Я стискиваю руль.
Ферма выглядит безлюдной. Я паркуюсь и, выйдя из машины, разглядываю дом. Интересно, как в его стенах идет жизнь без свидетелей вроде меня. Когда знаешь, что за тобой наблюдают, неизбежно начинаешь играть на публику. Вот мне и хочется знать, как выглядит тут повседневная жизнь. Становится ли дыханье твое молитвой благодарности и безмятежности, когда ты пробуждаешься ежедневно, ощущая себя частью чего-то большего?
Каково это – пробуждаться, ощущая подобное?
Никто не выходит встретить меня. Я долго наблюдаю за входной дверью, чтобы убедиться в этом, затем беру сумку и направляюсь в противоположную от дома сторону, к сараю. Сначала Лев проводил в нем первые собрания «Единства», потом тот стал служить местом проведения ежегодных проповедей – до того как слушателей стало слишком много и пришлось разбить шатер.
Дверь в сарай приоткрыта. Я ступаю внутрь и осматриваюсь. Хм. Я ожидала увидеть нечто более… сельско-простецкое. Почему-то представлялся Лев, проповедующий бок о бок со свинками. Однако сарай основательно отремонтировали. Такие здания обычно арендуют для свадеб: чистые, с блестящим деревянным полом, художественно расставленным вдоль стен старым сельскохозяйственным инвентарем и подчеркивающими общую эстетику тюками сена. Запах сена щекочет нос.
В самом центре сарая стоит Фостер. Я вошла так тихо, что у меня есть возможность рассмотреть его, прежде чем он осознает, что уже не один. Его голова запрокинута, но, проследив за его взглядом, я не понимаю, на что он смотрит.
– Лев, скорее всего, в доме, – говорит Фостер, заметив меня, – ждет тебя.
– Знаю. – Внимательно разглядываю его. На нем синие джинсы, военная зимняя куртка, черные перчатки. Если бы я не видела, как он проводит осмотры на проповеди, сейчас бы догадалась, что в Проекте он отвечает за безопасность. Его светлые с рыжинкой волосы уже доходят до плеч, бородка по-прежнему ухожена.
– Ты, значит, что-то вроде личного телохранителя Льва?
Его явно коробит слово «телохранитель».
– Я обеспечиваю безопасность, главным образом Льва и Эмми. – Пара секунд молчания. – Это же не часть интервью?
– Не под запись. Пока.
Фостер краснеет. Нервно пропускает пальцы сквозь волосы.
– Вряд ли я смогу сказать тебе что-то, что другие не скажут лучше меня…
– Мне хотелось бы услышать разные точки зрения. – Я складываю руки на груди. – Ты ведь узнал меня на проповеди? И предупредил Кейси.
– Да. Так и было.
– Откуда ты знаешь обо мне?
– Я всегда знал о тебе, Ло.
– От Би?
Он кивает.
– О тебе все тут знают. Не каждый узнает при встрече, но… все хотя бы слышали о ее младшей сестре.
Сказанное причиняет боль. Би настроила всех членов «Единства» против меня, чтобы они были настороже. Чтобы не дали мне приблизиться к ней. Сдержав едкий ответ, спрашиваю у Фостера, насколько хорошо они с Би знали друг друга.
– Она привела меня сюда. – Он распахивает руки, будто пытаясь объять необъятное. – Проект изменил мою жизнь. Можно сказать, что до него ее и вовсе не было.
– Каково это – быть членом «Единства»?
– Трудно описать… Невозможно дать определение тому… – Замолчав, Фостер некоторое время размышляет. – Проект нашел меня. Думаю, так тебе скажет любой член «Единства». Из этих людей словно льется свет. Яркий и притягательный, вызывающий непреодолимое желание найти его источник. А потом ты находишь его.
– И это Лев.
– Да. – Фостер смотрит на меня. – Ты совсем не проводишь время с Эмми.
– Я здесь не для этого.
Жестоко, но лучше так, чем признать правду: не я открыла эту дверь. Не от меня зависит, как долго она будет оставаться открытой и кто и когда ее закроет. От меня зависит только одно: переступить порог или нет.
И я цепляюсь за этот единственный контроль над ситуацией.
– Эмми – замечательный ребенок. Надеюсь, ты узнаешь ее получше. Она робеет рядом с незнакомыми людьми.
Я морщусь от укола в сердце: быть ближе к Эмми по крови, чем Фостер, и между тем быть чужой.
– Как только робость проходит, она превращается в шаровую молнию. За ней не угнаться. Эмми очень похожа на Би. Трудяжку Би.
Никогда не слышала, чтобы сестру называл так кто-то, помимо членов нашей семьи.
– Эмми, наверное, очень страдала после ухода Би.
Фостер печально улыбается, глядя в пол.
– Она вернется.
Звучит так уверенно, что я на несколько секунд впадаю в ступор.
– Откуда ты это знаешь?
Взгляд Фостера находит что-то – кого-то – позади меня.
– Будем тут говорить?
Я поворачиваюсь.
В дверях сарая, прислонившись к косяку, стоит Лев. Как давно? На нем оливково-зеленая армейская куртка, черные джинсы и сапоги.
– Мне без разницы.
Лев переводит взгляд с меня на Фостера.
– Фостер, иди в дом.
Тот послушно пересекает сарай и выходит на улицу. Мы со Львом провожаем его взглядами.
