— Я состою в партии с тридцать пятого года. И для меня — как, очевидно, и для вас это не пустой звук. Вы верите в коммунизм. Я всегда верила в национал-социализм. Но сейчас, после гибели фюрера… Адольфа Гитлера, — быстро поправилась она, — после всего, что произошло, что я вижу здесь, под Сталинградом…
Она запнулась.
— Тяжело, наверное, выносить правду, а? — спросил я.
Она отмахнулась:
— Правда может ранить и даже убить, но не может оскорбить. Правда благородна. Я не боюсь задавать откровенные вопросы. Никогда не боялась. В ноябре я пришла к Альберту и спросила его прямо, как один старый член партии другого: «Что происходит с партией?»
Я обратил внимание на то, что она говорит свободно, не смущаясь присутствием Геллера и Шаренберга.
— И что он вам ответил? — спросил я.
— Неожиданно Альберт заговорил о Сталине, — медленно проговорила фрау Шпеер. — Сталин, сказал он, вовремя очистил свою партию от троцкистской сволочи с ее терроризмом и устремлением в бесплодную «мировую революцию» и занялся созидательным трудом. Фюрер, то есть — Адольф Гитлер — ничего подобного не сделал. И в партии оказались у власти преступные элементы. Те, из-за кого с нами не захотят разговаривать. Сейчас настало время исправлять эти ошибки.
— И как он будет исправлять эти ошибки? Повесит Манштейна? — осведомился я.
Луиза пожала плечами:
— Почему бы и нет? Манштейн — плохой генерал, это стало ясно после провала под Сталинградом. Помимо всего прочего.
Три Полковника беспокойно заерзал на месте, но в нашу беседу не вмешивался.
Я сказал Луизе прямо:
— Думаете, одной только казни Манштейна будет достаточно, чтобы с вами начали разговаривать?
— Вы же без всякой казни Манштейна со мной разговариваете?
— Я с вами разговариваю, потому что вы — мое задание.
Она засмеялась, но я видел, что смутил ее.
— Бросьте, Ivanytsch. Мы с вами оба — разумные люди.
— А вас не пугает перспектива расследований, репрессий? — поинтересовался я.
Прежде чем ответить, она долго смотрела на однообразный белый пейзаж.
— Я, конечно, задала Альберту этот вопрос. Знаете, что он мне сказал? «Если бы Сталин пустил в ход ледоруб не в сороковом, а еще в двадцать девятом, России удалось бы избежать больших бед. Троцкий сбил с толку слишком много хороших людей».
Мы проезжали развалины, мертвые коробки домов. Поселок был уничтожен еще летом. Из-под снега торчали разбитые орудия, на обочине чернел разбитый советский танк с сорванными гусеницами. Рядом виднелся хрупкий скелет грузовика, обглоданный огнем и ветром.
Гортензий сбросил скорость. Луиза поднесла муфту к лицу, подышала в мех. Вдоль дороги потянулось длинное каменное здание без крыши, с пустыми окнами, — когда-то это был коровник. Кирпичные стены утопали в сугробах.
«Фиат» прыгнул, проскакивая воронку, вильнул и проехал под стеной.
Взрыв прогремел перед самой машиной. Взметнулись комья снега, облепившие лобовое стекло. По машине тяжко застучали осколки, камни. Меня ударило комком мерзлой земли по голове, в глазах потемнело.
Падая, я успел схватить Луизу и накрыть собой. «Бояться разучились» — вспомнились слова Чеснокова.
Я приподнял голову. Сквозь пелену увидел, что Гортензий неподвижно лежит на руле.
Из развалин, перешагивая оконный проем, выступил рослый тощий фриц. У него плохо гнулись ноги — он двигался деревянно. Автомат на его обмотанной тряпками шее дергался и стрелял.
Чесноков выскочил из машины и прыжками понесся к коровнику. Из двух окон по нему вели огонь. В разломе скакнула, развеваясь полами одежды, темная фигура.
Я выпрямился над Луизой и пальнул в идущего на нас немца. У того подогнулись ноги, он упал на колени, помедлил и повалился, доской откинувшись назад.
Я слепо ощупал под собой Луизу, она вся была холодная, кроме губ. От губ шло дыхание.
— Ромек! — закричал я Гортензию.
Из развалин выступил, точно такой же прямой, второй немец. У него тоже прыгал на шее автомат.
Капитан Геллер, пригибаясь, побежал вслед за Чесноковым. На ходу он вытаскивал «люгер».
— Ромек, ты цел? — кричал я. В ушах у меня словно застряли толстые комки пыльной ваты, я не слышал своего голоса.
Гортензий повернулся ко мне. По его лицу из-под шапки текла кровь.
— Цел, — пошевелились его губы.
Второй фриц внезапно переместился от развалин к самой машине, и Гортензий медленно поднял руку с пистолетом. Выстрел отбросил немца, лицо ему разворотило.
Луиза шевельнулась. Я наклонился к ней:
— He поднимайтесь, пока не скажу.
Она кивнула с закрытыми глазами.
Я выполз из машины. С другой стороны дороги ничего не было — ровная белая степь. В глазах у меня мутилось, в голове гудело. Если среди сугробов по другую сторону дороги кто-то прячется, я могу и не разглядеть.
Чесноков был уже возле коровника. Одну за другой Три Полковника метнул туда гранаты, подождал взрыва и кивнул Геллеру. Разделившись, они нырнули внутрь.
После взрыва из коровника выскочил еще один немец. Я услышал несколько отрывистых выстрелов, потом очередь из ППШ.
