знать, что совсем не размахивание пистолетом или поигрывание мускулами приносят результат в подавляющем количестве эпизодов.
Из одного из немногочисленных кабинетов выскочил молодой лейтенантик в форме, весь красный и взъерошенный. Гримаса, исказившая его лицо была чем-то средним между сочувствием и презрением. Из-за открытой двери донеслись громкие рыдания с причитаниями.
— Мать? — мрачно спросил Варавин, и парень кивнул.
— Она самая, — ответил парень и скривился.
— В общих чертах как все обстоит? — спросил Варавин, и лейтенант, оглянувшись, прикрыл дверь поплотнее.
— Киселева Антонина Викторовна, — быстро затараторил он. — 35 лет. Мать-одиночка. Помимо наших жертв имеет еще двух малолетних детей. Живет в Немово.
— Это в десяти километрах отсюда, — пояснил Никита. — Деревня в паре десятков дворов.
— Ага, — продолжил парень. — Бывшая учительница младших классов, но с того момента, как школу в Немово закрыли, сидела дома и запила. Я позвонил в службу по охране детства. Соседи неоднократно жаловались, что она детей постоянно бросала то на сутки, а то и на три дня. Наши потерпевшие — сестры-близнецы Киселева Ирина и Киселева Екатерина, обеим по 15 лет. Их она оставляла одних лет с пяти. Каждый раз как новый хахаль появлялся, могла исчезнуть без единого слова, предоставив девочек самим себе. Пропивала все пособие, а девчонки голодали и по соседям побирались.
— Почему не забрали-то? — насупившись, рыкнул Никита.
— В службе опеки какая-то ее родственница до последнего времени работала. Вот она и заворачивала все жалобы. Киселева ей божилась, что исправится, и та ей типа верила.
— Тфу. Вечно у нас все через жопу. У нормальных матерей детей из-за всякой херни отбирают, а тут… — в сердцах Варавин стукнул по деревянной панели на стене коридора.
— Вот прямо бесит меня эта алкашка, — сжал кулаки лейтенант. — Разве это мать вообще?
— Агафонов, ты своих бесов при себе держи, — строго одернул его Никита. — Мы тут на работе, и наше дело порядок поддерживать, а не суждения выносить и давать оценку чужим поступкам.
— Нет, ну а чего она… — сдулся под тяжелым начальственным взглядом парень. — Виляет тут… Она, похоже, даже понятия не имеет, когда дочки пропали. В очередном загуле была. С кем дружили, с кем общались, чем увлекались, куда ходили в свободное время — на все один ответ. Не знаю.
— Девочки-подростки могут быть очень скрытными, — тихо произнесла Влада из-за моего плеча.
— Да какая там скрытность. Думаете, она вообще интересовалась даже тем, что едят, пока она шлялась по мужикам.
— Агафонов, — уже не сдерживаясь, рявкнул Варавин и добавил гораздо спокойнее: — Ты это… иди, давай, покури.
Лейтенант кивнул и ушел, вороша по пути свои короткие волосы, что и так уже пребывали в беспорядке.
— Ну что, пойдем мать опросим или сначала в морг? — вздохнув, спросил Никита, настороженно покосившись в сторону Влады.
Она пристально смотрела на дверь кабинета, и на ее лице стало появляться уже знакомое мне проявление напряженной сосредоточенности.
— Можно, я кое-что спрошу у этой женщины? — не глядя на нас, медленно произнесла она.
— Ну конечно. Вы ведь сюда для этого и приехали, — сделал Варавин приглашающий жест и толкнул двери.
В кабинете, сгорбившись на стуле, сидела и всхлипывала женщина, то и дело цокая по зубам стаканом с водой, пытаясь хоть немного попить. Рука у нее дрожала так сильно, что вода плескалась на ее изрядно поношенное платье и никак не попадала куда надо. Одежда на ней была вполне опрятная, хотя, похоже, свои лучше времена видала лет так семь назад. Но не мятая и не в пятнах, значит, собственный внешний вид еще имел для нее значение. Огромные мешки под глазами, отекший контур лица и попытка замазать все это большим количеством не подходящего по цвету тональника, большая часть которого уже осталась на платке, стискиваемого в руках. Разбитая бровь, треснувшая губа, распухший нос, явно красный не только от слез, но и от вылезших под кожу капилляров. В общем, картина маслом — женщина сильно пьющая, хоть и не совсем опустившаяся.
Никита представился сам, усаживаясь за стол, и отрекомендовал нас как следственную бригаду из столицы, что тут же привлекло внимание женщины.
— Найдите того ублюдка, что сделал это с моими девочками, — взмолилась она, сконцентрировавшись непосредственно на Владе. — Я же теперь не знаю, как и жить без них. Растила, растила, а теперь на старости лет и без куска хлеба, и стакана воды…
— Вам всего-то тридцать пять, — резко прервал ее Никита, который с хмурым видом читал документы перед ним.
— Так у меня-то здоровья никакого не осталось. Все ушло, чтобы девчонок поднять. Думала, вот сейчас школу закончат, работать пойдут, матери помогать будут. А тетерь… — Киселева закачалась на стуле и опять зарыдала.
А я вместо сочувствия к ней почему-то испытал острый прилив отвращения. Знаю, что нельзя, что это недостойно и непрофессионально. Пофиг, что собой представляет личность потерпевших и их родни, не мое право их судить. Если позволить себе подобное, то адекватную и беспристрастную картину составить в голове не сможешь.
