Я морщусь:
– Роза много и классно готовит, но странно есть утром суп или рагу. Так что обходимся сами.
Женя оборачивается к плите и спрашивает:
– Тебе не нравится ее еда?
– Нет. Все супер. Мне не нравится сама идея. Поэтому я саботирую домашние приемы пищи. К тому же остатки Роза забирает в конце недели домой. У нее четыре сына. Пусть лучше они едят.
– Ты против того, чтобы отец это оплачивал?
Я останавливаю стакан с водой около губ. Что я уже успел ей рассказать? Сам в этом сознался, или Женя слишком проницательная?
– Да, против, – выдавливаю наконец.
Гольцман выглядит беспечной. Улыбается, кивает и склоняется над сковородой.
Мы завтракаем, и я чувствую себя одновременно счастливым и неловким. Хотел бы я начинать так каждый свой день. Едим, перешучиваемся, кидаем друг на друга осторожные взгляды. При свете дня все, как обычно, подчиняется каким-то другим законам.
Я поднимаюсь и с тарелкой в руках выхожу из-за стола. Женя говорит:
– Да не надо, я сама!
Наши руки встречаются над раковиной. Замираем, глядя друг другу в глаза. И уже через секунду торопливо сталкиваемся телами, касаемся губами, нетерпеливо шарим руками по плечам. Я скидываю тарелку куда-то в сторону, опускаю ладонь ей на поясницу, нащупывая пальцами ямочки. Черт, они же просто с ума меня сводят!
Занятые поцелуем, мы не сразу слышим, как открывается дверь. Но когда из коридора раздается бодрый женский голос, мы оба приходим в ужас.
– Жень, не спишь?
Гольцман отскакивает от меня и выглядывает из кухни:
– Мама?
По голосу слышу, что Женя паникует.
– Что за удивление в голосе, зайка?
Я шагаю в коридор.
– Здравствуйте, – произношу отвратительно вежливым тоном.
Но, если честно, эта женщина мне сразу не нравится. Как и я ей. И если я удерживаю маску благовоспитанного мальчика, то она особо об этом не заботится.
Резко меняется в лице, окидывает быстрым цепким взглядом с головы до ног. Затем складывает руки на груди, тихо цедит:
– Та-а-ак. Это кто?
Обращает взгляд к застывшей Жене. Я тут же начинаю беситься от этого неприкрытого негатива и пренебрежения. Почему она ведет себя так, как будто все обо мне знает?
– Это Ярик, мам. Ярослав. Мы вместе проект делаем.
– По социологии?
– Да.
– Ясно, – женщина расцепляет руки и нервно взбивает волосы, – фамилия у Ярослава есть?
Не сдерживаю сарказма:
– Как у всех людей, имеется. Шмелев.
Она прищуривается, снова сканирует меня с ног до головы. Спрашивает:
– Шмелев Дмитрий – твой отец?
Киваю, не сводя с нее глаз. Боковым зрением вижу, что Гольцман волнуется, обхватывает себя за плечи. По лицу ее матери неясно, радует ее или, наоборот, огорчает информация о моих родителях. В любом случае она недовольна самим фактом обнаружения меня в своей квартире.
– Женя, – наконец выдает она стальным тоном, – можно тебя на секунду?
– Мам!
Я протягиваю руку, касаюсь Жениного плеча, отчего она вздрагивает. Едва ощутимо, но я вижу, учусь читать ее. Чуть сжимаю пальцы и говорю:
– Не беспокойтесь, я уже ухожу.
– Неудивительно, – фыркает ее мать.
В который раз за последнее время торможу свою агрессию, лишь медленно опускаю веки, чтобы сморгнуть злую пелену. Обращаюсь уже к Жене, понизив голос:
– Я буду ждать внизу.
Обуваюсь под неусыпным контролем ее матери и беру с вешалки куртку:
– Приятно было познакомиться.
На самом деле даже не собираюсь притворяться, что в этих словах есть хоть крошечная доля правды.
– Ничего не забыл, Ярослав Шмелев? – ядовито интересуется она. – Чтобы не возвращаться.
– До свидания.
Прикрываю за собой дверь и отчетливо слышу, как она кричит:
– Ты в своем уме вообще?!
Заставляю ноги двигаться, а легкие – раздуваться и опадать. Пытаюсь понять. Я ее оставил сейчас зачем? Чтобы сделать еще более уязвимой? Я не гений, но и не дебил, что бы Гольцман ни говорила, вижу, что ее мать – это лютый тиран и абьюзер. К сожалению, в полиции доказательства морального насилия никак не предъявить. Синяков оно не оставляет. А вот шрамы на нежной душе – очень даже. Даже удивительно, что Женя только голодом себя морит, а не таблетки глотает. Я бы с такой мамочкой давно откинулся.
Нервно расхаживаю перед подъездом. Я, конечно, сказал, что буду внизу, но вдруг она не выйдет? Что, если ей сейчас там плохо, а я ушел? Может, вернуться? Просто проверить, в порядке ли Женя. Останавливаюсь около двери. От души пинаю ее. Черт, не знаю, что делать. Может, позвонить?
Достаю телефон из кармана. Отвлекаюсь на непрочитанные сообщения от Тита:
Быстро набираю ему сообщение и ухмыляюсь, получив незамедлительный ответ.
Только собираюсь поинтересоваться, при чем тут отец, как слышу писк домофона. Из подъезда вылетает Женя. Куртка распахнута, лицо заплаканное. Несчастна и все же прекрасна. Ее бы схватить, защитить, любить всей душой до скончания веков, надеясь хоть на легкий взмах ресниц в ответ. Черт, от этой романтической чуши аж голова тяжелеет.
