Проективный словарь гуманитарных наук — страница 15 из 24

« (знак пробела)

Апонимы

Вербъект

Воязыковление

Гиперязык

Идеологическая тетрада

Идеологический язык, идеоязык

– Икон (суффикс)

Именные термины

Импликосфера

Инфиниция

Когтистые слова

Конверсия оценочная

Контрформатив, контраформативное высказывание

Криптоним

Крона слова, крона лексическая

Лингвовитализм

Лингводизайн

Лингвомутация

Логодицея

Логопоэйя

Молчание

Морфемы прыгающие

Однословие

Оксюмороним

Омоантонимы

– Остн (суффикс)

Отрицательно-неопределенные местоимения

Паронимизм, паронимистика

Перформативная лингвистика

Прагмема

Причастия будущего времени

Проективная лингвистика

Проективный словарь

Протологизм

Семиократия

Семиомания

Семиургика

Семиургия

Силентема

Силентика

Синантонимы

Слово

Словопонятие

Трансформатив, трансформативное высказывание

Фамическая функция знака

Филоним

Футурологизм

Частотный словарь как философская картина мира

Эротонимика

Языководство

«

« (знак пробела; «», blank space; термин не имеет звукового выражения, но может передаваться визуально и жестикулярно знаками «воздушных кавычек»). Чистая, неозначенная среда, окружающая текст и заполняющая его пробелами, как условие и необходимый фон знаковой деятельности; «первослово», философский знак абсолюта, бытия, как оно раскрывает себя на границах языка и невыразимого. «» – не просто пустота чистого листа или экрана, а пустота, заключенная в кавычки, выделенная, ставшая знаком, предметом рефлексии и средством коммуникации. «» – «слепая точка» языка и сознания, которая приобретает все новые имена, но не может быть мыслимой или поименованной иначе, как в виде означенного пропуска знаков.

Моцарт заметил, что музыка – не в нотах, а в паузах между ними. Это верно в отношении любой системы знаков. «» – тот пробел в письме, который более значим, чем все остальные знаки. Любой текст содержит в себе пробелы и поля, которые и делают возможным различение знаков, оставаясь за их пределом. Этой чистой среде письма можно давать разные имена: «фон», «окружение», «пауза», «внезнаковая среда», «бытие», «пустота», «неименуемое»… Но ни один из этих знаков не будет соответствовать своему означаемому, поскольку само означаемое в данном случае делает возможным означивание, при этом оставаясь за пределом знака.

Единственный способ ввести это условие знаковости в текст – это превратить его в знак самого себя, окружив кавычками. «» – уникальный случай языкового знака, который является не символическим (условным), как буква в фонетическом письме, и не иконическим (изобразительным), как иероглиф, а чисто индексальным (указательным). Индексальные знаки указывают на то, частью чего являются; например, дым, подымающийся над домом, служит знаком его обитаемости. «» – единственный пример языкового индексального знака, обозначающего тот фон, поле, среду письма, частью которого он сам является, и общего для практически всех систем письменности. Употребление этого знака на письме обладает той безусловностью, какой лишены все другие языковые знаки, даже пикториальные или иероглифические, которые несут в себе изобразительное сходство с обозначаемым, но сами не являются частью того, что изображают. «» непосредственно присутствует перед читателем данного текста, в белизне писчей бумаги или в голубизне компьютерного экрана.

Философско-лингвистическая мысль издавна искала такие знаки, которые могли бы адекватно передать то, что обусловливает бытие самих знаков. Но даже предельно обобщенные знаки, отсылающие к мистическим понятиям и выражающие неисчерпаемую и «пустотную» природу всего сущего, например «дао», не адекватны тому, что они обозначают. О «дао» в начале трактата «Дао дэ цзин» сказано: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао». Поскольку слово «дао» состоит из определенных знаков, оно не может выразить беспредельности самого дао.

М. Хайдеггер подчеркивал, что философия нуждается в некоем первослове для обозначения того, что предшествует всему сущему и (при)сутствует в сущем. «Чтобы назвать это сутствующее бытия, речь должна найти нечто единственное, это единственное слово. При этом легко вычислить, сколь рискованно каждое мыслящее слово, присуждаемое бытию. И все же это рискованное (слово) не невозможно, так как бытие говорит повсюду и всегда, через всякую речь» [266]. Согласно самому Хайдеггеру, такое первослово есть греческое ὀν, бытие. Но ὀν – это одно из многих обозначений бытия, которые на разных языках пишутся и звучат различно. «Единственное слово» следует искать на самой границе языка, как присутствующее в нем и все-таки отличное от него, подобно тому как само бытие отлично от сущих вещей для Хайдеггера.

Еще один знак для обозначения того, что обусловливает бытие знаков, предложил Ж. Деррида: différance, различaние. «Будучи “старше” самого Бытия, такое различание (différance) не имеет в нашем языке никакого имени. Однако мы “уже знаем”, что если оно неименуемо, то это не временное явление – поскольку наш язык еще не нашел или не получил этого имени или потому, что искать его нужно в другом языке, вне конечной системы нашего языка. Дело в том, что этому нет имени, не подходят даже имена сущности или бытия, даже Различание (“différance”), которое именем не является…» [267] Действительно, как бы ни были глубокомысленны истолкования этого слова, само «différance» остается всего лишь языковым знаком, состоящим из букв латинского алфавита.

Но значит ли это, что язык в поисках своих внеязыковых оснований, того «последнего» означаемого, которое делает возможным само означивание, обречен вращаться лишь в кругу условно-заменяемых имен? Разрыв в цепи означающих, в терминах Ж. Лакана, – травма языка, но это и есть главное событие в жизни языка: не образование еще одного знака, но внесение внутрь языка того, что ему внеположно и делает возможным все знаки и сам язык. То «чистое», «белое», «неименуемое», что окружает и расчленяет язык, может быть впущено в сам язык. «» – это и есть привилегированное имя, в котором письменный язык совпадает со своей внеязыковой основой. «» – более адекватное название для бытийствующего или бесконечного, чем слова «бытийствующее» и «бесконечное». Постоянная смена «главных слов» и «первопонятий» в разных философских системах показывает, что ни одно словесно выраженное понятие не может взять на себя роль философского основания. Таковое вообще не может быть выражено внутри языка – но и не может оставаться невыраженным, поскольку речь идет именно о философской артикуляции наиболее широкого и емкого понятия, из которого могли бы выводиться все остальные. Такое понятие может артикулироваться лишь на границе самого языка, как «вненаходимое» по отношению к языку.

