Нехотя подтверждаю:
– Теперь спрашиваю.
– Вообще-то мы договорились, что в этот раз билеты с тебя, а все остальное с меня.
– Это мы давно договаривались. Считай, что я изменил условия.
– Почему?
– Нипочему.
– Яр, – она снова трогает меня за плечо, – ну хватит злиться.
Я поворачиваюсь к ней и с усилием выдавливаю:
– Хочу тебя угостить. Так понятно?
Она моментально краснеет. Становится совершенно очаровательной с этим румянцем на щеках. Неопределенно пожимает плечами и отступает:
– Тогда выбери сам. Я пока отойду.
Провожаю взглядом узкую спину и стараюсь снова сосредоточиться на мониторе, где висит меню. Мучительно соображаю. Зачем оставила выбор за мной? Хочет проверить, готов ли я снова поступить как сволочь?
Наконец выбираю, расплачиваюсь и присаживаюсь за столик. Жени нет еще несколько минут. Гипнотизирую взглядом женскую уборную, стараясь не представлять киношных сцен, где она открывает окно и сбегает от меня.
Когда я в своих фантазиях дохожу до того, что преследую ее, изучая следы на мартовском снегу, она выходит. Сосредоточена, как будто там медитировала или с психоаналитиком советовалась. Волосы теперь собраны в высокий хвост и выглядят слегка влажными, как если бы она делала прическу мокрыми руками.
Подходит ко мне и окидывает взглядом все, что стоит на столе. Я предупреждающе взмахиваю рукой и поясняю:
– Вода, потому что это капец как полезно. И ноль калорий. Яблочные дольки, потому что я хочу показать, что раскаиваюсь за перформанс, который устроил в прошлый раз. И соленый попкорн. Потому что он не такой калорийный, как карамельный. И потому что ты сегодня точно не обедала. И я удивлюсь, если завтракала. Поэтому не будет абсолютно ничего страшного, если мы немного поддержим в тебе жизнь. Согласна?
Женя выслушивает меня очень внимательно. Склоняет голову набок, изучая мое лицо, как будто что-то подсчитывает в уме, и наконец улыбается:
– Согласна.
По телу разливается приятное тепло. Уголки губ сами ползут вверх. Как мне нравится, когда мы не ругаемся! Оказывается, не так много для этого нужно. Всего лишь быть вдвоем.
Мы идем в зал, садимся на свои места.
– Седьмой ряд? – спрашивает она с каким-то ехидством.
– Сидеть на четвертом выше моих сил. Но и тащить тебя в конец зала я не стал, ты же не увидишь ни черта. Похоже на компромисс?
– Очень похоже.
Гольцман улыбается каким-то своим мыслям, склоняет голову и трет переносицу, явно стараясь скрыть от меня свою реакцию.
– О чем ты подумала?
– Что?
– Вот сейчас. О чем подумала?
Она качает головой, и мне нестерпимо хочется добиться от нее ответа, потому что я просто чую, что это что-то важное.
Настаиваю:
– Женя, ну скажи. Почему улыбаешься?
И она сдается, в очередной раз краснея. Говорит едва слышно и смотрит при этом в сторону:
– С тобой я бы хотела сидеть на последнем ряду.
Гребаные фейерверки взрываются в моей голове, и искры летят по всему телу. Шальная улыбка на моем лице наверняка делает меня похожим на идиота. И когда Гольцман наконец смотрит на меня, свет в зале гаснет.
Снова чувствую это притяжение, которое выбивает из головы все разумные мысли. Дурак, надо было брать билеты на последний ряд. Выпендрился, показал себя джентльменом. А намерения у меня теперь отнюдь не джентльменские. Но я заставляю себя притормозить.
Разворачиваюсь к экрану и набиваю рот попкорном. Может, это меня хоть как-то сдержит. Потому что, кроме прочего, я все же понимаю – Женю нельзя просто целовать, ничего не решая. Она же жилы рвет за то, чтобы все было правильно.
Но не бросать на нее взгляды примерно каждые десять секунд я не могу.
– Смотри фильм, – шепчет она, в очередной раз поймав меня с поличным.
Я киваю и протягиваю ей ведро с попкорном. Она медлит. Тогда я беру несколько штук и подношу к ее губам. Не отрывая от меня взгляда, она открывает рот и берет еду, еле касаясь моих пальцев. Но меня передергивает от волны мурашек, которые летят с затылка вниз по спине. Как и в прошлый раз, когда кормил ее круассаном. Слишком интимный жест. А для Жени, с ее сложными отношениями с едой, особенно. Вижу в этом какое-то безграничное доверие.
Снова заставляю себя отвернуться к экрану. Не буду ее целовать. Нельзя. Надо сначала подумать. Черт, Ярик, сосредоточься!
Рассерженно тру лицо, запускаю ладони в волосы, в очередной раз навожу там беспорядок.
Втыкаю в боевик. Одна минута, вторая, третья. Напряжение наконец отпускает, а сцена драки увлекает. Герои на экране месятся красиво и максимально жестоко. И на очередном лютом кадре, когда актер картинно отлетает назад от выстрела гранатомета, издаю громкий смешок.
Женя удивленно поворачивается:
– Ты смеешься?
– Ну да. Смешно же.
– Что человека убили?
– Нет. То, как его убили. Это же кино, Жень.
Она фыркает и качает головой.
Кто-то шикает на нас с ряда сзади. Гольцман жутко смущается, а меня это смешит еще больше.
