед-иль-Руман, — меня родила моя мать, а Хабед-иль-Калиб — мой отец. Так говорили все.
— Все обманывали тебя. — Колдун еще сильнее ударил мальчика по щеке. — Твои так называемые отец и мать были лишь мулами в моем стойле. Посмотрим, что ты перенял от них.
Мограбин зачерпнул дождевой воды, скопившейся в углублении под ближайшей скалой, брызнул ею в лицо юноше, превратил его в мула и уселся на него верхом. Бедному царевичу пришлось быстро освоиться со своими четырьмя ногами и бежать, потому что на него посыпался град ударов.
Хабед-иль-Руман хотел позвать на помощь и помолиться Великому Пророку, но из его пасти вырвались лишь нечленораздельные звуки.
Жестокий колдун не давал ему передышки ни днем, ни ночью, пока они не достигли того места, к которому маг стремился.
То было подножие ужасной горы, чья вершина уходила в небо. Со всех сторон ее окружали пустыни, еще более страшные, чем те, что они уже миновали. У источника, что бил из горной расселины, чародей спешился и привязал мула к ветке колючего куста.
— Дрянная скотина, — колдун опять ударил бедного мула по спине, — твое воспитание испортило тебя. Посмотрим, смогу ли я научить тебя уму-разуму!
И колдун подошел к роднику, чтобы снова зачерпнуть воды.
Ноги подкашивались под ослабевшим, изможденным, покрытым рубцами телом, в котором был заключен несчастный сирийский царевич. Мограбин приблизился к нему, сбрызнул водой его голову и громко произнес:
— Подданный Затаная, прими свое обличье во имя нашего всесильного господина!
Бедный Хабед-иль-Руман тут же обнаружил, что у него снова есть руки и ноги, правда, изуродованные и окровавленные. Колдун погрузил его в воду, чья прохлада частично возвратила силы умирающему мальчику. Тогда безжалостный мучитель усадил отрока, прислонив спиной к скале, и немного мягче спросил:
— Отвечай, Хабед, чей ты сын?
«Отвечай, Хабед, чей ты сын?»
— Увы! — вздохнул царевич и слабым голосом молвил: — Я — дитя яблока, его семечек, о которых ты говорил. Я — твой, и пусть сердце твое проникнется жалостью!
— Ты правильно сделал, сказав то, что надо. Этой водою я смыл с тебя последнюю каплю той крови, что ты получил от неблагодарных клятвопреступников, которые в ответ на мою доброту трижды на меня покушались! Ты страдал за их предательство, так полагается по общему для всех правилу — дети отвечают за отцов. Жаль, что мне пришлось переложить на тебя часть заслуженной ими кары. Будь благоразумен, слушайся меня во всем, и ты найдешь во мне отца, что будет любить тебя безо всякой снисходительности и воспитывать в строгости. Я не допущу, чтобы ты возгордился царским могуществом и почестями, которые якобы написаны тебе на роду. Со временем я смогу приобщить тебя к такой власти, которой позавидуют все земные правители. На таких условиях ты согласен стать моим сыном, Хабед?
— Увы! Да.
Царевич принял свою изможденность за предвестницу смерти и боялся, что, ответив отказом, очень скоро исчезнет с лица земли.
— Теперь, мой мальчик, — сказал Мограбин, — после того, как своим суровым обращением я успокоил безграничную силу, разгневавшуюся на твоего так называемого отца и на тебя, мы вместе можем обратиться к ней за помощью. Ее именем эта гора приоткроется и освободит проход туда, где ты найдешь всё, что нужно, дабы набраться сил. Там ждут тебя увеселения и знания, коих ты не мог получить от невежественного шейха, вбившего себе в голову, будто все тайны природы заключены в одной-единственной книге, тогда как на самом деле она есть лишь собрание вымыслов и бредней.
Хабед-иль-Руман был при смерти, но ему очень хотелось жить.
— Я сделаю всё, что ты захочешь, — сказал он тому, кто был с ним так жесток и неумолим, а теперь как будто проникся сочувствием.
Колдун поднялся, вытащил из кошеля, что висел у него на поясе, крохотную книгу, лампу и огниво, набрал сухих листьев и развел огонь. Затем бросил в пламя куренья, шепотом пробормотал какие-то заклинания, а после громким голосом произнес:
— Всесильный Затанай, царь всей земли! Двое детей твоих хотят отдохнуть в отрадном уголке, где вкусят они твоих щедрот. Пусть именем твоим гора отворится и позволит нам войти.