– Только что имел удовольствие видеть твою машину, – говорит Лев, – ты села за руль.
– Далеко не впервые.
– Похоже, я ошибался.
Я лезу в сумку за диктофоном. Поднимаю его, показывая Льву. Не хочу терять ни секунды.
Лев согласно кивает.
– Будь моя воля, – начинает он, как только я включаю запись, – я жил бы на ферме.
– Так почему не живешь?
– Между проповедями сюда все время тянулись люди, ищущие моих советов и защиты, и я не мог им отказать. Это слишком опустошало меня. Кейси заметила и приняла меры для сохранения моей внутренней энергии. – Лев улыбается уголками губ. – Проектом «Единство» управляет вера и… Кейси.
– Куда делись Гарретты?
– Живут в городе. Сами предпочли.
Лев проходит в глубь сарая. Его голос, когда он снова заговаривает, пронизан ностальгией.
– Видела бы ты этот сарай в то время. Полагаю, проповедь в шатре показалась тебе немного спектаклем.
– Если она не должна была выглядеть как спектакль, к чему было делать ее такой?
– Я не говорил, что она была спектаклем, я сказал, что она показалась спектаклем тебе. Вера – это экспрессия, и люди определенного типа отзываются на экспрессию определенного типа.
– Люди, посещающие твои проповеди… Кто-то из них верит в то, что ты видишь будущее, – замечаю я, и Лев склоняет голову набок. – Что ты предсказал результаты выборов. Это правда?
– Я не заинтересован потакать такого рода спекуляциям, поскольку…
– …поскольку это оторвет тебя от работы, – заканчиваю я за него. – Но этот вопрос годы идет рука об руку с Проектом, и, мне кажется, люди заслуживают получить на него ответ. Так ты видел будущее или нет?
– Я лишь сказал то, что мне велел сказать Бог. Просто некоторые из его посланий легче понять, чем другие. – Лев задумывается. – Проповедь 2014 года была зеркалом, в которое мы заглянули. Сначала отражение было мутным, затем стало отчетливым. Вот как все было.
– Ты считаешь себя пророком?
– Пророк всего лишь посланник.
– Это не ответ.
– Другого у меня для тебя нет.
– То есть ты и правда считаешь себя Божьим искупителем?
– Да.
– А может, у тебя просто здоровенное эго?
Лев не сразу отвечает:
– Мое эго растоптали давным-давно.
– Ты кого-то воскресил?
Он улыбается на мой обстрел вопросами, сразу разгадав замысел добиться от него промаха. Пальцы до боли сжимают диктофон. В сарае прохладно, но я не хочу идти в дом, поскольку это место как нельзя кстати подходит для нашего разговора. В воздухе летают пылинки, лицо Льва порозовело на холоде. Слышится легкое эхо наших голосов и тихая поступь Льва, меряющего шагами помещение.
– С Богом все возможно, – отвечает он.
– Это тоже не ответ.
– Другого у меня для тебя нет. – Секундная пауза. – Я собирался стать священником.
– Знаю.
– Считал это своим Божьим предназначением. В каком-то роде так оно и было. Я просто не совсем верно истолковал его зов. Бог призвал меня в церковь не для того, чтобы я там остался, а для того, чтобы я через нее прошел. Он провел меня через ее тлен, опустил так низко, как никогда еще в жизни, чтобы показать лучший путь и чтобы я, в свою очередь, показал его другим.
– Насколько низко ты пал?
Лев в раздумьях останавливается передо мной.
– Когда я переступил порог церкви в первый раз мальчишкой, она вся была пропитана Божьей любовью. А я никогда не знал любви. Познав Его любовь, я перестал знать страх, потому что совершенная любовь Бога вытесняет все страхи. Ты боишься, Ло?
– Чего именно?
– Чего угодно. – Я не отвечаю, и Лев всматривается в мое лицо. – Почувствовав любовь Бога, я перестал бояться, но, поступив в семинарию, перестал чувствовать Его любовь. Я чувствовал себя еще более одиноким и боялся сильнее, чем когда-либо. Это была проверка.
– Поясни.
– Бог лишил меня свой любви, чтобы посмотреть, достоин ли я ее возвращения. Я оставил семинарию и вернулся в Индиану, к матери. Ее ярость ничуть не угасла. Я снова ощущал себя ребенком, а она вымещала на мне свою ненависть.
Я сглатываю, боясь спрашивать, что ему пришлось вынести, какой из шрамов на его животе оставлен в этот период его жизни.
– И что ты сделал?
– Выстрадал свое возвращение.
– Как?
– На коленях молился Господу тридцать часов.
– О чем ты… – Горло перехватывает, и голос срывается. – О чем ты молился?
– О матери, – говорит Лев, и это последнее, что я ожидала услышать. – Я молил Бога благословить ее и хранить. Обещал служить Ему за ее прощение. И Бог понял, что может вверить мне Проект. Он возродил меня. И сделал Своим искупителем.
– Что делает тебя таким особенным? – спрашиваю я.
– Я не особенный. Во мне нет ничего особенного. А может… – Лев делает шаг ко мне, подходя очень близко, вплотную. – Может, мы все – особенные, поскольку избраны Богом. Он всех призывает к Себе.
– Даже меня?
– Даже тебя. – На его лице появляется легкая насмешливая улыбка. – По-твоему, это заслуживает пренебрежения?
– Если Бог призывает меня, почему я ничего не слышу?