В попытке обозначить «» можно перебирать много имен, в том числе «дао», «бытие», «différance», «сущее», «сущность», «ничто», «пустота», «основа», «бесконечное», «безымянное», – такая игра замещений может продолжаться долго… Но она лишь потому и продолжается, что живет надеждой на выигрыш, на обретение единственного имени, которое само есть то, что оно именует. «» – это и есть чистый выигрыш языка, точка разрыва семиотической цепи, когда игра замен и подстановок среди имен уступает место единственно достоверному имени – явлению, которое становится именем самого себя.

Вхождение внезнакового в язык есть одновременно акт выхождения языка из себя, умолчание, указание на то, о чем нельзя говорить и что само говорит о себе своим присутствием. То, что не сказывается в языке, показывает в нем себя, или, согласно еще более сильному утверждению Л. Витгенштейна, «то, что может быть показано, не может быть сказано». В таком знаке, как «», язык показывает свою границу, а за ней – ту превосходящую область мира, которая не может быть сказана внутри языка. Тем же путем, каким «» входит в язык, язык сам выходит из себя, пользуется лазейкой между кавычками, чтобы выйти во внеязыковое пространство и потенциально охватить всю внеязыковую среду, которая начинается чистым полем письма, но не заканчивается им, а включает все множество молчащих внеязыковых единичностей. Прекращая сказывать, язык теперь начинает показывать, действовать как индекс, указка, нацеленная на внеязыковой контекст. «» находится на границе сказывания в языке (знаком чего являются кавычки) и показывания того, что лежит за пределом языка и является условием его существования (*индексальное письмо).

То, что в философии или теологии называется «абсолютом», «первоначалом» или «последней истиной», формируется как раз восприятием того, что стоит за всеми знаками и окружает их. В этом смысле можно было бы показать решающее воздействие «» на становление таких важнейших категорий, как «абсолютное», «вечное», «безначальное», «бесконечное», «запредельное», «непостижимое», «безымянное», которые в своей семантике сливаются со значением «», а по способу обозначения на письме относятся к нему как условное – к безусловному и обусловливающему. Воздействие других знаков на человечество как собирательного читателя всех текстов культуры – переменное, а воздействие «» – постоянное. «» – самая общеупотребительная, бесконечно повторяемая цитата из письменного корпуса многих времен и народов, которая в силу этого уже не просто откладывается в нашем сознании, но образует его неосознаваемый горизонт. Ни одна пословица, ни одно слово, ни даже одна буква ни в одном языке не могут сравниться с «» по частоте и значимости (*частотный словарь). Так, в английском языке самое употребительное слово – это определенный артикль, примерно каждое 16-е слово в тексте (*тэизм). Если же рассматривать «» как отдельную смысловую единицу, то это каждое 6-е слово в тексте.

« являет себя не только в языке, но и в других знаковых системах. В искусстве, особенно авангардном, «» играет незаменимую роль в виде непрописанного холста, чистого грунта, являющего собой обнажение того сырого материала, в который художник обычно вносит образ и форму. Таким радикальным опытом воссоздания пустой основы в живописи были белые полотна Роберта Раушенберга, выставленные в Black Mountain Art College в 1952 году. Поражение живописи, невозможность записать белое место, обернулось ее торжеством, поскольку «» сам оказался вписанным в полотно. Пьеса Джона Кейджа «4'33''» (1952), состоящая из сплошной паузы, – это «» в системе музыкальных знаков.

« играет огромную роль во всех творческих процессах, как знак разрыва в знаковой системе, создающий возможность ее радикального обновления. Под разными именами: «трансценденция» у К. Ясперса, «остранение» у В. Шкловского, «бифуркация» у И. Пригожина, «вненаходимость» у М. Бахтина, «пауза» у М. Мамардашвили – «» входит в основу всякого творческого акта, указывая на то, что остается в нем вне сознания и обозначения как разрыв между старой и новой системой, момент переключения знаковой матрицы (см. *Креатема, *Творчество).

Эта «творческая пауза» или «знак пробела» встречается в самых разных дисциплинарных полях. Позиция «» (паузы, вненаходимости) по отношению к наличным культурам приводит к становлению *транскультуры, то есть освобождению от тех символических детерминаций, которые определяют бытие человека внутри его родной, этнически заданной культуры. «» по отношению к религиозным традициям и конфессиям приводит к становлению внеконфессиональной, внецерковной *бедной веры. «» по отношению к групповым идентичностям приводит к *вочеловечению. «» по отношению к актуальному состоянию языка приводит к расширению его лексико-морфологической и концептуальной системы (*гиперязык). «» по отношению к существующим дисциплинам ведет к формированию трансдисциплинарного поля (*нулевая дисциплина) и к методам создания новых дисциплин (*науководство). «» по отношению к произведениям как единицам завершенной интеллектуальной работы – шаг перехода к ноосферному творчеству, к *нооценозу.

Дисциплина, изучающая «» и его воздействие на чтение и понимание текста, на культуру в целом, – *экология текста, или экотекстология.

*Белая дыра, Воссознание, Всеразличие, Грамматософия, Индексальное письмо, Инфиниция, Креатема, Молчание, Не-небытие, Пустоты, Силентема, Творчество, Тэизм, Частотный словарь как философская картина мира, Экология текста

«: Наброски к экологии текста // Комментарии. М.; СПб., 1997. № 13. С. 3–41.

Знак. С. 171–227.

Humanities. Р. 79–94.

«. P. 11–50.

