Я спросил у него сахар, куска четыре. Он сразу вынул из кармана горсть рафинада, как будто ожидал этой просьбы.
— Истощение? — спросил Перемога уже другим голосом. Он трогал щеку изнутри языком, и толстая твердая щека надувалась. — А охранять ваших фрицев случаем не придется?
Я ответил, что в таком состоянии они не то что сбежать — до сортира доковылять не смогут.
— До сортира им всяко ковылять придется, — строго заметил врач. — Разводить антисанитарию не позволю — расстреляю лично.
— Так уж и расстреляете? — Я постарался вложить в голос побольше иронии.
Он ответил:
— Так и расстреляю.
— Прямо вот лично?
— У меня для этих целей особый револьвер припасен.
И он действительно показал мне крошечный дамский револьверчик, который носил в кармане.
— Еще со времен Гражданской. А вы как думали?
Мне пришлось сознаться, что я никак не думал.
Перемога еще раз посмотрел мои бумаги и наконец ушел распоряжаться насчет моих раненых.
…Госпиталь размещался в бывшем здании совхозного правления, на холме. Солдаты вставили выбитые окна, кое-где заменив стекла фанерными листами, привели в порядок крышу, двери, повесили красный флаг. Возле входа находились четыре облупленные, когда-то белые колонны квадратного сечения.
Но мы направились не к главному входу, а к маленькому каменному флигельку, примостившемуся сбоку от центрального здания.
Когда наша машина остановилась, из флигеля как раз выходил рыжий Кролль с ведром. Рыжий был теперь наголо обрит, на нем красовались грубый толстый халат серого цвета и валенки.
Заметив «фиат», рыжий насторожился.
— Можно, я к ним не пойду? — вяло спросил меня Гортензий.
— Не ходите, Гортензий. Отдыхайте.
— Какое «отдыхайте», машину толком посмотреть надо… Чего там фрицы с ней наворотили… Мы же под личную ответственность брали, теперь в штабе попадет.
— Вы лучше свою голову доктору покажите, пусть перевяжет.
— Да с головой всё в порядке, а вот в машине мне дырок наделали…
Я подал руку Луизе. Она утвердила на снегу кругленькие, детские валенки, тяжело оперлась на меня, выпрямилась, осмотрелась.
По опыту допросов я знаю, что люди смотрят на одно и то же, а видят совершенно разное. Кто-то увидел бы здесь наспех отремонтированное здание совхозного правления, кто-то — удачное место для размещения огневой точки, лично я наблюдал госпиталь, который не стыдно показать иностранным журналистам. А вот что, интересно, предстало взорам Луизы Шпеер?
Она вынула руки из муфты, поправила платок, снова сунула руки в муфту, огляделась, поежилась.
— Попрыгайте, — посоветовал я. — Теплее станет.
— Терентий, — обратился ко мне Три Полковника, — шустро сгоняй за лекарем. У обер-лейтенанта дела совсем плохи, как бы не помер. Неприятностей не оберешься.
Кролль украдкой поглядел на нас, зашел за угол, опорожнил там ведро, поставил его на снег, вытер руки о чистый сугроб и, наконец, осторожно приблизился ко мне:
— Здрасьте, господин лейтенант.
— Выглядишь получше, — заметил я.
— Так здесь же кормят, — Кролль пожал плечами и стрельнул глазами в сторону женщины. Бровью мне намекающее двинул: мол, кто это?
На этот нахальный жест я никак не отреагировал.
— Если бы тебя, засранец, не кормили, ты бы еще неделю назад помер, так что не ври.
— Да я и не вру, — рыжий демонстративно обиделся.
— Остальные как?
Кролль засмеялся:
— Фридрих фон Рейхенау учится колоть дрова.
— Молодец. Будет чем заработать на жизнь.
— Русские ржут как кони, потому что это бесплатный цирк, и дают ему за это Kompot.
— А вам что, Kompot не полагается?
— Так лишним не бывает… — простодушно объяснил Кролль. — А кого вы привезли, господин лейтенант?
Он заглянул в машину. Геллер курил и смотрел в другую сторону.
Я направился к госпиталю. Снег поскрипывал под ногами. Очень издалека сипела музыка — так тихо, что казалась галлюцинацией.
Я открыл дверь. Сразу навалился тяжелый госпитальный дух. Солдат на костылях, обмотанный бинтами, как белый медведь, сердито толкнул меня и упрыгал куда-то.
Огромный Перемога быстро шагал мне навстречу — раскачивающейся походкой, размахивая руками. Он занимал собой всё пространство узкого госпитального коридора, так что мы не могли не столкнуться.
— Товарищ лейтенант! — рявкнул Перемога. — Куда вы несетесь сломя голову? Хоть бы по сторонам смотрели.
— Раненого привез, — сказал я.
— Где он?
— Там.
— «Там»! — передразнил меня доктор. — Санитаров, быстро!.. — взревел он. И мне: — Сильно ранен?
— Осколками посекло. Мы толком не смотрели, торопились.
— Принесем сюда, посмотрим.
— Только он… — начал было я.
Перемога насторожился:
— Что еще?
— Он, товарищ военврач, тоже немец, — сказал я.
— Да какая мне разница! — заревел Перемога. — Немец? Очень хорошо! Нашего было бы жалко, а немца — ничуть. А с вами что? Пьяный? В глаза смотреть, в глаза!
— Ничего. Немножко контузило. Там еще водителю нашему кожу на голове содрало. Его бы тоже…
Некрасивая пожилая санитарка остановилась возле меня.
