Мои размышления не смог прервать даже звук деятельной возни в ведущих в зал коридорах.
Собрав излучатели у убитых мною солдат, я воткнул их в пятикилограммовый кусок динитротанола из своего рюкзачка. Потом уложил его в стык арки и основания. Таблетка радиодетонатора утонула в пластике, оставив снаружи лишь короткий хвостик антенны.
Мне осталось уложить оставшуюся взрывчатку и еще два стержня от излучателей, как из-под потолка раздался громкий голос:
– Сдавайся, ты окружен. Коридоры вокруг тебя под прицелом автоматических излучателей. Обещаем обменять тебя у Императора.
– Да пошел ты! – ответил я по-русски, продолжая возиться со своей миной.
Тут что-то ухнуло, и отчетливо потянуло дымом. Почти сразу же защелкали затворы пороховых винтовок. Видно, солдаты тоже знали о замечательных отражающих свойствах Арки. Кроме того, они боялись попасть в мину, а я нет.
Очень скоро наступила патовая ситуация. Я не мог взорвать мину, поскольку самоубийство в мои планы не входило, но и выйти или даже отойти от нее на безопасное расстояние я тоже не мог. Как только я поднимал голову из-за уцелевшего кожуха неведомого мне механизма, ее тут же стремились продырявить. И самое поганое, что эти гады явно тянули время. Что-то должно было произойти, и это что-то было на руку моим врагам.
Терять мне было уже совсем нечего. Я достал из кармашка заветную коробочку, поочереди съел все таблетки, прихваченные у «богомола» на яхте, надеясь на то, что новые знания хоть как-то мне помогут. Но время шло, а ничего не менялось. Никаких откровений на меня не снизошло, и постепенно ледяная ярость заполнила меня без остатка.
Да черт с вами! Я зло сплюнул на пол и вдавил клавишу взрывателя.
Спасло меня то, что тело автоматически залегло в небольшую выбоину, оставшуюся после моего куража с излучателем.
Когда через доли секунды я перевернулся на спину, то чуть не заорал в голос. Похоже, на ней не осталось ни единого живого места. Боль была адовой, и я даже не сразу понял: зал горит. Сталь, стены и пол плавились и полыхали в едином костре. Только арка, невредимая, как раньше, стояла, сияя в пламени огня. Чудовищной силы взрыв не оставил ни единой царапины на ее золотом своде, а я горел заживо в этом костре. Та часть тела, которая избежала ожогов, быстро покрывалась волдырями и обугливалась.
На мгновение мне показалось, что прохладные руки Кены Ратхон коснулись моей сгоревшей кожи. Наваждение было таким сильным, что боль на секунду утихла, давая собраться с мыслями.
Ярость, слепая и холодная, сошла с неба, словно благословение. И стоя в огне, пожиравшем мое тело, я принял да дзати.
Вне себя от злости и боли, сначала вогнал себя в ускоряющий режим, а затем, повинуясь какому-то внутреннему чувству, начал собирать всю энергию, какая была в радиусе многих километров вокруг, как делал это на поляне с валуном. Все живое, попавшее в эту стремительно расширяющуюся сферу, теряло тонус и засыпало, не в силах бороться с оттоком жизненной энергии, море превращалось в холодный кисель, а из воздуха выпадала снежинками вода.
Кольцо вокруг меня сгустилось настолько, что огонь уже не мог пробиться сквозь него. А скорость вихря все нарастала. Воздух вокруг стонал, раздираемый страшным волчком. Бетонный пол под ногами прогибался и шел волнами. Я уже не понимал, как мне удается сдерживать смерч. Но пока я еще мог балансировать равновесием потоков, осторожно, словно канатоходец, я двинулся к Порталу.
Неожиданно зеркальный диск и арка, стоявшая на нем, как-то странно завибрировали, и откуда-то из недр донесся тихий вой, который постепенно переходил в надсадный визг на высокой ноте, пока не превратился в тонкое пение, похожее на комариный писк. Зеркальная поверхность диска вдруг пошла мелкой рябью, словно озерцо, и из центра полукольца донесся низкий ноющий звук.
Я стал раскрывать руки, и медленно расширяющийся вихрь начал сливаться с аркой. И в тот момент, когда диск под Порталом выбросил из себя столб радужного света, я разорвал кольцо.
Я еще успел увидеть, как неправдоподобно медленно дробится материал кольца, разлетаясь на мириады золотых искр, и тут огромная черная воронка впитала меня, словно губка.
День драконов
Пройти Ад и Рай. Убить саму смерть для того, чтобы вновь защищать людей. И единственная мера суда – это его честь. Не ради прихоти. Ради жизни. Своей и чужой.
Я брел по бесконечному коридору боли. Брел без мыслей и, в общем, без эмоций. От нее нельзя было уйти – ни в себя, ни еще глубже. Она растворяла сознание, дробя его на кусочки, а потом раскалывая их на еще более мелкие. Я тонул и подыхал, теряя личность, как теряет воду бурдюк, пропоротый нерадивым слугой. На одной чаше весов был я, на другой – боль, и она перевешивала меня. Я брел по битому стеклу, натыкался слепыми пальцами на раскаленные стены и зазубренную сталь, падал в озера жидкого газа и становился добычей стаи голодных волков.
