На выступающей из воды кочке лежал труп, которому «повезло» остаться целее остальных. Вернее осталась верхняя половина — нижнюю просто отхватили огромные челюсти и, наверное, проглотили на ходу. Оставшийся обрубок был почти целым — можно было даже разглядеть искаженное ужасом скуластое лицо. Рядом в воде плавала фуражка с красной звездой.
— Узнаешь, — Илта обернулась к Мирских. Тот кивнул, не сводя глаз с трупа.
— Два года назад, — медленно сказал он, явно подбирая слова, — окружил нас Кузнецов Вовка, под Каларом. Нас было двадцать, а их двести, почти всех наших там и положили. Мне повезло, пуля наискось прошла, только царапнула. Да еще и руку он мне прострелил, сука. Повязали и повели на расстрел — вот тут я его и хорошо запомнил. Если бы сам Гамов тогда со своими молодцами не накрыл их — там бы и остался в горах, а так сумел удрать в суматохе. Сам Вовка тоже с половиной банды ушел тогда, а потом к нему и новые людишки набежали, — он усмехнулся в лицо мертвецу, — ну что антихрист, не думал, что в следующий раз вот так свидеться придется?
Ночевали на вершине лесистого холма, подальше от заболоченного луга, превратившегося в Поляну Смерти. Перекусывали остатками копченой баранины, запивая обнаружившимся где-то у Мирских ханшином. Теперь в выпивке никого не ограничивали — после всего сегодня увиденного было необходимо хоть так снять напряжение.
— Почему он не напал на нас? — спрашивал подвыпивший Свицкий у Илты, — он стольких людей разорвал, ему с нами справится раз плюнуть. Это твое колдовство, да? Но почему ты не спасла им Акиру?
— Колдовство, — горько усмехнулась Илта, — я не Бэлигте хар-боо, чтобы бороться с «медвежьим онгоном». Если бы он хотел нашей смерти, мы бы не дожили до ночи. Но «бабаган-онгон» удовлетворился тем, что растерзал бандитов Кузнецова, осквернивших его логово. Ну что же, теперь бамбуйцы отомщены.
— Нам тоже повезло, что это случилось, — подал голос финн, — если бы не этот — как ты его называешь, «бабаган»? — мы выскочили бы прямо на них.
— Так тут и золотишко, наверное, где-то валяется, — возбужденно поднялся Мирских, — может пошукаем. На обратном пути, тогда…
— Вот на обратном пути и будем думать, — отрезала Илта, — некогда нам по этой чаще рыскать. Матти верно говорит, повезло нам, что «медвежий онгон» убрал с пути красных.
— Странно это, — задумчиво протянул якут, — они сидели как раз на выходе из ущелья, будто ждали нас. Место-то для лагеря не самое подходящее.
— Угу, не самое, — кивнула Илта, — и все же сидели. Может и вправду — ждали.
— Да ну, ерунда, — махнул рукой кержак, — откуда они могли знать?
Илта покачала головой. Вообще-то некоторые подозрения насчет того «откуда» роились у нее в голове, но четких оснований у нее не было.
— Все это хорошо, — вмешался в разговор украинец, — только вот меня больше эта зверюга беспокоит. Кто это вообще — бог, демон, дух лесной? И как ты Илта с ним договорилась.
Куноити покачала головой, глядя в пышущее перед ней пламя костра.
— Буряты рассказывают, — начала она, — в старые времена жил один большой черный шаман, который после смерти сделался заяном. Раньше ему приносили человеческие жертвы, но потом Хормуста, небесный владыка, черного шамана обратил в медведя и запретил принимать жертвоприношения человеком. После этого у бурят появился «бабаган-онгон», «медвежий онгон», дух-покровитель.
— Что-то тот медведь не похож на безобидного мишку, — хмыкнул Мирских, — я тоже слышал эту легенду. В ней говорится, что онгон с тех пор стал просто сосать лапу зимой и питаться смородиной. А этот зверюга…
— Те, кто рассказывают эту легенду, знают не все, — усмехнулась Илта, — . После запрета Хормусты, бывший шаман пришел к Эрлэн-хану — это ведь он создал медведя. Владыка закона облегчил наказание Хормусты — теперь бабаган-онгон принимает человеческие жертвы — но только в благодарность за те дела, что он совершает во имя Эрлэн-хана. Ну, вот, — Илта сделала неопределенный жест рукой, — собственно деяние.
— Так что же Акира, получается и стал этой жертвой? — Мирских с опаской посмотрел на Илту, — за то, чтобы тут этих красных замочили? Цена не велика ли?
— По-твоему было лучше, если бы красные нас тут всех положили? — жестко глянула на него Илта, — Акира самурай и был готов умереть. А он еще и стрелял в «медвежьего онгона», не признав его сразу. А как понял свой грех — так и осознал, что иной дороги нет, что иначе мы бы все не вышли из этого ущелья. Там куда он попадет, ему зачтется.
— Погоди, какой грех? — недоумевающе спросил Василь, — Акира же не бурят, чтобы верить в монгольских духов? Знаю я, как японцы относятся ко всем местным суевериям.