АПОНИМЫ

АПОНИМЫ (aponyms; греч. приставка апо-, удаление, отрицание + ним, имя). Слова, которые обозначают отрицание данного качества, но не утверждение противоположного, и этим отличаются от антонимов. Например, антоним слова «близкий» – «далекий», а апоним – «неблизкий». Антоним слова «глупый» – «умный», а апоним – «неглупый». Если антонимы, как правило, выражаются словами с другим корнем, то апонимы – тем же словом с отрицательной частицей «не-», которая пишется слитно. Апонимы указывают не полярные, «крайние», а более размытые, менее определенные оттенки значения, используя «не» как «апофатическую» частицу. Апонимы заполняют континуум смысла между антонимами и позволяют выразить промежуточные степени качества. Так, между антонимами «добрый» и «злой» помещаются апонимы «недобрый» и «незлой», которые обозначают ступени перехода от доброго к злому:

добрый – незлой – недобрый – злой

Иногда смысловые промежутки между антонимами заполняются морфологически самостоятельными словами, обозначающими срединное, нейтральное качество, например:

белый серый черный высокий средний низкий (о росте)

веселый ровный грустный (о настроении)

Но регулярный способ опосредования противоположных качеств в таких градуированных рядах – образование апонимов, позволяющих обозначить оттенок одного качества через отрицание другого. Если антонимы выражают сильные, «крайние» степени качества, то апонимы – слабые, промежуточные. В лексических рядах апонимы располагаются между антонимами по следующей схеме:

антоним 1 – апоним 2 – апоним 1 – антоним 2

хороший – неплохой – нехороший – плохой умный – неглупый – неумный – глупый трудный – нелегкий – нетрудный – легкий

Апоним первого из антонимов находится по смыслу ближе ко второму антониму, а апоним второго – к первому. Такова градация: от полной степени данного качества – через ее уменьшение (неплохой) и возрастание противоположности (нехороший) – к полной степени противоположного качества.

*Нега-, Не-небытие, Синантонимы

Отрицание как утверждение // Gramma.ru,12.03.2013.

ВЕРБЪЕКТ

ВЕРБЪЕКТ (verbject; verbal, словесный + object). Предмет, произведенный по вербальной модели, как реализация его описания. Слово становится прямой производительными силой, приводящей в действие новую индустрию трехмерной печати. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам вербъект, сработанный практически из любого вида материи, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Заводы и фабрики превращаются в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свойствами – вербъекты. Если артефакт – это любой искусственный объект произведенный человеком, то вербъект – разновидность артефакта, произведенная словом и печатью. Эта категория бытия может охватывать все разнообразие материального мира, включая формы живой материи: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе – дома, улицы, города и целые планеты. Впервые в истории столь наглядно реализуется древняя интуиция: «в начале был логос».

*Логодицея, Умоделие

Творчество. С. 304–305.

ВОЯЗЫКОВЛЕНИЕ

ВОЯЗЫКОВЛЕНИЕ (retonguement). Процесс сознательного возвращения в родной язык, оживление вкуса к словесному творчеству; новая, рефлексивная ступень индивидуального или общественного языкового самосознания. Воязыковление можно сравнить с воцерковлением. Человека крестили младенцем, он не помнит об этом, но проходит время – и он возвращается уже сознательно в ту церковь, которой неосознанно принадлежал по факту крещения. То же самое может происходить и в отношениях человека с языком. Мы возвращаемся уже взрослыми в тот язык, которому принадлежим по факту рождения в нем, и уже сознательно участвуем в его обрядах, заново открываем смысл в тех словах, правилах и грамматических структурах, которые раньше употребляли автоматически, по привычке. Воязыковление – это преодоление иждивенческого отношения к языку, когда мы просто пользуемся им, говорим на нем, но внутренне с ним не общаемся и не вкладываем в него ничего от себя. Воязыковление – обратное вхождение в язык «выходцев» из него.

*Воссознание, Вочеловечение, Проективная лингвистика, Языководство

Русский язык в свете творческой филологии // Знамя. 2006. № 1. С. 192–207.

ГИПЕРЯЗЫК

ГИПЕРЯЗЫК (hyperlanguage). Совокупность всех возможных преобразований данного языка, пространство его лексических и концептуальных возможностей, которые не противопоставляются наличному языку, а продолжают и углубляют его, как объемная панорама, уходящая в прошлое и будущее. Русский язык, каким мы его знаем и употребляем, – это лишь частный случай того гиперязыка, или «виртуального» русского, который относится к русскому, как потенциальное относится к актуальному. Гиперязык охватывает систему языка во всем объеме ее реализаций, в том числе отступающих от языковой нормы и узуса; это существующий язык вместе с его *импликосферой. Посредством проективного словаря и лингвистического творчества вообще гиперязык встраивается в «наличный» язык или, точнее, достраивает его до себя.

В будущем, очевидно, исчезнут словари как устойчивые, замкнутые компендиумы, рожденные эпохой бумажной печати. Виртуальный словарь будет автоматически составляться из суммы употребления всех слов в электронных сетях. Каждое новое слово будет автоматически добавляться в словарь и занимать свое место в общих алфавитных, тезаурусных, частотных списках. Собственно, уже сейчас Гугл и другие поисковые системы Интернета автоматически выполняют словарную функцию определения частотности каждого слова и ссылки на все контексты его употребления. Таким образом, гиперязык постепенно раскрывает стадии своего вхождения в язык через систему гипертекстов.

*Импликосфера, Потенциосфера, Проективная лингвистика, Семиургия, Текстоника

Неология. С. 1031–1076.

ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕТРАДА

ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕТРАДА (ideological tetrad). Модель соотношения четырех *прагмем, лежащая в основе идеологического мышления и языка, особенно в тоталитарной советской идеологии. Пример тетрады:

интернационализм – национализм патриотизм – космополитизм

Связи между прагмемами определяются теми же отношениями тождества и противоположности, синонимии и антонимии, которые пронизывают всю лексическую систему языка. Но поскольку прагмемы обладают двойственным, оценочно-предметным значением, то и все отношения между ними удваиваются. На место антонимии и синонимии встают отношения четырех типов.

1. Полная антонимия [268] – противопоставленность как предметных, так и оценочных значений, например: интернационализм – национализм, миролюбие – агрессивность. Это контративные отношения, а соответствующие слова – контративы.