Наклоняюсь к ней и шепчу:
– Это же сильно утрировано.
– Тихо ты.
– А то что?
Женя поворачивается ко мне и возмущенно вздыхает. Ловлю ее дыхание и натуральным образом дурею. Подаюсь вперед и целую. Ее губы чуть подрагивают, и вся она едва ощутимо дрожит, заражая этим и меня. Но отвечает. Черт, как же она отвечает.
Отстранившись, я упираюсь своим лбом в ее и шепчу:
– Соленая.
– Ярик…
Этот момент мог бы быть идеальным. Наверное, он таким и был. До той секунды, когда телефон на ее коленях завибрировал, и я машинально опустил взгляд на загоревшийся экран и сообщение от Антона.
Глава 24
Сказать, что ревность разрывает меня на клочки – это ничего не сказать. В груди такой ураган, от которого становится попросту страшно. Дыхание сбивается, кислород в организм не поступает. Какое-то уродливое чудище процарапывает меня от горла до паха, вскрывая все самые темные тайны. Показать это я не смею. Слишком глубоко погряз в комплексах и мнимой гордости. Чувствую, что если открою рот, то остановиться уже не смогу. Столько яда и обиды поднялось со дна души, что в молчании я вижу свое единственное спасение.
Так что я очень аккуратно возвращаюсь на свое кресло, прижимаюсь к нему спиной и смотрю на экран. Вот так. Отлично. Просто смотрю кино.
И не думаю о том, что ублюдский Долин теперь решил, будто они – пара. И все это с моей подачи! Не заставлял бы ее флиртовать с ним, этого бы не было, я уверен. Я парень, я знаю. Черт, да я всегда был уверен, что он ее хочет. Даже когда своих эмоций не понимал.
– Ярик? – шепчет Женя.
Я шикаю на нее, призывая к молчанию. Маленькая, лучше бы ты держалась сейчас от меня подальше, я же зубами тебя разорву. Тебя и твоего дружка. Сжимаю челюсти до боли в висках. Спокойно. Спокойно. Мы друг другу ничего не обещали, верно?
Гольцман обиженно отворачивается. Я фыркаю. Да, конечно. Покажи мне характер. Это ведь мне пишет какой-то идиот. Якобы лучший друг.
Кстати, что интересно, мне при Жене никто не слал сообщений. Сейчас я об этом жалею. Мы ведь в равных условиях. Так почему я поставил на паузу все свои отношения-однодневки?
До конца фильма я остаюсь парализованным. Все эмоции скрупулезно складываю внутри. Ни одной не позволяю вырваться.
В автобусе, уже после, Женя все-таки решается ко мне обратиться. Каким-то шестым чувством понимаю, что ей тоже сложно.
Она наклоняется и пытается поймать мой взгляд:
– Ярик. Яр. Мы так и не поговорим?
– О чем? – выдаю якобы лениво.
– Не знаю. О нас. О том, что произошло, – вижу, что ей тяжело это дается, но по факту наслаждаюсь, – о том, что написал Долин.
– А что, он тебе что-то писал?
В этот момент почти проклинаю себя, но меня уже несет. Я не хочу конструктивного диалога. Я хочу дать волю агрессии. Хочу, чтобы Гольцман чувствовала себя виноватой. Потому что так и есть!
– Ты видел, – заявляет она хмуро, – и я знаю, что ты видел. Глупо об этом не говорить.
– Глупо думать, что меня это задевает, – не сдержавшись, выпаливаю я.
– То есть все-таки видел?
– Ну а если видел? Какая разница? Тебе разве есть до этого дело? – болезненно разгоняю конфликт с одной лишь целью – услышать от нее признание, которое меня успокоит.
И понимаю, что этого не будет. Я сам не даю ей ничего взамен, с чего ей обещать мне что-то? Но тормоза давно сорваны.
– Ярик.
– Жень, не утруждайся. Идите завтра куда хотите. Хоть в ресторан, хоть к черту на рога. Засчитаем это за второе ваше свидание.
О сказанном жалею сразу. Гольцман каменеет лицом и через паузу произносит:
– То есть ты не против?
– А с какой стати? Это же твой друг, – последнее слово выдаю особенно глумливым тоном.
– А ты?
– Что я?
– А ты мне кто? – с каким-то отчаянием в голосе спрашивает она.
– Откуда я знаю. Мы же подружиться пытаемся. Вот и дружи.
– Да пошел ты, – ее верхняя губа презрительно кривится. – Моя остановка. Не болей, Шмелев.
Я смотрю, как Женя выходит из автобуса, как двери закрываются, как мы медленно отъезжаем.
Сердце рвется. Не знаю, правильно ли сказать «на части»? Может, на куски? А вернее, сердце совершает самоубийство, жалкими остатками устремляясь ей вслед? Как она дойдет? Поздно же.
Вскакиваю с места, хлопаю водителя по плечу, перевоплощаясь в какого-то гопника:
– Останови по-братски, девушку хочу проводить.
– Раньше думать надо было, Казанова, – ворчит он. Но все же притормаживает. Ровно настолько, чтобы я успел выскочить в открытые двери.
– Спасибо! – кричу ему вслед, особенно не надеясь, что он услышит.
Сам быстрым шагом иду за Гольцман. Ее пока не вижу, но помню, кажется, где она живет. Думаю, что просто прослежу за тем, чтобы она благополучно добралась до дома. Подходить я не собираюсь. Но когда замечаю, что она поскальзывается на обледенелом асфальте, тороплюсь, чтобы ей помочь.