Юный царевич, погруженный в свои страдания, едва улавливал смысл слов, доносившихся до его ушей. Но вдруг земля под ним задрожала, и мальчик снова лишился чувств. Колдун подошел к нему, дал понюхать пахучую настойку, которая тут же частично вернула Хабеду силы, подал ему руку и помог встать на ноги. Затем он подвел юношу к пещере, что раскрылась в недрах горы. Лампа в руке чародея освещала извилистые проходы, по которым они вскоре вышли к великолепному плато, простиравшемуся под ясным и ласковым небом. Здесь всё покрывала прекрасная буйная растительность, что говорило о плодородии почвы и обилии орошавших ее ручейков.
Куда бы ни обращался взор, везде открывался приятный вид.
Там и сям, перебегая с места на место, паслись животные, птицы рассекали воздух, но никто из них, казалось, не испытывал страха и не обращал внимания на людей, ибо был поглощен своими надобностями и удовольствиями.
— Нравится тебе этот край? — спросил Мограбин у царевича.
— Да, здесь очень красиво.
— То-то, сын мой. — Маг обвел рукою дали. — Всё это будет твое и мое, если ты будешь благоразумен. Однако есть еще кое-что.
В тот же миг перед ними показался дворец величия и роскоши необыкновенной.
— Как ты думаешь, — продолжал Мограбин, — кому он принадлежит?
— Тебе, конечно, — отвечал царевич.
— Правильно, — сказал его проводник. — Дворец принадлежит твоему отцу Мограбину, и, если родитель будет тобою доволен, дворец станет твоим… Признайся, мой мальчик: когда я так жестоко обращался с тобой, ты и не подозревал, что я люблю тебя и приготовил тебе такое богатство. Дети принимают тех, кто их балует, за лучших своих друзей, но с молодыми так поступать нельзя: сначала они должны научиться бояться, а потом уже понять, кого им надлежит любить… Когда ты жил у сирийского царя, тебе позволялись любые прихоти, и, повзрослев, ты считал бы, что можешь даже разрушить всё царство и при этом снискать одни лишь похвалы и благодарности. Запомни: здесь за каждую ошибку ты будешь сурово наказан, за добрые дела — вознагражден. Вот так обращаются с теми, кого любят. Непослушание не получит прощения точно так же, как и недоверие… Ты, быть может, полагаешь, мой дорогой мальчик, что в этом просторном дворце нас ждет множество рабов. Когда я решил привести сюда своего сына, чтобы дать ему подобающее воспитание, я прогнал всех до единого, дабы не осталось ни одного льстеца и подхалима… Ты ни в чем не будешь нуждаться, ибо нет для меня невозможного. Я любил тебя с самого твоего рождения, хотя ты об этом даже не подозревал, и я сделал так, чтобы к тому времени, когда ты будешь готов воспринять мои наставления, я был способен заменить любого прислужника. Я посчитал необходимым удалить от тебя всех слуг, ибо сам услужу тебе лучше любого раба.
Невозможно описать мысли, что порождала в голове Хабеда-иль-Румана эта смесь из строгости, ласки, угроз и посулов, которую обрушивал на него Мограбин, и особенно то, в сколь невыгодном свете маг выставлял воспитание, полученное мальчиком во дворце Тадмора.
Всё было внове для юного царевича: и то, как с ним обращались, и то, что ему обещали. Не что иное, как страх, заставлял его скрывать свое замешательство. Другие чувства возникли у него, лишь когда он вступил в уединенную обитель, которая якобы принадлежала Мограбину.
В этом дворце всё было большим, благородным и в то же время роскошным, но не это удивляло мальчика, привыкшего к великолепию. Его поражало, что двери распахнуты настежь и рядом с ними нет ни одного стражника.
От колоннады в перистиль, от перистиля в вестибюль, от зала к залу провел колдун своего пленника до палаты, каждый угол которой украшали фонтаны с кристально чистой водой.
Посередине залы стоял стол из крапчатого мрамора, из него через определенные промежутки времени вырывалась струя воды, и, поиграв на эмалях чаши, исчезала.
Высокая застекленная дверь, доходившая почти до потолка, пропускала внутрь солнечный свет, и он озарял струю воды так, что она превращалась в живую радугу.
У каждой стены стояла великолепная софа, а у четырех больших окон, которые освещали залу, располагались вольеры из филигранного золота{302}. В них восхитительно щебетали птицы с самым разным и ярким оперением. Они порхали среди благоухающих цветов и кустов, что росли на дне этих просторных клеток.