— Он японец по отцу самураю, — кивнула Илта, — потомку обнищавшего рода, переселившегося на Хоккайдо после революции Мэйдзи. А его мать — айнка, тоже из рода каких-то тамошних вождей. Акира айнские легенды знал неплохо, всех их богов и духов. Айны медведей почитают за первопредков, а в «бабаган-онгоне» Акира признал Цуриканда-камуя, злого бога, в обличье медведя-людоеда. И понял, что если он сам не отдаст себя в жертву — Цуриканда-камуй нас всех вслед за краснюками растерзает.
— Так это, — спросил Василь, — кто же все-таки этот зверь? Бурятский черный шаман или злой бог айнов? Не может же он быть всеми ими сразу?
— Это ты у шаманов спроси — хмыкнула Илта, — кем он может быть, а кем нет. Это разные народы придумывают имена «богу-медведю», а он…просто есть.
— Я уже запутался в этих ваших языческих сувериях, — передернул плечами кержак, — голова пухнет. Может, хватит уже? И так страшно все.
— Может и хватит, — кивнула Илта, — не думай много об этом. Помянем, давай лучше Акиру, который дал нам продолжить путь.
Она сделала крупный глоток ханшина и передала бутылку Василю. Быстро пустеющая бутылка ходила по кругу, пока Илта и ее следопыты справляли поминки по человеку, отдавшему себя в жертву Медвежьему Богу.
— Господи, да что же они так орут? — Наташа с отвращением поморщилась, отворачиваясь от окошка, забранного кованной решеткой.
— Жрать хотят, вот и орут, — меланхолично пожала плечами сидевшая на соседней кровати Василиса, крупная рыхлая деваха, в белом халате, накинутом на голое тело. Под стерильно чистой тканью угадывалось раздувшееся чрево. Кроме Наташи и Василисы в небольшой палате находилось еще четверо девушек. Двух из них — высокую статную хохлушку и раскосую бурятку, Наташа видела в страшной пещере, где свершалось местное надругательство. Первую, как выяснилось, звали Аленой, вторую Таней — ее бурятское имя было слишком сложным для запоминания. Василису и еще одну товарку по несчастью Наташа видела впервые, но это не имело особого значения — в темной вонючей пещере, с ними произошло то же самое, что и с Наташей и остальными. Разве что случилось это парой месяцев раньше, от чего сейчас у них отмечались явные признаки беременности. Выглядели они совершенно безучастными ко всему, односложно отвечая на любые Наташины вопросы и, похоже, совершенно смирившиеся со своей участью. И самое страшное — Наташа чувствовала как безразличие это охватывает и ее саму.
Не так она себя вела три дня назад — когда, потеряв сознание в жуткой пещере, очнулась в камере с обитыми войлоком стенами. Жутко болело тело, особенно меж бедер, где все казалось, превратилось в сплошную рану. Во рту ощущался горький привкус желчи.
В тусклом свете освещавшей камеру лампочки, Наташа увидела несколько кроватей, с которых на нее с сонным любопытством смотрели молодые женщины. Не успела Наташа заговорить с ними, как дверь распахнулась, и в комнату вошли два обезьяноподобных существа, волочащих под руки азиатку. Словно куль с мешком они взвалили ее на оставшуюся свободной кровать, один из них проверил ее веко, второй рывком раздвинул ноги, по-хозяйски запустив туда лапу и что-то внимательно рассматривая. В этих движениях не было ни похоти, ни садистского удовлетворения — уродливые твари просто проверяли состояние подопытного экземпляра. И вот именно от этого нечеловеческого безразличия, от осознания неправильности, уродливости ситуации, когда подопытное животное меняется с человеком местами, наконец, от недавно пережитого и все еще не оставившего ее страха и унижения в голове у Наташи лопнул какой-то предохранитель.
Девушка сама не поняла, как когда она, выкрикивая что-то нечленораздельное, повисла на спине уродливой твари, царапаясь и норовя вцепиться ногтями в глаза. В этот момент она сама напоминала дикое зверье из джунглей. Отпрянувшие по углам девушки наблюдали эту сцену со смешанным чувством страха и любопытства. Откуда-то снизу раздался оглушительный вой и хохот, тут же подхваченный с полдюжиной голосов.
Бунт, впрочем, оказался недолгим — что-то острое вонзилось в бедро девушки, в глазах у нее потемнело и Наташа безвольной грудой упала на пол.
Первое, что она увидела, очнувшись, оказалась безобразная волосатая рожа, с которой заботливым, проникновенным взглядом смотрели глаза Ильи Иванова. За его спиной маячили старые знакомцы — Спартак и Савмак.
— Ай-яй-яй, — укоризненно покачал головой профессор, и Наташа заскрежетала зубами, — как не стыдно, Наташа? Советская девушка, ведет себя как деклассированный элемент из Харбинских трущоб. А еще комсомолка!
— Да пошел ты! — девушка дернулась и с досадой обнаружила, что вновь прикована к кровати. Профессор словно и не заметив ее рывка, продолжал разглагольствовать.
— Вы должны своим примером показывать товарищам настоящую советскую стойкость, быть образцом поведения для «хомо новуса», — он благосклонно посмотрел на Спартака и тот в ответ издал довольный звук — не то рык, не то хрюканье.
— У них и так хватает дурных примеров, — продолжал доктор, — вон полюбуйтесь, на их собратьев, — он кивнул куда-то вбок и Наташа невольно проследила за его взглядом.