2. Предметная синонимия (ко-референтность) при оценочной антонимии. Прагмемы указывают на тождественные (или сходные) явления действительности, но присваивают им противоположные оценочные значения. Это *конверсия оценочная, а соответствующие слова – прагматические конверсивы, например: патриотизм – национализм, миролюбие – примиренчество.

3. Предметная антонимия, оценочная синонимия. Этот тип отношений между прагмемами обратен конверсии: слова имеют противоположные предметные значения, но тождественные оценочные. Такую связь мы будем называть коррелятивной, а соответствующие слова – коррелятивами. Интернационализм – патриотизм, миролюбие – непримиримость.

4. Полная синонимия, тождественность (или близкое сходство) как референтных, так и оценочных значений. Например, слова «анархия – стихийность – распущенность – вседозволенность» могут рассматриваться как взаимозаменяемые прагмемы, субститутивы. Поскольку субститутивный тип связи, в отличие от трех предыдущих, не является оппозитивным, структурообразующим, он не участвует в построении прагматической модели – тетрады.

Три описанных выше типа отношений между прагмемами: контрарность, конверсия, корреляция – не существуют изолированно, но образуют целостную структуру, существенно определяющую оценочное использование лексики. Это четырехэлементная структура (тетрада) следующего типа:

интернационализм – национализм патриотизм – космополитизм миролюбие – агрессивность непримиримость – примиренчество

Каждая из этих лексических тетрад имеет одинаковую структуру, которая схематично может быть изображена в виде квадрата, пересеченного диагоналями. По горизонтали между элементами тетрады развертываются контрарные отношения, по вертикали – коррелятивные, а по диагонали – конверсивные.

Каждый элемент тетрады одновременно входит во все перечисленные отношения с другими элементами. Так, «миролюбие» связано конверсивной связью с «примиренчеством», коррелятивной – с «непримиримостью» и контрарной – с «агрессивностью». Все эти оппозитивные отношения являются обязательными и конструктивными для каждого элемента тетрады. Такое соотношение прагмем показывает, как происходит в языке процесс порождения и распределения оценочных смыслов. Благодаря тетраде некое понятие, комплекс культурно обусловленных представлений, преобразуясь через набор определенных правил, может быть передано четырьмя различными способами, четырьмя лексемами, каждая из которых несет четкую идеологическую установку.

То, что описано выше как теоретическая конструкция, с древнейших времен находило воплощение в живой языковой практике. Фукидид в своей «Истории» замечает, как изменяются оценочные нормы словоупотребления в эпохи общественных потрясений: «Безрассудная отвага, например, считалась храбростью, готовой на жертвы ради друзей, благоразумная осмотрительность – замаскированной трусостью, умеренность – личиной малодушия, всестороннее обсуждение – совершенной бездеятельностью. Безудержная вспыльчивость признавалась истинным достоинством мужа. Забота о безопасности была лишь благовидным предлогом, чтобы уклониться от действия» [269].

Перед нами – два ряда идеологических оценок, принадлежащих разным общественным группам, партиям, субъектам речи.

мужество – трусость предусмотрительность – безрассудство

То, что один считает положительным проявлением «мужества», другой характеризует отрицательным словом «безрассудство». И напротив, медлительное, осторожное поведение противоположного лагеря, которое изнутри его характеризуется как необходимая «предусмотрительность», встречает извне упрек в замаскированной «трусости». Само употребление соответствующих слов освобождает от логических доказательств, поскольку идеологические «доказательства» заключены в самих словах, в их лексически закрепленной оценочности.

*Идеоязык, Конверсия оценочная, Прагмема

Идеология и язык (построение модели и осмысление дискурса) // Вопросы языкознания. 1991. № 6. С. 19–33.

Relativistic. Р. 20–29.

Future. Р. 109–112.

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ЯЗЫК, ИДЕОЯЗЫК

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ЯЗЫК, ИДЕОЯЗЫК (ideolanguage). Язык идеологии как системы идеологем, определяющих отношение общественных групп к действительности. Идеологема (ideologeme) как единица идеологии включает не только осознание, но и оценку того или иного явления. Этим идея отличается от понятия, замкнутого в теоретической, созерцательной сфере; идея присоединяет к понятию момент оценки и целеполагания. Можно бороться за идею, быть верным идее, жертвовать собой ради идеи, но невозможно во всех этих случаях подставить на место идеи «понятие» («бороться за понятие» и т. п.). С другой стороны, идея не есть просто эмоциональное, оценочное отношение – это оценка, возведенная в принцип, обобщенная как понятие и потому приобретшая характер нормы. Идеологема – это неразрывное единство предметного и оценочного значения на уровне отдельного знака. Например, советская идеологема «Ленин» указывает на конкретное историческое лицо Владимира Ильича Ульянова и вместе с тем имеет оценочное значение «великий вождь пролетариата», «освободитель всего человечества». Эта связь понятийно-предметного и оценочно-волевого в прагматике языка и образует возможность его идеологического использования. Элементарная единица идеологического языка – *прагмема, соответствующая идеологеме как единице идеологического мышления.

Одна из особенностей идеологического дискурса состоит в том, что его смысл развертывается преимущественно на уровне слов, то есть имплицитных суждений, а не предложений, то есть суждений эксплицитных. «Коммунизм», «фашизм», «народ», «партия» – это слова-идеологемы (ideologemes); как единицы идеологии они представляют собой свернутые суждения, обладающие особой силой убеждения. Суждения могут быть развернуты в предложении как расчлененное единство субъекта и предиката, и тогда эксплицированная структура суждения позволяет его оспорить, не согласиться с ним, поправить его. Идеологема же представляет собой идею, свернутую в одно слово, которое имплицитно заключает в себе оба члена суждения. Сравним: «Эта инициатива оказалась (по каким причинам?) неуместной и нанесла нам значительный (какой именно?) ущерб» – пример эксплицитного суждения, внутри которого остается (в скобках) место для доводов, подлежащих обоснованию или опровержению. «Пора пресечь это самоуправство!» – пример имплицитного суждения, в котором «самоуправство» неразрывно склеивает и «субъект» – «инициатива», и предикат – «неуместная, вредная».