– Женя! – окликаю, потому что она меня не видит.
Она вскидывает на меня воспаленный взгляд. Глаза красные, полные слез. Демоны рвутся наружу, беснуются, лязгают зубами. Ее обидели! Ее до слез расстроила, блин, собственная мать!
Делаю несколько быстрых шагов и заключаю ее в объятия. Гольцман всхлипывает мне в грудь. Изо всех сил прижимается лицом к толстовке и дрожит.
– Маленькая, ну ты чего? Все в порядке.
Я глажу ее по волосам, по спине, стараюсь окутать своей заботой. Всей, которая только есть у меня. Жаль, что ее не так уж много.
– Женя, – почти баюкаю голосом, – Женька, не плачь, ты замечательная, ты умничка, тебя только хвалить и обнимать надо, заботиться, тебя ругать нельзя, не за что.
– Ярик, – она снова всхлипывает, – это было так ужасно.
Могу только крепче стиснуть ее руками:
– Я знаю, маленькая. Знаю. Скоро пройдет, чуть потерпеть надо.
– Она такие вещи говорила, просто кошмар! – Гольцман качает головой и бодает меня лбом в грудь.
Я ладонями обхватываю ее лицо, с усилием отрываю от себя. Смотрю в страдальческие глаза.
– Женя, эти слова – они не про тебя вовсе. Они про нее все, понимаешь?
Она только жмурится, нежная моя девочка, отчего несколько слезинок скатываются по ее щекам. Все внутри горит. Убил бы. Прямо сейчас, ни на что бы не посмотрел, просто уничтожил бы тварь. Как глубоко она ей в голову залезла, просто удивительно. И я предельно ясно понимаю, что это не просто подростковая истерика. Это – результат морального насилия. Как защитить? Как сберечь?
Целую Гольцман в губы, в нос, в заплаканные глаза.
Шепчу беспорядочно, постепенно слетая с катушек:
– Женя, маленькая, не плачь, пожалуйста. Ты самая лучшая, таких нигде больше нет. Я с тобой, моя хорошая.
Она поднимает голову, тянется ко мне за лаской, и я целую ее идеальные губы, глажу по щекам, жадно втягиваю ее запах. Когда чуть успокаивается, я говорю:
– Пойдем?
– Куда?
– Куда хочешь. В кино или гулять. Или ко мне, я тебя с дедом познакомлю. Или к Титу, в приставку играть будем.
– Можно все сразу? – неуверенно улыбается Женя.
Я радостно киваю. Что хочешь, только не плачь, кто бы знал, что меня на осколки разбивают плачущие женщины. Или не все? Только Женя? Господи, да когда же я перестану задавать себе тупые вопросы, ответы на которые и так уже знаю. Я увяз, я влип, я пойман. Эта маленькая девочка сковала и обездвижила меня. Когда-нибудь должно стать проще. Ощущая, как в районе грудной клетки заворачивается тугой круговорот, я поднимаю голову вверх. И зря. На седьмом этаже в окно кухни смотрит на нас ее мать. И вряд ли любуется.
Глава 34
Решительно беру Гольцман за руку, и на этот раз она свою не отдергивает. Понимаю, что нуждается в поддержке. Надеюсь, что именно в моей. Будь рядом Долин, она бы тоже так сделала? Бросаю на нее ревнивый взгляд. Сам придумал, сам себя раздраконил, класс. В чужой помощи вообще не нуждаюсь. Несмотря на свои эмоции, понимаю, что это глупо. Не была бы она с Антоном. Кажется, Женя хочет быть именно со мной. По крайней мере, сейчас.
Бледная, заплаканная, сосредоточенно шмыгает носом, о чем-то думает. Я притормаживаю и разворачиваю ее к себе. Не забочусь о том, что мы застыли посреди дороги. Застегиваю куртку, натягиваю ей на голову капюшон. Спрашиваю насмешливо:
– Где шапка, Гольцман?
– Торопилась, – пожимает она плечами.
Я наклоняюсь и целую ее. Она сначала подается вперед, а потом резко назад. Вертит головой, заливается краской:
– Ярик! Ну люди же.
Снова подтягиваю ее ближе к себе, положив руки на плечи.
– А что такое? Ты стесняешься?
– Да мы же… прямо на дороге, – бормочет Женя и как будто в процессе сама теряет веру в свои слова, улыбается мне несмело, – нет. Не стесняюсь. Не стесняюсь тебя. Мне просто в целом неловко. И я не люблю вот так мешать кому-то.
Ничего не могу с собой поделать, ухмыляюсь самодовольно, снова наклоняюсь и целую. На этот раз она не отталкивает, отвечает мне. С ума сойти, как мне нравятся ее нежные губы.
Проходящая мимо толпа школьников гудит одобрительно. Выкрикивают какие-то дурацкие шутки, поощряют, дураки малолетние.
Женя прерывает наш поцелуй и снова вспыхивает:
– Вот, я же говорила!
Упирается лбом мне в грудь. Я обнимаю ее обеими руками и смеюсь:
– Женя, ты такая милая!
– Раньше ты бы сказал, что я душная, – бормочет неразборчиво.
– Я думал, мы с этим разобрались. Я же извинился.
– Да, просто никак не привыкну.
Она поднимает голову и смотрит на меня своими огромными глазами. Почему мы раньше столько ругались? Никак не могу вспомнить.
Неожиданно спрашиваю вслух:
– Почему мы все время ругались?
Гольцман смеется, прикрывая глаза. Потом снова бросает на меня какой-то пронизывающий взгляд: