Она тоже улыбнулась.
— Теперь можно выпить за вновь обретенное знакомство… Ты себе наливай, а мне не нужно — у меня еще есть. Хочешь, мяска подложу, пока горячее? Откажешься — убью, отыграюсь за все причиненные обиды…
Когда их стаканчики опустели, Марина встала из-за стола, пересела на кровать Марата, которая находилась рядом и устроилась там на подушках поудобнее, подобрав под себя ноги.
— Не возражаешь, если я здесь посижу? Что-то ступни мерзнут, наверное, по полу дует. А ты ешь, да отвечай честно: вспомнил мою ободранную коленку?
— Вспомнил. — Он утвердительно кивнул и, прожевав очередную порцию деликатеса, продолжил: — Ты по стремянке на яблоню полезла, чтобы из середины кроны спелое яблоко достать, но грохнулась вниз и стукнулась о плетеную корзину: содрала колено и оцарапала нос. Я подорожник на лужайке нашел, в садовой бочке ополоснул, прилепил на ссадину. Хотел другой на нос пристроить, но ты не позволила.
— Во-во, уже тогда надо мной издеваться начал, злодей. — Девушка сползла на подушках пониже, накрывая колени уголком красного клетчатого пледа. Ее голос звучал немного сонно и умиротворенно: — А дальше что было, помнишь?
— Потом все отправились смотреть соседских кроликов, только ты не пошла — на меня обиделась. Я вернулся с полпути, и сам за яблоком слазил. Нашел тебя в зарослях малины, извинился за неудачную шутку про нос, вручил райский плод и предложил, в знак примирения, принять в подарок мой перламутровый медальон с изображением карпа. На счастье.
— А еще?..
Марина, свернувшись калачиком, полностью укуталась в плед и, кажется, прикрыла глаза.
— Что еще? — Не понял Марат. — Вроде все… Ребята пришли…, танцевать стали на лужайке под «вертушку»… Влад на спор выпил залпом бутылку «Советского»…
Девушка тихонько рассмеялась и сладко вздохнула.
— А еще, — Засыпая, она перешла на едва слышный шепот: — ты на мне жениться обещал, когда я вырасту… Мол, сейчас тебе под венец рано, а вот лет через десять — будет в самый раз, и невеста уже есть на примете… Друга родственница и все такое…
Больше ничего сказать Марина не успела: спустя мгновенье она крепко спала…
Боясь ее потревожить, он не стал греметь посудой и убирать остатки ужина. Просто накрыл тарелки с едой свободными крышками от кастрюль и другими тарелками. Проверил печку, задул фитиль лампы, и хотел идти спать за занавеску, но в последний миг передумал. Ему почему-то показалось, что этим он может напрочь испортить что-то хорошее, случившееся этим днем. Марат, не раздеваясь, прилег на кровать с краешка, оставив между собой и девушкой свободный промежуток, вытянулся во весь рост, смежил веки и стал слушать стук дождя по жестяному подоконнику…
Загадка Ирокеза
В ту ночь ему приснился самый длинный сон в его жизни. Яркий, многослойный, многозначный и запутанный, как хитрая головоломка, которую создал помутившийся рассудком мастер, решивший явить миру нечто трансцендентально-сокровенное, облеченное в материал. Такие сны обычно снятся в определенные моменты жизни отверженным художникам, монахам или алкоголикам, миновавшим рубеж нервного перевозбуждения.
В этом состоянии они грезят образно и мощно, впадая в некое подобие провидческого экстаза, вызванного чрезмерным усердием на поприще отрешенного служения определенной идее. Аксиоме, что призвана поставить точку в длинной веренице предшествовавших ей родственных аксиом, утверждающих несостоятельность существующего в обитаемой Вселенной порядка.
Причина сна Марата имела под собой совершенно иную подоплеку.
Недовольства всем и вся он не испытывал. Зато ощущал острую потребность в действии, в движении, в постоянном развитии событий, в любом, что может повлечь за собой некие последствия, приближающие его к развязке. Долгий застой в период вынужденного изгнания сказывался теперь излишней психической активностью, эмоциональным всплеском, лихорадочной работой подсознания. Он решал головоломку сумасшедшего мастера и, оттого, тоже становился немного не в себе. Иначе быть не могло — лишь подобное открывает подобное, проникая в его суть посредством естественного соответствия изучаемому предмету.
Сначала Марат увидел себя в большой залитой ярким солнцем комнате, наполненной разными старинными вещицами и предметами мебели: громоздкими книжными шкафами, дубовыми резными креслами, фарфоровыми вазами и планетарными глобусами. Он сидел за массивным, покрытым зеленым сукном столом и что-то писал гусиным пером на пергаментном листе бумаги, иногда обмакивая перо в стеклянную чернильницу с бронзовой крышкой. Витиеватые буквы сами собой складывались в строки, образуя тело будущего романа, содержание которого не угадывалось. За распахнутым окном зеленели каштаны и тополя, с улицы доносился отдаленный шум проспекта и близкое позвякивание велосипедного звонка.
Отложив инструмент письма в сторону, литератор пересек комнату, и, перегнувшись через подоконник, выглянул во двор.
Там солнца было еще больше, его теплые желтые блики играли на асфальте и траве газона световыми зеркальными лужицами. Внизу вдоль фасада прогуливались молодые мамаши с детскими колясками, попарно и стайками дефилировали ухоженные бабульки, вышагивали мужчины с собаками на поводках, сонно брели по делам клерки, иногда проезжали автомобили и экипажи, перебегали дорогу коты. Нагретый солнечными лучами красный кирпич окружающих строений доводил картину городской идиллии до полного совершенства, подчеркивая ее непритязательную, благополучную простоту и умиротворенность.
Внезапно с противоположной стороны улицы вновь раздался звук велосипедного звонка. Марат перенес взор в его сторону и увидел маленького мальчика на трехколесном велосипеде, который ехал по верху неимоверно широкого кирпичного забора. Монотонно вращая педали, наездник едва удерживал равновесие, чтобы не упасть на тротуар с трехметровой высоты. Из-за листвы деревьев, невозможно было разобрать его лица, но этого и не требовалось: Марат откуда-то знал малыша, хотя и не мог вспомнить имени.
«Что они там все разом ослепли — парень вот-вот себе шею свернет!.. — Забеспокоился Марат. — Нужно им крикнуть, а то будет поздно: мальчишка разобьется насмерть. Как он туда забрался-то хоть, ему же и пяти лет еще, наверное, не исполнилось»…
— Эй! — Он почти по колено высунулся за окно и, привлекая внимание народа, замахал руками. — Чей там ребенок по забору катается? Граждане, обратите внимание на ребенка… Да не на того! Бабуля, куда вы все время смотрите?!.
Никто и ухом не повел. Люди продолжали заниматься своими делами, словно глухие, только рыжий кот, выгнув спину и прыгая боком, скрылся под синей дворовой скамейкой, на прощание прошипев нечто угрожающее.
«Вот кальмары вареные! — Марат с трудом втянул свое тело обратно в комнату. — Совсем перестали проявлять сочувствие к чужим проблемам. Придется самому бежать на улицу, спасать несчастного беспризорника! Неужели в этом городе нет нормальных людей, одни толстокожие эгоисты с рыбьими глазами»?
Он резво спустился по лестнице, пересек просторное, уставленное фикусами и зеркалами в лепных багетах парадное, пулей вылетел во двор, рассчитывая сразу по прямой достичь злополучного забора. Но у подъезда встал как вкопанный, ошалело обводя окрестности взором.
Улица изменилась до неузнаваемости. Пропали мамаши с колясками, мужчины, клерки и собаки, бабульки с котами, даже парень на велосипеде куда-то исчез, прихватив с собой красный кирпичный забор. Погасло желтое полуденное светило, уступив место серебристому свету сентябрьского пасмурного дня. Серый спальный микрорайон без деревьев и кустов с коробками панельных многоэтажек унылым некрополем высился впереди. Он напоминал лабиринт, который нужно пройти, чтобы получить некий бонус, позволяющий двигаться дальше. И этот лабиринт беззвучно звал, ожидая ответных шагов, а Марат явственно различал его настойчивый зов.
«Тут нет людей. Я знаю это место, но не помню, где оно находится… — Понял Марат. Его мысли неожиданно потекли медленно и отрешенно, как речная вода, в которой китайский поэт Ли Бо, страстный любитель вина, прежде чем утонуть, пытался поймать лунное отражение. — Мне надо идти, нельзя стоять на месте. Иначе все прекратиться, исчезнет как идиллический дворик, парнишка и забор. Невозможно медлить — они уже ждут… Кто они? Не помню — не важно: главное идти… К лифту, туда, где воняет кошками… Кошек-то нет, но запах есть: тут все так — ничего нет, но все есть, потому, что это место сделано специально для меня Стражем… Каким? Тоже не важно — важно успеть»…
Он опустил взор к земле и пошел, стараясь погасить любые всплывающие в сознании мысли. Интуиция подсказывала: ноги приведут куда нужно самостоятельно.
Минуты тянулись невыносимо долго, наконец, асфальт, мелькавший в поле его зрения, закончился, пробежали ступеньки подъезда, показались другие, расположенные внутри здания, запахло кошками и масляной краской.
Двери лифта открылись сами, не понадобилось нажимать никакие кнопки, незримый лифтер, услужливо оставаясь в тени, доставил гостя на нужный этаж. В квартиру он тоже проник легко, словно всю жизнь здесь бывал — просто достал из кармана ключ, отомкнул замок и прошел в гостиную.
Там на паласе из овечьей шерсти стояли трое людей: Славян, Коля — Ирокез и убитый семь лет назад Маратом спецназовец. Они были одеты в серые балахоны из грубой мешковины с капюшонами, в их руках покоились мертвые, полностью замотанные мумификационными бинтами дети. Только детские лица оставались свободными, но при том покрытыми бронзовой или золотой пудрой.
— Ты не это ли ищешь, приятель? — Слегка отодвинув назад капюшон и кивая на своего ребенка, спросил Славян, как-то неприятно скаля почерневшие на том свете зубы. — Хочешь мою тайну украсть, чтобы стать неуязвимым? Соскочил тогда, на озере, с Зеленой мили Шаолиня и, думаешь, навсегда спасся? Да, думаешь? А мы вот тебя тут ждем, никуда не отлучаемся, заботимся о твоем будущем, так сказать… Страшно тебе?.. Вижу, что страшно, но ты еще настоящего страха не знаешь: среди живых его нет.