Отсюда – отмечаемое многими исследователями свойство информативной избыточности идеологических текстов: предложения могут не заключать в себе ничего нового по сравнению с употребляемыми в них словами. Выраженная в слове позитивная или негативная оценка многократно подтверждается целым рядом однотипных идеологем, развертывание которых придает идеологическую насыщенность высказыванию: оценочные коэффициенты как бы умножаются друг на друга. Например, высказыванию «опытный политик заключил договор с руководителями повстанческого отряда» может быть сопоставлено перевернутое высказывание: «матерый политикан вступил в сговор с главарями бандитской шайки» (*конверсия оценочная). Закон идеологического согласования всех элементов высказывания не допускает, чтобы поменялись местами хотя бы два оценочных слова из этих фраз.

Принцип лексического отбора – ключевой в идеологической речи. Одного оценочного слова типа «самоуправство» или «сговор» оказывается достаточно, чтобы зарядить целое предложение идеологическим смыслом. Значение каждого слова строго детерминировано его положением в системе определенной идеологии, задающей связь и взаимозависимость всех лексических единиц. Эта «связанность» проявляется не только в «словаре» идеологии, но и в ее «текстах», линейных зависимостях. Например, слова «содружество» или «сподвижник» не могут входить в оценочно-отрицательный контекст, а слова «примиренчество» или «сговор» – в оценочно-положительный. Реализовав в своем лексическом значении ту коммуникативную способность, которую другие слова несут лишь потенциально и реализуют в контексте, идеологемы своим появлением в речи как бы предопределяют всю ее дальнейшую идеологическую установку.

*Идеологическая тетрада, Конверсия оценочная, Прагмема

Способы воздействия идеологического высказывания // Образ человека ХХ-го века. М.: ИНИОН, 1988. С. 167–216.

Идеология и язык (построение модели и осмысление дискурса) // Вопросы языкознания. 1991. № 6. С. 19–33.

Relativistic. Р. 1–89.

Future. Р. 101–163.

– ИКОН

– ИКОН (-icon; ср. «лексикон», «типикон»). Суффикс в терминах, указывающих на жанр словаря, коллекции, компендиума, тематика которого обозначается корнем. Политикон – словарь политических терминов. Эротикон – собрание слов или тематическая подборка материалов по эротике. Так же могут образовываться и названия других профессиональных словарей, тезаурусов, справочных пособий, тематических подборок, музейных коллекций: «Логикон», «Психологикон», «Этикон», «Физикон», «Географикон» и т. п.

Размышления Ивана Соловьева об Эросе: Эротикон, или обозрение всех желаний / Сост. и предисл. М. Н. Эпштейна // Человек. М.: Наука, 1991. № 1. С. 195–212.

Дар. Вып. 115. 14.1.2005.

Политикон: Словарь новейших понятий // Новая газета. 18.4.2008–17.10.2008.

ИМЕННЫЕ ТЕРМИНЫ

ИМЕННЫЕ ТЕРМИНЫ (name-terms). Термины, образованные от имен собственных. Имена собственные – важный источник пополнения гуманитарной терминологии, в которой по традиции господствовали имена нарицательные. Гуманистика не ограничивается общими терминами и категориями («субстанция», «бытие», «протяженность»), но может работать со словами, обозначающими конкретные вещи и лица, в том числе с именами собственными, придавая им статус универсалий. Например, любовь может иметь некие свойства, присущие индивиду Платону и описанные в его сочинениях, а именно свойства идеальности, устремленности к вечному, к порождению «прекрасного в духе», и в таком случае называться его именем – «платоническая любовь». «Платоническое», «гегелевское», «ницшеанское», «марксистское» – уже известные универсалии, образованные от имен собственных и способные применяться ко множеству вещей («кантовская вещь-в-себе», «кантовский императив», «гегелевские раб и господин», «гегелевское государство», «шопенгауэровская воля», «ницшеанский сверхчеловек»). В принципе, любое имя собственное может быть превращено в обобщающий термин, если оно обозначает какую-то черту, которая в данном индивиде выражена сильнее, чем в других, и, значит, может называться его именем.

На путях восхождения от абстрактного к конкретному философия начинает все больше оперировать именами собственными, осваивать мыслимость отдельных лиц, вещей и событий, универсальность их индивидуальных свойств. При этом имя собственное может дополняться обобщающим суффиксом «-ость» или «-ство», раскрывающим в индивиде особую смысловую потенцию, универсалию, которая по-разному актуализируется и в других индивидах. Ж. Делез и Ф. Гваттари придают особое значение таким концептуальным комплексам, которые включают имя собственное как метку уникального события, «этости», типа «Петр – гулять – 6 часов вечера» («Тысяча плато»).

*Индивиды-универсалии, Микрометафизика, Существоведение, Тэизм, Универсика, Эротонимика

Любовные имена: Введение в эротонимику // Любовь. С. 370–412.

Творчество. С. 429–432.

ИМПЛИКОСФЕРА

ИМПЛИКОСФЕРА (implicosphere). Сфера имплицитного в языке; совокупность тех лексических и грамматических единиц, которые имплицируются языковой системой, то есть существуют в скрытом виде, не проявленном речевой нормой.

Импликацией (от лат. implico, тесно связываю) называется логическая связка, обычно выражаемая соотнесением союзов «если… то…». То, что следует за «если», – это антецедент, или предпосылка; то, что следует за «то», – консеквент, область имплицируемого, предполагаемого. Применительно к языку, то, что следует за «если», – область эксплицитного, то, что следует за «то», – импликосфера. Наличие определенных слов имплицирует возможность других слов, производимых по той же устойчивой модели. Если в языке есть слова «телятина», «медвежатина», то могут быть и «слонятина» и «китятина». Если есть «одомашнить(ся)», то может быть и «остоличить(ся)» или «озаграничить(ся)». Лексические импликативы (implicatives) – это слова, которые образуются по правилам лексико-морфологической системы данного языка и обладают конкретным лексическим значением, но в силу причин скорее внеязыковых, чем внутриязыковых, не вошли в состав узуальных лексических единиц.

