Она спустила ноги с кровати, потерла себе икры, обулась.
— Мне пора, — сказала она. — Вернусь часа в три. Переночую у вас.
Я пытался протестовать, но она засмеялась:
— Это будет полезно для вашей репутации.
И, всё еще смеясь, закрыла за собой дверь.
Около четырех часов ночи я проснулся. Нины не было. Постель оказалась слишком мягкой — у меня ломило всё тело. Наверное, стоило взять одеяло и перебраться спать на пол. Но я заплатил за номер в хорошем отеле и из принципа оставался в кровати, сколько мог. Наконец я понял, что разваливаюсь на куски, накинул гостиничный халат, надел ботинки и спустился по лестнице. Я хотел спросить у портье — как там его, Маршан? — не возвращалась ли мадемуазель Тихонофф.
Однако в том, чтобы задавать вопросы, надобность отпала сразу: мадемуазель Тихонофф стояла, навалившись на стойку, и что-то негромко втолковывала Маршану. Она переступала с ноги на ногу, и всё то время, пока я подходил, я не отводил взгляда от ее шевелящейся юбки.
Маршан жмурился, словно боялся встречаться с ней глазами, и непрерывно качал головой. Она бросила ему в лицо что-то резкое, услышала мои шаги, замолчала и медленно повернулась в мою сторону.
— Не спится? — как ни в чем не бывало осведомилась Нина.
— Заскучал, — признался я. — Не привык спать один.
— Вот как? — хмыкнула Нина. У нее было мертвенно-бледное от усталости лицо. А может, в этом склепе, среди багрового бархата и золотых кистей, все походили на покойников.
— Германский солдат приучен к постоянному существованию в коллективе, — ответил я. — Сначала — казарма, потом — какой-нибудь блиндаж, а под конец — госпиталь.
— Боитесь одиночества?
— И темноты. И еще клопов. Я очень уязвим.
— В таком случае мне будет нетрудно управлять вами, — сказала Нина.
— А чем вы так запугали милейшего господина Маршана? — поинтересовался я. — На нем просто лица нет.
— На нем давно лица нет, — отозвалась Нина. — С десятого мая сорокового года. Но это, впрочем, случилось не с ним одним.
— Пытаетесь вернуть ему самоуважение?
— Просто попросила об одолжении, — пояснила она.
Маршан разразился длинной умоляющей тирадой.
Нина пояснила мне по-немецки:
— Говорит, что не хочет становиться убийцей. Считает, что достаточно помогал Сопротивлению, когда выполнял наши небольшие поручения.
Маршан ошеломленно смотрел на меня. Нина протянула ко мне руку, заставила подойти ближе:
— Это товарищ, — обратилась она к Маршану, представляя меня. — Он был в плену.
Camarade, captivité.
Маршан уставился на меня так, словно искал у меня спасения:
— Ну так объясните ей, что я не могу. Ich kann nicht. — Он пытался говорить по-немецки. — Существует черта, которую человек не в силах переступить. Die Linie. — Он провел ребром ладони по стойке, отмечая границу. — Для меня эта черта — здесь и сейчас.
— Никто не требует от тебя, чтобы ты… — снова заговорила Нина, но Маршана прорвало:
— Я прятал товарищей. Прятал евреев. Носил им еду из кухни, уступал свою кровать. Ни о чем не спрашивал. Брал на хранение какие-то вещи. Передавал письма и сведения на словах. Меня два раза допрашивали в парижском гестапо! Zweimal. Я чуть не умер.
— Как же вас выпустили из гестапо? — удивился я.
— Да вот так и выпустили. — Маршан развел руками. — В тайной полиции тоже люди работают. Не в том смысле, что они способны кому-то сострадать, а в том, что их можно обмануть. Они не боги. Если всё отрицать достаточно долго и убедительно, тебя просто отпускают. Если повезет, конечно. Кроме того, всех сотрудников отеля «Маджестик» время от времени проверяют. Это обычная практика.
— Тогда от чего же вы чуть не умерли? — удивился я.
— От страха, — признался Маршан.
— Маршан — настоящий храбрец, — вмешалась Нина.
— Нет, — твердо сказал Маршан. — Не храбрец.
— Послушай, — она снова наклонилась к нему, — я не могла не сказать тебе, что будет в тех чемоданах. Понимаешь?
— Если бы я не знал, тогда другое дело, — уперся Маршан. — Я никогда никого не убивал.
— Тебе не придется убивать. Просто помоги мне пронести в отель пару чемоданов. Только и всего.
Нина вдруг оборвала себя на полуслове, покачнулась и чуть не упала. Ее пальцы скользнули по стойке, но не удержались. Я вовремя подхватил ее. Она оказалась тяжелой и костлявой.
— Нина, идите спать. Немедленно, — приказал я ей таким тоном, словно разговаривал с Кроллем. — Раздевайтесь и ложитесь в мою постель.
— Пустите. — Она высвободилась. — Что за манера — сразу тащить даму в постель?
— Это инстинкт, — сказал я.
Она начала подниматься по лестнице, держась за перила. Я хотел было последовать за ней, но Маршан задержал меня:
— Послушайте, герр Тауфер. Вижу, вы нормальный человек.
— По-вашему, нормальный человек мог связаться с Ниной? — засмеялся я.