— Вот, мальчик мой, — сказал Мограбин своему воспитаннику, — это твой рабочий кабинет, если он, конечно, тебе подходит, ибо ты здесь хозяин и имеешь право выбирать. Теперь тебе надо поесть. Присядь на софу, отдохни, пока я не подам ужин… Здесь рядом есть баня, я разожгу дрова и согрею воду. У тебя на руках и теле конечно же остались следы от моих ударов: мы постараемся мало-помалу избавить тебя и от боли, и от синяков… Запомни, сын мой, среди услад и благополучия тебе нельзя забывать о страданиях, которые ты испытал. Я покину тебя ненадолго — пойду приготовлю всё необходимое.
С этими словами Мограбин вышел, оставив Хабеда-иль-Румана лежать на софе. Мальчик предался бы размышлениям, если бы мелодичное пение птиц, приветствовавших заход солнца, не отвлекало его.
Хозяин вернулся с корзиной великолепных фруктов и сказал:
— Выбирай и ешь.
Он опять исчез и немного погодя позвал мальчика:
— Баня готова, иди искупайся.
Мограбин провел Хабеда в дивный соседний зал, раздел его и оставил в теплой и благоухавшей чудесными запахами парной.
Через какое-то время чародей опять зашел в баню, завернул своего ученика в тончайшие шелковые простыни и немного помял синяки, что отзывались болью на каждое его прикосновение. Однако вскоре всё прошло, лишь кое-где сохранились едва заметные царапины.
— Был бы ты в Тадморе, — сказал колдун, — тебе прислуживал бы раб. А насколько лучше и бережнее руки отца! Теперь ты пришел в себя, мой дорогой сын, пойдем, я накормлю тебя ужином.
Мограбин подал Хабеду шелковый халат и подштанники, заботливо причесал и умастил его волосы, затем проводил в комнату, озаренную сотней ламп в великолепных жирандолях{303}, и уложил на самую широкую и мягкую софу.
— Не думай, что подобные удобства будут ждать тебя каждый день, но я считаю, что тому, кто слишком устал, нужен хороший отдых. Поспи немного, я накрою на стол, у меня уже все готово. Я сам собрал овощи и забил нужного зверя. Я очень расторопный кухарь, со временем ты тоже этому научишься.
Мограбин удалился, а утомленного и распаренного Хабеда-иль-Румана, который пришел в полную растерянность от всего случившегося, сморил сон.
Пока юноша дремал, стол покрылся изысканными яствами: дичь, рыба, рис, а рядом, на поставце, появились многие виды варенья, тонкие вина и гора фруктов.
— Эй! Хабед! Пора поужинать, — позвал Мограбин.
Царевич сел. В его возрасте голод дает о себе знать сильнее, чем во всяком другом. Хозяин его, сидя напротив, прислуживал с великой внимательностью и самым умильным тоном говорил приятные и лестные слова.
Эта перемена в поведении похитителя поражала Хабеда больше всего. Но вот сирийский царевич обратил внимание на лицо говорившего с ним человека и обнаружил, что оно переменилось так же, как и его голос. Это было лицо почтенного старца, чьи глаза сверкали сверхъестественным огнем, а все прочие черты отличались приятностью.
— Но ты же, — в чистосердечном порыве воскликнул Хабед-иль-Руман, — вовсе не тот гадкий кривой, который похитил меня, превратил в мула и бил!
— Дитя мое! Я уродливый и кривой для тех, кто мне не нравится. Но для сына послушного, каким ты стал сегодня, я всегда буду таким, как сейчас. Теперь ты признаёшь меня своим настоящим отцом?
Молния, блеснувшая на мгновенье в глазах Мограбина, не позволила Хабеду-иль-Руману задуматься.
— Да, конечно, — согласился юноша. — Ты — мой отец.
При этих словах колдун поднялся и с нежностью обнял мальчика.
— Ах! Я так и знал, что в тебе заговорит моя кровь! — воскликнул он. — Пойдем в спальню, мой дорогой сын, надеюсь, ты станешь мне великим утешением в старости, и я умру, оставив наследника, который в могуществе своем превзойдет всех земных владык.
Мограбин взял царевича за руку и отвел в спальню, где была приготовлена роскошнейшая из постелей.
— Ложись и крепко спи до самого утра, — сказал маг, — завтра я покажу тебе, как тут всё устроено, а когда наберешься сил, мы поговорим о твоем обучении.