У языка есть два измерения, которые обычно обозначаются как «система» и «норма». Как определяет энциклопедический словарь, «норма – это совокупность наиболее устойчивых традиционных реализаций языковой системы, отобранных и закрепленных в процессе общественной коммуникации… совокупность стабильных и унифицированных языковых средств и правил их употребления, сознательно фиксируемых и культивируемых обществом…» [270] Если норма – это «реализация языковой системы», то сама система – это «множество языковых элементов любого естественного языка, находящихся в отношениях и связях друг с другом, которое образует определенное единство и целостность» [271]. Система – потенциальность языка, которая не исчерпывается никакой конкретной реализацией. История языка есть история борьбы системы и нормы, а также постепенного расширения нормы под воздействием системы, все более полно раскрывающейся в историческом бытии языка.

Импликосфера – уровень языка, который находится между системой и нормой. Это совокупность языковых единиц, которые имплицируются языковой системой, то есть образуются на ее основе и по ее правилам, но существуют в скрытом виде, не проявленном речевой нормой. Это сфера импликаций как словообразовательных операций и импликативов как языковых единиц, потенциально образуемых, но не фиксируемых регулярно в речи. Например, если есть слова «приятель», «учитель» и «посетитель», то по той же продуктивной модели могут производиться и слова «влиятель», «обсуждатель» и «решатель», которые входят в импликосферу данной модели. «Кто они были в юности, приятели и влиятели мои?» «Обсуждателей здесь много, а решатель один – я». Импликосферу нельзя отождествлять с языковой системой, поскольку последняя состоит из правил и отношений элементов, но нельзя отождествлять и с нормой, поскольку единицы импликосферы, как правило, не употребляются в речи и не осознаются носителями языка. Скрытый характер отличает импликосферу от речи, а речевая конкретность ее единиц – от языковых моделей. Импликосфера – это область потенциального в языке, гораздо более богатая, чем область актуального (см. *потенциосфера).

Между актуальными и потенциальными словами, между нормой и системой нет непроходимой пропасти. Многие потенциальные слова постепенно актуализируются в языке, входят в норму, а тем самым и расширяют ее. K числу нормативных лексических единиц уже можно отнести глаголы «озвучить» и «оцифровать», которые еще лет 15–20 назад были всего лишь потенциальными словами. В Интернете уже встречаются тысячи случаев употребления глаголов «осетить» (перенести в сеть, вывесить, опубликовать в сети) и «обуютить» (сделать уютным, придать уютности). Импликосфера – источник словотворчества, обновления лексического состава языка. Если мы пытаемся не эмпирически, но системно описать значение приставки «о», то приходится учитывать не только наличные слова: «осветить», «округлить», «осушить» и т. д., но и все импликации данной модели, все возможности регулярного образования глаголов с этой приставкой: обуютить, остоличить, *особытить, осюжетить… Необходимо брать весь сверхряд таких образований, включая и эксплицитные, и имплицитные его члены; а тем самым и превращать их в новые элементы расширенной лексической системы языка.

Такова задача *проективной лингвистики, исследующей систему языка и демонстрирующей возможности этой системы путем практических новообразований, которые в свою очередь могут быть усвоены языком, найти применение в речи. Исследование и воссоздание языковой импликосферы, а также системная ее экспликация, проводимая средствами и художественной литературы, и экспериментальной лингвистики, могли бы значительно ускорить процессы системообразования в русском языке, усилить производительный потенциал его моделей.

*Однословие, Потенциация, Потенциосфера, Проективная лингвистика, Проективный словарь, Протологизм

Импликосфера // Текст и подтекст: поэтика эксплицитного и имплицитного / Ред. Н. Фатеева. М.: Азбуковник, 2011. С. 16–22.

ИНФИНИЦИЯ

ИНФИНИЦИЯ (infinition; лат. finis, предел, конец; definition, определение + infinity, бесконечность; буквально «беспределение»). Дефиниция понятия, указывающая на его неопределимость. Инфиниция демонстрирует множественность возможных определений предмета и вместе с тем недостаточность каждого из них и невозможность полного определения как такового.

Понятие «инфиниции» позволяет заново оценить общие черты множества классических и современных текстов, использующих именно такой прием «беспределения». Инфинициями изобилуют писания Лао-цзы, Чжуан-цзы и других даосистских мыслителей; сочинения по апофатической теологии, в частности трактаты Псевдо-Дионисия Ареопагита; работы Жака Деррида и других последователей деконструкции. Инфинировать (to infine) – «беспределять», снимать предел, откладывать определение, простирать его в бесконечность. Например, обычно инфинируются (а не дефинируются) такие понятия, как «дао», «Бог», «différance», «деконструкция»…

«Причина всего, будучи выше всего, и не сущностна, и нежизненна, не бессловесна, не лишена ума и не есть тело; не имеет ни образа, ни вида, ни качества, или количества, или величины… Она не знание, не истина, не царство, не премудрость; Она не единое и не единство, не божественность или благость…»

Псевдо-Дионисий Ареопагит

«…Différance не есть, не существует, оно не есть присутствие-бытие в какой-либо форме; и нам придется также очертить все то, что оно не есть, то есть все…»

Ж. Деррида. Différance

Основополагающие теологические, философские, психологические понятия, такие как Бог, Единое, Сущее, Абсолют, Дух, Бытие, Любовь, подлежат инфинициям скорее, чем дефинициям. По сути, любая система мышления имеет в своем основании понятия, которые не могут быть определены в рамках данной системы, но используются для определения других, выводимых из них понятий. Такие системообразующие понятия-первоначала инфинируются, включая указания на свою неопределимость. В каждой дисциплине есть свои инфинируемые понятия, например мудрость – в философии, слово – в лингвистике, душа – в психологии. В экзистенциальной психологии «я» – это функция ухода, смещения, саморефлексивной трансгрессии, предмет не дефиниции, а инфиниции.

Понятие инфиниции связано с парадоксами актуальной бесконечности в математической теории множеств у Г. Кантора, а также с теоремой К. Геделя о неполноте. Инфиниция – разновидность парадоксального *контраформативного высказывания, в котором прагматика (задача определить понятие) противоречит семантике (невозможность такого определения). Подробнее см. Введение.

*«», Апофатизация, Контраформатив, Оксюмороним

ПФС. С. 148–149.

Transcultural. Р. 11, 141.

КОГТИСТЫЕ СЛОВА

КОГТИСТЫЕ СЛОВА (sharp-clawed words; wordworm, «слово-червь»). Цепкие, прилипчивые слова, обладающие особой гипнотической силой, застревающие в памяти. Если крылатые слова больше воздействуют на разум, то когтистые – на подсознание. В этих словах нет ничего мудрого, значительного, они не несут никакого полезного, обобщающего смысла – и тем не менее они зацепляют эмоционально, ассоциативно.

Крылатые слова, как правило, имеют ясное афористическое значение. Сентенции, меткие наблюдения, обобщения. «Свежо предание, а верится с трудом». «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». «Быть знаменитым некрасиво», «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». А когтистыми бывают слова случайные, вырванные из контекста, безотчетные. Они запоминаются по непонятной причине – скорее всего, промелькнувшим в них сильным эмоциональным жестом, надрывной интонацией. Скажем, из Пушкина: «Выпьем с горя, где же кружка?» Из Лермонтова: «Нет, не тебя так пылко я люблю». Из бардов: «Как мать говорю и как женщина» (Галич), «Из окон корочкой несет поджаристой» (Окуджава), «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!» (Высоцкий). Никакой законченной мысли в них нет, но они цепляются, передают навязчивые состояния – боли, разочарования, хандры, надежды, порыва, протеста. Когтистые слова приходят не только из литературы, но из фильмов, газет, песен, анекдотов. Это могут быть чьи-то бытовые реплики, идиомы-идиосинкразии, предрассудки любимой мысли. О крылатых словах мы много знаем, их сборники издаются и переиздаются, а когтистые остаются в тени, где им еще легче свершать свои «хищные дела».

На эту тему – рассказ Марка Твена «Режьте, братцы, режьте!» о том, как фразы о железнодорожных билетах привязываются к пассажиру. Стишок въедается в героя, подчиняет себе ритм его шагов, прорывается во все его разговоры, застилает слух и зрение. Некоторые когтистые слова, звучные, но по сути бессмысленные, захватывают сознание общества на долгий исторический период. «Вперед, заре навстречу». «Буревестник гордо реет». «И как один умрем в борьбе за это». Можно представить себе целый народ и даже человечество, терзаемые такими фразами, как «Это есть наш последний и решительный бой». Когтистые слова, как разновидность мемов, далеко не единственный вид хищной фауны в инфосфере – но один из самых кровожадных ее отрядов, поскольку слова более конкретно и последовательно формируют программу человеческого поведения, чем, например, музыкальные или математические мемы.

*Идеологический язык, Хроносома

Когтистые слова // Независимая газета (Ex-libris). 4.12.2008.

КОНВЕРСИЯ ОЦЕНОЧНАЯ

КОНВЕРСИЯ ОЦЕНОЧНАЯ (evaluative conversion). Тип отношений между *прагмемами, единицами идеологического языка: предметная синонимия (ко-референтность) при оценочной антонимии. Конверсивы указывают на тождественные (или сходные) явления действительности, но присваивают им противоположные оценочные значения, например: миролюбие – примиренчество, свобода – вседозволенность, новаторство – авангардизм, патриотизм – национализм, интернационализм – космополитизм. Слова «миролюбие» и «примиренчество» имеют общее означаемое: «склонность к миру», «стремление установить мир». Но оценочное значение этих слов прямо противоположно, поскольку предполагает позитивное или негативное отношение говорящего к стремлению установить мир. С точки зрения идеолингвистики и лексической прагматики конверсивные отношения слов особенно интересны, поскольку оценочные различия становятся здесь единственным фактором, который обусловливает выбор говорящим тех или иных слов. Наличие в языке таких лексических конверсивов, как «собрание – сборище», «усилия – потуги», «обещания – посулы», «воин – вояка», «ополченец – террорист», «хозяйствовать – хозяйничать», «провозглашать – прокламировать», «сподвижник – приспешник», «популярный – вульгарный», «доходчивость – упрощенчество», «соревнование – конкуренция», «деловитость – делячество», «непринужденный – бесцеремонный», «безоговорочно – безапелляционно» и многие другие, объясняется тем, что для лексики конструктивным оказывается не только семантический, но и прагматический план языка, необходимость противопоставлять в системе словесных знаков не только предметные, но и оценочные значения.

Благодаря контекстуально связующей функции прагмем целые высказывания могут находиться между собой в отношениях оценочной конверсии, противополагающей попарно их элементы. Например, скептическая характеристика литературного стиля: «щеголеватость укрощенного ритма, стерильность языка, переходящая в искусственность, но не препятствующая туманностям и недомолвкам» – может быть переведена в позитивную: «изящество покоренного ритма, чистота языка, доходящая до высокой искусности, но не упраздняющая многозначности и глубины». Оценочная конверсия – один из главных инструментов идеологического использования языка.

*Идеологическая тетрада, Идеологический язык, Прагмема

Future. Р. 110–112, 124–126.

Relativistic. Р. 21–23, 26–29.

КОНТРАФОРМАТИВ, КОНТРАФОРМАТИВНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ

КОНТРАФОРМАТИВ, КОНТРАФОРМАТИВНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ (counterformative). Парадоксальный речевой акт, противоположный перформативному. Перформативы осуществляют те действия, о которых сообщают, самим фактом сообщения (дипломатическое «Объявляем войну» или джентльменское «Вызываю на дуэль»). Контраформатив осуществляет противоположное тому, что сообщает или провозглашает.

Приведем примеры контраформативов в бытовой речи:

«Не слушайте ничьих советов!»

Это высказывание требует не слушать совета – и вместе тем дает его. Послушаться его – значит не послушаться.

«Ты уже спишь? – Да!»

Пример контраформатива, развернутого в целое поэтическое произведение, – стихотворение Ф. Тютчева «Silentium». «Мысль изреченная есть ложь» – образец контраформативного акта, осуществление которого находится в противоречии с его содержанием. Понятие «ложь» относится к той мысли, которая высказана в данной фразе, а значит, истинно ее опровержение: «Мысль изреченная не есть ложь».