— Это не мое дело, — отозвался портье. — Я о другом. То, что она затевает, — очередная операция Святого. А Святой — он по-настоящему сумасшедший. И они все боготворят его. Пойдут за него на смерть. Понимаете?
— Понимаю, — сказал я.
— Вы хороший человек, — сказал Маршан. — Мне вас жаль. Поэтому я всё это вам и говорю.
— Понимаю.
— Многие рассчитывают уцелеть, — сказал Маршан. — Дожить до конца этого безобразия. Увидеть Францию свободной. Вдохнуть полной грудью воздух Парижа.
— Естественное желание.
— Да, но выживут только те, кто ничего ради этого не сделает, — сказал Маршан. — Кто собирается отсидеться в подвале, а потом, когда кутерьма уляжется, выбраться на солнышко. А вот Святой, например, дожить не рассчитывает. Он будет пускать под откос поезда с боеприпасами для Шпеера, пока не умрет — от пули или от своего туберкулеза.
— Хороший выбор, — сказал я. На сей раз, услышав свою фамилию, я даже бровью не повел.
— Он уже втянул Нину, — продолжал Маршан. — И меня. Не дайте им втянуть и вас. Я не знаю, кто вы, товарищ, но постарайтесь хотя бы вы увидеть лучшие дни.
— Постараюсь, — сказал я. — Благодарю вас.
И я пожал серенькому портье его потную, слабую руку.
Поезд, отходящий на Суассон, был переполнен. Мы с Ниной, тесно прижатые друг к другу, молчали. Разговаривать по-французски мы не могли, по-немецки — тем более. От духоты клонило в сон. Вокруг непрестанно толпились люди — входили, выходили, таскали корзины, толкались, бранили друг друга. От чего они убегают, что пытаются догнать? Куда их всех несет, зачем? Едешь ты в поезде, идешь пешком или спишь, прорываешься на танке сквозь вражеский огонь или гниешь в госпитале — жизнь движется с одной и той же скоростью, день за днем. Когда-нибудь ты остановишься в своем бесцельном движении, и тебя просто зароют в землю. Всё, ты прибыл к месту назначения. Любая суета здесь лишена смысла. Война учит этой простой истине. Мирная жизнь — тоже, но война учит быстрее.
Мысли ползли в моей голове лениво, в такт движению поезда. Скосив глаза, я видел висок Нины, капельки пота на покрасневшей коже. В заплеванное пыльное окно ничего нельзя было разглядеть. Поезд тащил нас, словно обреченных на убой, сквозь весеннюю Францию, покрытую свежей листвой и цветами.
Вчера я отвел Нину в свой номер, помог ей избавиться от платья. Она больше не требовала, чтобы я отвернулся. Равнодушно скатала и отшвырнула чулки, бросила на пол бюстгальтер. С тихим вздохом упала на постель, закинула руки за голову.
Я стоял над ней и смотрел на нее сверху вниз.
— Ложитесь, — позвала она, даже не пошевелившись. — Вам нужно отдохнуть.
Рядом с Ниной перина не казалась такой невыносимо мягкой. Я даже подумал, что действительно сумею выспаться.
— Почему вы сразу не посоветовали мне отель «Маджестик»? — спросил я.
Она уже задремывала, но тут раскрыла глаза. Они блеснули в темноте.
— Я и не подозревала, насколько вы важная персона, — ответила Нина. — Для обычного немца здесь просто не нашлось бы номера. Обычного немца отправили бы в обычную гостиницу, с блохами. А насчет вас Маршана предупредили заранее. Чтобы он подготовил свежее белье, вино и вообще проявил любезность.
— Откуда вам известно?
— От Маршана, от кого же еще… — Она зевнула. — Когда мы явились, он уже ожидал вас.
— По-моему, он спал, — напомнил я.
— Как и всякий труженик с чистой совестью, — сказала Нина. Она повернулась набок, положила голову мне на руку и мгновенно заснула. Я осторожно высвободился, приподнялся на локте и долго смотрел на ее тонкий профиль, на лицо, такое белое, что оно исчезало, растворялось в крахмальной белизне подушек.
Почему за мной следили люди из службы безопасности — это как раз понятно. Не будь такого, я бы удивился. Брат, возможно, и считает, что меня можно спустить с поводка и отправить на отдых, но Гейдрих — нет, Гейдрих не позволит даже волоску с немецкой головы упасть без его ведома. Особенно с моей головы.
А вот почему мне так настоятельно рекомендовали именно отель «Маджестик», где скоро соберется командование легиона «Триколор» и где ожидается наплыв других важных шишек?
Логичный ответ напрашивался только один: местная служба безопасности не располагает достаточными силами, чтобы отслеживать сразу много объектов, разбросанных по всему Парижу. Поэтому Эрнста Тауфера приплюсовали к Легиону и, таким образом, сократили количество объектов. Других разумных объяснений я не находил. Германская целесообразность.
На вокзале в Париже документы у нас с Ниной не спросили. Значит ли это, что я ускользнул от наблюдения? Или это означает, что, по мнению СД, всё идет как надо?
Мы направлялись в Виллер-Котре.
Утром, за завтраком, Нина подробно мне всё объяснила.
Мы спустились в ресторан отеля около девяти утра. Я думал, актрисы любят понежиться в постели, но Нина высмеяла меня:
— Театр, как и армия, приучает к дисциплине.
— И что, никаких капризов?