Все люди, которых я когда-то заставил страдать, корчили мне гнусные рожи и заходились радостным хохотом, участвуя в коллективной пытке. Наверное, мне должно было их бояться. Но страшно не было. Было просто противно. Даже сейчас я бы прикончил любого из них просто потому, что в основном это были подонки. Вместо страха я ощущал только ненависть.
Сам того не замечая, я вскипал черной волной ярости, которая вставала во мне, как встает волна цунами, выходя на берег.
Я никогда не знал, что за источник питает мою силу. Но, видимо, он был и здесь. Потому что ухмыляющиеся рожи вдруг исчезли начисто, сметенные ударившей из меня плетью бешенства. А я, обретя возможность двигаться, стал метаться в пожиравшем меня пространстве, собирая распыленные частички своей личности и восстанавливая то, что еще было возможно, и даже то, чего не хотелось. Сейчас мне была дорога каждая, даже самая омерзительная, черта моего характера.
Я собрал воедино все, что удалось, и замер. А дальше? Боль никуда не делась… Просто установился некий баланс. Устойчивое равновесие, которое, как известно, может длиться вечно.
Боль, боль… Везде была только она. Ее величество Боль. Так продолжалось очень долго. Может быть, целую вечность. В конце концов я решил поговорить со своей болью.
– Эй, старая злючка!
– А, привет, привет! – вдруг радостно отозвалась боль.
– И долго ты меня будешь мучить?
– Мы теперь с тобой навсегда вместе. Я твоя последняя любовь, – мерзко хихикнула боль. – Ты помнишь, как корчился тот парень, которому ты вогнал раскаленный шомпол в спину? А? Помнишь? Как он умолял тебя не делать этого? Помнишь, вижу… Я хочу, чтобы ты сам оценил тот свой подарок.
– Тот, как ты говоришь, парень хладнокровно, словно в тире, расстрелял колонну беженцев. Я бы его просто прикончил. Но он знал и не хотел говорить, где залегла его банда, – объяснил я.
– У каждого свой список грехов. А ты помнишь чернокожую девочку, которой ты прострелил плечо? Она потом умерла в госпитале американской военной миссии, – продолжала боль.
– Так она хотела меня убить. А штуки, что была у нее в руках, хватило бы на всех нас…
Никогда не думал, что придется оправдываться перед собственной болью…
– А кто тебе сказал, что твоя жизнь дороже? Ты был палачом и убийцей всю свою жизнь. А теперь я буду твоим палачом… – мечтательно проговорила боль.
– А ты не боишься, что я сдохну? – разозлился я.
– Нет, не боюсь. У тебя ведь и жизни-то теперь нет. Ты сейчас просто иллюзия.
– Но и ты ведь тоже иллюзия! – не сдавался я.
– Для кого-нибудь другого, может быть, и так. Но для тебя я реальность. И должна сказать – единственная доступная реальность.
– А если я сойду с ума? Какая радость мучить умалишенного?
– Конечно, сойдешь! – хихикнула моя невидимая собеседница. – Но обещаю: очень, очень не скоро.
– Боль, а боль! – выкрикнул я. – Ты просто старая вонючая сучка…
Молчание было мне ответом.
Медленно скользя по течению боли, я внимательно рассматривал каждый ее извив. В ней было столько оттенков, каких я и не подозревал. Цвет, свет и звук, все, что я помнил, меркло перед ее богатством. Тысячи, миллиарды оттенков боли. И каждый был моим.
Прошло еще много времени, пока я не понял, что могу управлять болью. Я вытягивал ее в тонкий перечно-красный жгут, а после распылял в мутное басовое облако, и так без конца во всех бесконечных вариантах сочетаний. И в конце концов набрел на болевую эйфорию, тонким мостиком соединявшую боль и удовольствие. И сделал боль наслаждением. Я превратил ад в рай, одним движением вывернув мозги наизнанку, словно старый носок.
Струи удовольствия и неги захлестнули меня бешеным водоворотом сладострастия. Все наркотики мира были ничем перед этим сладчайшим из океанов. Гаремы прекраснейших гурий были бледной тенью этого источника. Я купался в нем и пил его легкую влагу с жадностью и нетерпением изголодавшегося путника.
Когда схлынули первые волны блаженства и я с трепетом повара-гурмана начал готовить себе новые, то с сожалением понял, что наслаждение имеет гораздо меньше красок, чем боль. Это меня если и опечалило, то не сильно. Ведь лучше переесть, чем умереть. Но в итоге мне наскучили и райские кущи.
Подобно скупому рыцарю, терпеливо и тщательно я перебирал все, что у меня осталось. Жара, холод, голод, жажда и прочие подобные штуки выглядели примитивными, серыми и недостойными Моего божественного внимания. А потом каким-то образом я перетек из ощущений в эмоции, и это немало позабавило меня. Теперь я увидел их.
Страх оказался маленьким заплаканным мальчишкой, забытым в заставленной старой скрипучей мебелью полутемной квартире. Ненависть – несчастным слепым калекой, избивающим клюкой свою малолетнюю дочку за малое количество водки, заработанное ею на панели. Ярость во всех ипостасях была воином. А вот Любовь неожиданно для меня засияла таким многообразием граней, что заставила вглядеться повнимательней. Там нашлось место и для матери, качающей своего первенца в колыбели. И для крепко взявшихся за руки юноши и девушки под пахучим дождем белоснежных роз. И даже для старика, мастерящего из найденных на свалке деталей то, что непременно осчастливит все человечество…