Когда Петров ощутил под ногами лужайку возле нелепой башни, ночь уже перестала быть непроницаемой. Ее чернила размывались, бледнели. Лес еще был черен, но небо над ним уже тронула заря, провела одним пальцем, пустив по краю розоватую каемку. Ксатль-Туатле, сложив крылья, ковыляла к дому, на ходу оплывая, становясь Ксенией. Гена задержался на крыльце, присел на ступеньку. Заходить внутрь, видеть, как Ксения мечет из десублиматора на стол дымящиеся, едва прожаренные куски мяса, как она быстро заталкивает в себя пищу, восстанавливая белковый баланс, не хотелось. Ночь таяла, и вот уже очнулись птицы – свистнуло, цвиркнуло, ухнуло, и пошло орать на весь лес: «Мы проснулись! Мы живы! Мы счастливы! И так будет всегда!»
Птицы… Петров представил, как дева-птица, раскинув перепончатые крылья скользит в восходящем потоке воздуха, кружит над степью. Высматривает. А потом срывается вниз, падает на что-то пушистое, пищащее. Рвет когтями, впивается в горло. Жрет. Его замутило.
Зайти в дом все же пришлось. Ксения сидела за столом. Перед ней была только чашка чая. Уже успела и поесть, и прибрать. Петров устроился напротив. Надо было разговаривать. Проговорить то новое, что встало между ними.
– Ты модификант-трансформер? Я считал, это все выдумки, фантастика. Я генетик. Я знаю, так не бывает. Такой организм не может существовать… Но ты… Ты же есть? – последние слова прозвучали вопросом.
Будто не был уверен, что женщина, с которой он прожил, сколько уже(?), неважно, это была целая жизнь – что она существует, сидит сейчас перед ним, двумя ладонями сжимая чашку чая. Будто чашка – якорь, и если вырвать ее из рук, то и Ксения исчезнет. Да и Ксения ли это? Может, она выдумка? Он сам выдумал ее, заместив ту, что была на самом деле: крылатую богиню-воительницу чужой планеты. Всегда была только Ксатль-Туатле – Ксении не было.
– Их не бывает, – она кивком подтвердила его слова.
– Тогда кто же ты, Ксения? – выговорить привычное имя далось Петрову с трудом.
– Симбиот.
– Что-о-о? – он был ошарашен. – Симбиот?! Погоди… Был проект… Но его закрыли фигову тучу лет назад. Триста? Пятьсот? Черт забыл. В курсе истории генетики проходили.
Слова выстраивали вокруг Петрова щит – он прятался за ним, скрывался от невозможности очевидного: его женщина, его любовь даже не была человеком. Ни модифицированным, никаким. Рептилоид-таксист с Дионы, убитая Бо с хрящевым гребешком, все эти любители переделывать свой облик были обыкновенными людьми. Такими же, как он сам. А Ксения нет. Искусственный организм, гомункул.
Память услужливо выложила информацию: проект «Химера» корпорации «Альтернатива», извечного конкурента в генетической гонке, начат около пятисот лет назад, но просуществовал лишь восемьдесят лет. Выращенные в инкубаторе особи имели три боевых ипостаси: диана (андроид), гарпия (летающее антропоморфное существо) и нэсси (водоплавающее двоякодыщащее ящерообразное). Выводились симбиоты для освоения новых экзопланет, тогда считалось, что биоформы, способные адаптироваться к неземным условиям подойдут лучше сложной техники и человека в скафандре. Проект был безумно дорогим. Симбиоты взрослели за три года, но все же требовали заботы, воспитания, обучения. Нуждались в няньках и учителях. Срок жизни этих организмов был кратким по меркам нынешнего человечества: всего тридцать лет. «Альтернатива» столкнулась еще с одной проблемой: каждое следующее поколение симбиотов проживало более короткий срок – двадцать пять, двадцать, восемнадцать лет. Попытки продлить жизнь оказались неудачными. «Химеру» закрыли: все биоматериалы уничтожили, базы данных тоже.
Откуда же взялась Ксения?
– Там и было-то шесть или семь поколений! Совсем короткая вышла история. А ты…
– Шесть. Я из последнего. Шесть-один – часть моего личного индекса. Шестое поколение, первая когорта.
В мозгу у Петрова щелкнуло: «Шесть-Восемнадцать».
– Поэтому Джо зовет тебя Шесть-Восемнадцать? А восемь откуда? Порядковый номер в строю? – захотелось уязвить ее.
Но Ксения не приняла. Наверно, даже не поняла шутки. Разве симбиот способен понимать человеческий юмор? А испытывать человеческие чувства? Нет.
– Восемь – знак бесконечности. Для Джо я вечноживущая.
Он связался с бессмертной химерой. С бессрочно функционирующим гомункулом, выращенным века назад в инкубаторе. С ошибкой эксперимента. С тем, чего не должно быть. Петрова опять замутило. Чувство гадливости поднималось из желудка, мутной волной. Хотелось избавиться от него. Выйти, вырваться, как из болота.
– Я хочу улететь.
Добавить ему было нечего.
Сидящая через стол женщина кивнула:
– Я заброшу маячок на орбиту. Спасательная команда доберется сюда через пару месяцев, – и помолчав, добавила, – я уйду в Джо. Мы не увидимся.
Встала, сунув чашку в посудомойку, ушла.