— Чем отличалась одна ваша дочь от другой и от всех остальных детей? — голос Влады в этот раз был громким и даже жестким, словно хлесткая отрезвляющая пощечина.
Киселева захлебнулась на середине рыдания и выпрямилась на стуле, уставившись на Владу мгновенно загоревшимися откровенной ненавистью глазами.
— Пошла ты, сучка столичная, — буквально выплюнула она, сжимая кулаки так, будто собиралась кинуться. — Нормальная Катька была. Нормальная, как все. Ясно.
ГЛАВА 20
— Гражданка Киселева, следите за речью, а то я не посмотрю ни на что и моментально организую вам административный арест за оскорбление лиц при исполнении, — загрохотал грозным голосом Варавин и был в этот момент весьма убедителен. Не знал бы его, сам бы испугался.
— А чего она, — и не подумала понизить тон нерадивая мамаша и только добавила визгливых истеричных ноток. — И у вас права такого нету. Это я тут пострадавшая. Я на вас жалобу. Прокурору.
— Ну-ка унялась, грамотная, — уже откровенно рявкнул Никита. — Села и на вопрос эксперта отвечай.
Я уже подумал вмешаться, но как-то расстановка сил — два прессующих мужика на одну, пусть и неприятную особу женского пола, это не по мне. Как ни крути, все же она мать жертв и имеет право на любые реакции. А вот Варавин тут — хозяин тайги, земля его, сам пусть и злобствует. Тем более Владу все агрессивные выпады Киселевой, похоже, нисколько не задели. Она стояла с видом человека, который невозмутимо пережидает временное неудобство, пока женщина напротив орала, ругалась и брызгала слюной. Эти метаморфозы в ней, резкие перемены от возбужденности и предельной восприимчивости и ранимости к полной глухой закрытости и непробиваемому внешнему равнодушию завораживали и даже слегка пугали меня. Киселева же как-то быстро угомонилась, как будто пенная и шумная волна ее стихийной агрессии разбилась о сплошную стену Владиной ментальной обороны и стремительно утратила силу. Уже через пару минут женщина сдулась и опять разрыдалась. И вот в этот раз это уже были слезы совсем другого порядка. Настоящего горя, потери, а не эгоистичного самосожаления, как ранее. От этого в комнате как будто резко упала температура, и меня пробирало до костей каждым тихим всхлипом. Влада тоже тут же изменилась, неуловимо открываясь и снова обращаясь в живой радар, ловящий исходящие вибрации человеческих душ. Она подошла к Киселевой и положила руку на ее плечо в жесте извечного, абсолютно искреннего сочувствия, которое, впрочем, никогда не приносит облегчения, разве что делает все хоть немного терпимей. Или так только со мной?
— Катька… она… да… особенная была, — наконец сквозь всхлипы заговорила Киселева, не оттолкнув, а наоборот, накрыв, почти вцепившись в ладонь Влады своей. — Но не плохая. Нет. Нет. А они все… Ведьма-а-а-чка. Черный глаз. А она добрая. Любила меня… Я как совсем плохая приходила… падала бывало. Ирка — та на меня кричать, стыдить. Мол, не мать ты, а позорище. А Катька молча до кровати тащила, мыла, укладывала… — Брови женщины резко сошлись, выражение лица стало непримиримым, а кулаки снова сжались. — А они все сами виноваты. Так и надо им.
— Гражданка Киселева, давайте уточним, кого вы подразумеваете под "всеми"? — Никита хмурился и старался произносить сухие формальные слова как можно мягче.
— Да наши, немовцы же. Они ее с мальства невзлюбили. А все соседка покойная, баба Лена. Вечно ходила по селу, сплетни обо мне носила, девчонкам, как подросли, болтать всякое обо мне стала. Дура проклятущая, чтоб ей покоя и на том свете не видать, — выкрикнула Киселева куда-то в потолок, потрясая кулаками. — А я им какая-никакая, а мать. Ирка — та всегда в слезы. Катька никогда не плакала, а как зыркнет исподлобья, и у старой змеюки то сердце тут же прихватит, то ноги отнимутся. А по мне так поделом, за язык ее злой. Вот и начала баба Лена всем талдычить, мол, Катька Киселева — ведьма самая настоящая растет, и таких топили раньше в деревнях. И прилипло. Да так, что от нее на улицах шарахались и крестились. В школе кто не общался, а кто и насмехался. Один раз пацаны даже камнями кидались. А когда пара случаев… разных… с такими вышло, так и поутихли. Только кто доказал, что это Катюха моя виновата? Никто. Нету никаких доказательств.
Женщина прекратила всхлипывать, но слезы не переставая текли по ее щекам.
— А она ведь лечить могла. Катюха-то моя. Мне на голову больную руку положит — две минуты и хвори как не бывало. Ушибы и ранки младшим заговаривала… — взгляд Киселевой стал отстраненным, будто она ушла в себя, а на лице появилось бледное подобие горькой улыбки. — Говорила мне: "Мам, я тебя от водки-то вылечу. Обязательно. Только старше стану и научусь это делать". Вот и стала-а-а.
Женщина закрыла лицо руками и снова сорвалась в рыдания. Я же, кивнув Никите, чтобы он продолжал без нас, указал Владе взглядом на дверь.