Я до боли тер глаза рукавицей. Гудение в голове потихоньку унималось. Прячась за машиной, я держал развалины под прицелом. Там что-то опять зашевелилось, потом появилась изможденная фигура с мертво болтающейся головой и растопыренными руками.
Я приготовился выстрелить, как вдруг фигура резким толчком выбросилась на дорогу и неподвижно распласталась на снегу. Вслед за ней возник полковник Чесноков.
Из развалин донесся одиночный выстрел, словно поставили точку. Чесноков поднял голову и встретился взглядом со мной.
— Оружие пусть… оружие у них собрать! — прокричал я.
Выбрался, споткнувшись о засыпанный снегом камень, капитан Геллер. В руке он держал немецкий автомат. Он наклонился, подобрал еще два автомата, передал их Чеснокову. Чесноков помахал мне рукой, и тут развалины вновь ожили: пуля проскочила возле уха полковника, сбила набекрень шапку. Чесноков сказал: «Ах, мать!..» — и прислонился к стене сбоку от пролома. Геллер вжался в мерзлый камень по другую сторону, сделал Чеснокову знак не двигаться и сам, высоко задрав ноги, скакнул обратно в руины.
Я забрался в машину.
— Не поднимайтесь, — твердил я Луизе, хотя та и не думала вставать.
Гортензий пробовал завести машину и бормотал: «Колесо я еще сменяю, колесо тут запасное было, а вот если что с двигателем…» Кровь затекала ему в глаз, он досадливо размазывал ее рукавицей.
На дорогу вывалился здоровенный немецкий унтер. Он сделал враскорячку несколько шагов и упал на четвереньки, похожий на гигантское насекомое.
— Шаренберг убит! — крикнул я. — Гортензий ранен.
Унтер дернулся, словно хотел побежать на четвереньках, но повалился набок, вздрогнул, сжал обмороженную руку в кулак и затих.
— Сволочь, — сказал Геллер равнодушно и убрал «люгер» в кобуру. Шлепнул своего и не задумался.
Чесноков порылся в кармане, вынул еще одну гранату и на прощание швырнул ее в пустой коровник. Стена осыпалась, открывая новый пролом. Три Полковника забросил в машину собранные у немцев автоматы.
— Все, фрау Шпеер, — сказал я. — Давайте я помогу вам сесть.
— Почему вы кричите? — спросила она невыносимо тихо.
— Плохо со слухом, — объяснил я, протягивая ей руку.
Она сильно вцепилась в меня.
— Выпейте водки, — посоветовал я.
Вместо этого она подала флягу мне.
Я глотнул, передал Чеснокову. Тот с удовольствием угостился и подозвал Геллера:
— Причастись, капитан.
Луиза рядом со мной замерла. Она только сейчас увидела неподвижного Шаренберга с темным пятном под мышкой. Гортензий, обтирая лобовое стекло, повернулся к ней и сообщил:
— Дырок в кузове наделали, а так — ничего. Лейтенант вот что-то плохой.
— Может, жив? — спросил я.
Словно в ответ Шаренберг застонал. Геллер подбежал к нему, оскалился, задрав верхнюю губу.
— Гортензий, ехать можем? — спросил я.
— А вот сейчас и проверим, — ответил сержант, заводя машину.
— Это были немецкие солдаты? — спросила фрау Шпеер.
— Да, — ответил я.
Геллер сдирал с Шаренберга реглан. По голым трясущимся рукам Геллера потекла кровь.
— Осколками его, — бросил Чесноков. — Можем не довезти… Давай, Гортензий, гони к госпиталю!
У Луизы застучали зубы. Чесноков вернул ей флягу с водкой, и фрау Шпеер сделала несколько глотков, после чего сунула флягу в муфту. Поразительно, какие вещи женщины умеют прятать в муфте.
Нашей целью был небольшой госпиталь в Егоровке.
Когда несколько дней назад я доставил туда Шпеера и остальных, мне пришлось выдержать настоящее сражение с тамошним главврачом, толстым, обманчиво-добродушным с виду украинцем по фамилии Перемога. Он глядел на меня, как запорожец на турецкого султана, а я ему даже возразить ничего толком не мог, так окоченел за ту поездку.
Я только и сказал, что мне позарез нужно отдельное помещение для четырех раненых немцев. Любая камора сойдет, лишь бы отдельно.
Тут-то он и взорвался:
— У меня полевой госпиталь, а не курорт для начальства! Люди в два слоя лежат! Советские люди, бойцы и командиры, между прочим! А вы требуете отдельную резиденцию для парочки вшивых фрицев!
Но к тому моменту я уже достаточно отогрелся для того, чтобы сообщить ему, что:
1) вшивые фрицы — тоже люди, хотя в это трудно поверить, да и не особо хочется;
2) они из тифозного барака, так что изолировать их пришлось бы в любом случае;
3) это особо важное задание партии и правительства, которое следует выполнить неукоснительно, и поэтому —
4) у меня имеются неограниченные полномочия от Особого отдела Шестьдесят четвертой армии, в рамках которых я и действую. Вот бумаги.
Всё ясно или будешь в Особый отдел армии запрос отправлять?
— Есть у меня маленький флигелек, — сдался Перемога. Он меня ненавидел за то, что поделать со мной ничего не мог. — Мы там бочки с водой держим, карболку, швабры. Туда можно печку поставить и нары сколотить. Одеяла найдутся. Тиф, говорите? Вши?