Петров рухнул в койку: уснуть, провалиться в небытие, не помнить. Не получалось. Память-садист прокручивала кино. Берег океана: «Как твое имя, русалка?» Скользящий над водой акулий плавник: «Ксения! Ксения!» – бессильные удары кулаками по воде. Другой плавник, стеклянный, уносящий его любовь из жизни в смерть. Воскрешение: «У меня ускоренная регенерация».
Это было его жизнью, его эмоциями, его чувствами. Не забыть. Не выплеснуть из памяти. А она? Какие эмоции у симбиота? Какие чувства? Она просто обманула его черт знает с какой нечеловеческой целью. Но наваждение закончилось. Теперь он вернется домой, снова начнет работать. У него есть цель. Почему какому-то симбиоту досталось сокровище, которое должно принадлежать человечеству? Где справедливость? Но ничего, он это исправит. Ген бессмертия все же существует. Теперь он знает. Не предполагает, не догадывается – знает. И он заставит этот чертов ген работать на благо человека.
А Сашке он скажет: классно оттопырился, всего аж перетряхнуло.
Ночь за ночью Гена ворочался в койке. Сон болтался где-то по своим делам, к Петрову заглядывать отказывался. Зато память не дремала. Теребила и пинала уставший мозг, гоняла по нему мысли, те роились осами, жалили безжалостно. Сон, все же вспомнив о своих обязанностях, возвращался под утро, принимался за работу: накрывал, успокаивал. Прогонял мысли, но оставлял воспоминания.
Дрима, столица Дионы: они с Ксенией, именно с Ксенией, а не каким-то там бесполым симбиотом, сидят за столиком в кафе на набережной. Столиков полно, и за каждым люди, разговаривают, смеются, чужие реплики и смех звенят в ушах. Сидеть вот так: среди толпы оставаясь вдвоем – счастье.
Крохотная туркапсула на островке: утренние купания, рука Ксении у него на плече: «Мне ни разу не удалось обогнать тебя. Где ты научился так плавать?» Улыбка, лучезарная изумрудность глаз – они светятся любовью. Утонуть в ее взгляде – счастье.
Только что мертвая, она, шевельнувшись, поднимается на четвереньки. Острый угол окровавленного стекла выскальзывает из спины. Он падает рядом, ловит ее еще потусторонний мутный взгляд. Видеть в нем узнавание – счастье.
Потом за стенами просыпается лес, птичьим гомоном гонит сон прочь. Тот уходит, унося счастье с собой.
«Каким образом в ней сочетаются три организма? Какой механизм включает метаморфоз? И главное, где и как произошел сбой в ее геноме? Найти этот волшебный ген, вычленить, понять, повторить…» – когда он мысленно дошел до вскрытия, до анализа органов и скрининга, его едва не стошнило от отвращения. От отвращения к самому себе.
– Геныч, ты спятил, – сказал кто-то внутри черепа, – она, может, и гомункул, но ты-то человек. Нет? Ты же любил ее. Спал с ней. Гладил теплую кожу. С восторгом тонул в ее ласках, отдавался горячим объятиям. Ты препарируешь ее?
Альтер эго не вытряхнешь, как камушек из ботинка. Поспорить, все же, попытался:
– Я работаю на благо человека…
Внутри головы хохотнуло:
– Какого человека? Абстрактного? А Ксения – живая, настоящая. И тебе какая разница, что и как у нее внутри? Где сердце, где легкие?
– Она обманула меня, – гнул Геныч свою линию. – Прикинулась влюбленной.
Альтер эго уже притоптывал ногой от смеха:
– Прикинулась? Она спасла тебе жизнь. Первый раз, просто пролетая мимо. Летела себе над водой, никого не трогала. А тут ты, жалкая креветка, и термодон с людоедской улыбкой. Она ведь не раздумывала: нырнула и в пузо термодону. Тебя, утопленника, вытащила и откачала. Очень человечно, между прочим.
– Ну и что? Так всякий должен поступать.
– Всякий кто? Человек! А ты заладил: гомункул, искусственный организм, особь. Даже имя ее произнести не хочешь, – альтер эго постучал изнутри по черепушке. – Слышишь меня, гуманист хренов? Она – человек. Устроена не так, как ты? А ты был влюблен в линию ее кишечника, в точеную форму печени? Тебя ее селезенка возбуждала?
– Нет, конечно, я…
Но сидевший позади глаз не слушал:
– И второй раз тебя, придурка, спасла. Яблочек ему захотелось. Сожрал у бедных дикарей их планету. Не перекинься она, глядишь, слопали бы ученого, как яблочко моченое.
Действительно, какая разница, кто откуда вылез: из естественных человечьих отверстий или из пробирки, чашки Петри, инкубационной камеры. И что такое человек нынче? Человек, перекраивающий свой собственный геном. Меняющий в себе, как в конструкторе, одни кубики на другие. А еще те, кто ничего не хочет менять. Одни отторгают других, неправильных, не таких, как они сами. Это же самая обычная ксенофобия. Петров грустно усмехнулся: «Ксенофобия. Боязнь Ксении». Он больше не боится. Он любит. И останется с ней здесь, на этой яблочной планете. Пока не умрет. У него еще двадцать лет в запасе. А человечество пусть само разбирается, нужен ли ему пресловутый ген бессмертия или нет.
Завтра утром он пойдет к Джо и попросит у Ксении прощения. Она простит. В ту ночь Петров впервые заснул быстро.
Утром он помчался на космодром. Выскочить на площадку к округлому боку Джо и закричать: «Эй, жестянка! Открывай! Я хочу видеть свою любимую!»