— Чего вы ждете, товарищ лейтенант? — спросила она. — Помогите с носилками.
Я выволок тяжелые носилки на крыльцо. Там топтался Чесноков.
— Давай, — сказал он, кивая на носилки. — Иди к своей фрау. Она молодец, хорошо держится, но и ее до предела доводить не стоит.
— А Гортензий?
— Иди, иди, — повторил Чесноков. — Без тебя управимся.
Геллер помог Чеснокову переложить Шаренберга на носилки. Санитарка шла рядом, посматривая в лицо раненого. Окровавленный Гортензий замыкал шествие и что-то бубнил.
Луиза проводила их взглядом, но спросить ничего не успела.
Я повернулся к ней:
— Вы готовы, фрау Шпеер?
Луиза побледнела, миновала Кролля, так и стоявшего с раскрытым ртом, и открыла дверь флигеля.
— Здрасьте, — в спину ей запоздало проговорил рыжий.
Во флигеле, где помещались пленные немцы, оказалось темно, глаза не сразу привыкли. Перемога не обманул — поставил двухъярусные нары, постелил тюфяки, дал одеяла. Посреди комнаты топилась буржуйка. Рейхенау подкладывал туда маленькие полешки.
На верхней койке дрых, раскрыв рот и похрапывая, Леер, а сын Луизы лежал на нижней, закутанный в два одеяла, и безмолвно наблюдал за действиями Фрица.
Луиза оглядела помещение, впилась взглядом в Леера, резко отвернулась, подбежала к Рейхенау. Тот встал, выпрямился и приветствовал ее четким наклоном головы, после чего побелел и схватился рукой за нары, чтобы не упасть.
Луиза безразлично скользнула глазами по Шпееру, метнулась ко мне, схватила за ворот и прямо в лицо закричала:
— Где он?
Кролль с грохотом выронил ведро.
Честно сказать, я растерялся.
— Где он?! — снова вскрикнула Луиза. — Мать твою, русская свинья, где он?..
Я молча отцепил от себя ее пальцы, взял за запястья и отодвинул подальше. Она не сопротивлялась, только смотрела на меня ледяными, полными ярости глазами.
Тут Шпеер пошевелился наконец на нарах и еле слышно произнес:
— Мама.
Луиза глухо ахнула, схватилась ладонями за щеки и вылетела из комнаты.
Я споткнулся о ведро и приказал Кроллю:
— Прибери.
Луиза стояла, прислонившись к стене флигеля, и сильно дышала, глядя в небо. Я потоптался рядом с ней, а потом громко сказал:
— Хватит валять дурака, фрау Шпеер. Идите туда. Вы же к нему приехали, вот и идите.
— Старик, старик… — шептала она.
— Да ничего он не старик, я по бумагам смотрел, ему тридцать шесть! — рявкнул я. — Полежит в тепле, поест нормальной каши, отдохнет — будет на человека похож.
Она оттолкнулась от стены и, не глядя на меня, вернулась в комнату.
Мы с Гортензием курили. У Гортензия из-под шапки белела свежая повязка. Он спросил, куда поедем дальше.
Я сказал, что, видимо, в штаб Шестьдесят четвертой армии.
— Ага, — безразлично сказал Гортензий и бросил на снег окурок. — А с летчиком пораненным чего делать будем?
— Доставят как миленькие, если будет транспортабелен…
Я заглянул во флигель. Леер по-прежнему спал, Рейхенау сидел на нарах и что-то страдальчески штопал. Кролль хлопотал возле печки.
Луиза сидела рядом со Шпеером и молчала, сложив руки на коленях. И он тоже молчал.
— Фрау Шпеер, — вмешался я в эту семейную идиллию, — пора ехать.
Она без слова поднялась и вышла.
Тогда я приблизился к Эрнсту, всмотрелся в его лицо.
— Да, — сказал я, — вам определенно лучше.
— Неужели? — пробормотал он.
— Вас, очевидно, будут обменивать на кого-то из наших, — сообщил я.
Тут он заволновался:
— Без моего экипажа я не…
— Между нами говоря, капитан Шпеер, вас никто не спросит, — напомнил я. — Да вы ведь не маленький, сами все понимать должны.
Он коротко, горько хохотнул:
— Мама — сильный человек.
— Я заметил.
На выходе я столкнулся с доктором Перемогой.
— Убедились? — осведомился он. — В полном порядке ваши фрицы.
— Да я в этом не сомневался, — ответил я.
— А вот тот, которого вы привезли, — тяжелый, — предупредил Перемога. — Сейчас оперировать буду. Не знаю, может, и помрет. Кто его так?
— Да немцы какие-то заблудшие, — ответил я.
— И на что надеются? — проворчал Перемога. — Перемерзнут, с голоду перемрут… Сами же окрестные деревни по всей округе пожгли. Тут на сотню верст можно живого человека не встретить. А они всё хоронятся.
— Кто хоронится, а кто и нет. Мы пока доехали…
— Ладно, всё, болтать некогда, — оборвал Перемога. — Вечером можете позвонить, спросите, как ваш товарищ. У нас связь восстановили вчера, так теперь покоя нет, звонят и звонят.
Вернулся капитан Геллер, хмурый, молчаливый, за ним — бодрый Чесноков. Чесноков пожал Перемоге руку:
— Благодарю за сотрудничество.
— Рад стараться, — кислым голосом отозвался Перемога, явно нарочно ввернув старорежимный оборот.