Кoнтраформативным может быть целый текст, который сообщает о том, что данный предмет не стоит внимания, – и тем не менее длинно, обстоятельно повествует о том, что, по утверждению автора, не заслуживает сообщения. «Итак, премьера состоялась. Но писать в сущности не о чем…» Контраформативы часто встречаются во вступительных, начальных разделах текста, задавая упругую динамику противоречия между исходным содержанием и целью сообщения (или видимым ее отсутствием).

Ролан Барт характеризует высказывание «Я мертв» из новеллы Эдгара По «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» как «языковой скандал». «В известном смысле можно сказать, что перед нами – перформативная конструкция, но такая, которую ни Остин, ни Бенвенист, конечно, не предвидели в своих анализах <…> В нашем случае невозможная фраза перформирует собственную невозможность» [272]. Барт дает точное определение контраформатива как перформатива наоборот. Контраформативные речевые акты не осуществляют то действие, которое они обозначают, но демонстрируют свою несовместимость с ним, свою невозможность или ложность.

Можно выделить фундаментальные контраформативные высказывания, значение которых противоречит базовой прагматике – самой возможности высказывания. К этой категории относятся: «Я умер», «Я не умею говорить», «Я не умею писать». К числу контраформативов можно отнести и такие высказывания, прагматический эффект которых – намеренно или нет – противоречит их прямой интенции. Таковы сократовское «Я знаю, что ничего не знаю» и гегелевское «История учит человека тому, что человек ничему не учится из истории». Одной из разновидностей контраформативов является *инфиниция – определение предмета, которое подчеркивает его неопределимость.

Следует отличать контраформативы от семантических парадоксов самореференции, типа «парадокса лжеца». Последние связаны с циркулярностью значения, использованием одного понятия на двух уровнях – субъекта и объекта высказывания («Это предложение ложно»). Контраформативы образуются не собственно в области семантики (значения), а в области соотношения семантики и прагматики: смысл сообщения, типа «мысль изреченная есть ложь», противоречит цели высказывания.

В известном смысле, всякий дискурс несет в себе элементы самоопровержения, именно потому, что он событиен и трансформативен, то есть меняет исходные условия по мере своего развертывания, превращает неизвестное в известное, далекое в близкое, ложное в истинное и т. д. Контраформативы – предельные случаи обычных смысловых напряжений между семантикой и прагматикой сообщения.

*Амби-, Вит, Катарсис мысли, Суб-объект, Тавтософия, Трансформатив (трансформативное высказывание), Трансформация

Творчество. С. 265–270.

КРИПТОНИМ

КРИПТОНИМ (cryptonym; греч. kryptein, прятать). Тайное имя, неизвестнoe никому, кроме посвященных. Криптоним может иметь профессиональную функцию – как имя секретного агента, участника зашифрованной коммуникации; или экзистенциальную функцию, как знак межличностной посвященности, как имя, которое один влюбленный дает другому. Одна из первых потребностей любви – переименовать возлюбленную, дать ей никому не известное имя, чтобы его тайна принадлежала только двоим. Иногда «криптонимом» называют нерасшифрованный псевдоним, носитель которого остается неизвестен. Но не менее существенна неизвестность самого имени. Криптоним в таком смысле – это уже не имя без означаемого, а имя с минимальным числом пользователей, имя только для именующего и именуемого, составляющих наименьшее языковое сообщество. Любовь – это всегда заговор двоих, обретение тайны, которой ни с кем нельзя поделиться. Бывает, что любовь проходит, у нее сменяются объекты и субъекты. Но от исчезнувшей любви, как формула ее бессмертия, остается это тайное имя. Оно существует только в отношениях двоих, как знак их соимия – языкового «соития», столь же таинственного, как всякое соитие. По сути, криптоним – это не имя возлюбленной, а имя самих отношений, и оно не годится ни для чего иного. Подобно паролям, образующим кодовый архив истории, криптонимы образуют архив любви. Или же они остаются паролями – на вход в бессмертие, в неразлучность, как в стихотворении Баратынского (1834): «Своенравное прозванье / Дал я милой в ласку ей, / Безотчетное созданье / Детской нежности моей; / Чуждо явного значенья, / Для меня оно символ / Чувств, которых выраженья / В языках я не нашел. <…> Но в том мире, за могилой, / Где нет образов, где нет / Для узнанья, друг мой милый, / Здешних чувственных примет, / Им бессмертье я привечу, / К безднам им воскликну я, / Да душе моей навстречу / Полетит душа твоя».

*Филоним, Эротонимика

Любовь. С. 388–392.

КРОНА СЛОВА, КРОНА ЛЕКСИЧЕСКАЯ

КРОНА СЛОВА, КРОНА ЛЕКСИЧЕСКАЯ (verbal crown, lexical crown). Совокупность всех слов, произведенных от данного корня; крупная единица лексической системы языка, объединяющая значения всех родственных слов.

Понятие «кроны» соотносимо с «корнем». Не случайно в большинстве языков главная знаменательная часть слова называется именно «корнем» (английское root, немецкое Wurzel, французское racine). Это не просто растительная метафора, но отражение существенного сходства двух явлений. Грамматический корень, как и ботанический, несет в себе потенцию роста. Пока язык живет, его корни продолжают расти, вытягиваться новыми ветвями-производными. Пользуясь древесной топикой, которая присвоила название «корня» центральной морфеме слова, уместно назвать «кроной» верхушку лексического древа, которая объемлет все его разветвления. Так обозначаются три уровня:

корень слова;

ветви – его производные;

крона слова – совокупность всех его производных, общая смысловая площадь распространения данного корня, заселенная его отпрысками во всех поколениях.

Самая пышная крона в русском языке у корня – ста(й) —: 370 производных, от «стан» до «состав», от «беспрестанный» до «представление», от «наставник» до «расставание», от «приставать» до «заставить». Вторая по величине крона – у корня – да-(-даж-), 280 ветвей: от «дар» до «продажа», от «задаток» до «задача», от «издатель» до «приданное», от «предатель» до «удалой» [273].

В существо корня заложена воля к прорастанию, к соединению со служебными морфемами и к наибольшему смысловому действию через наибольшее количество производных слов. Корень живет не только в полном объеме своих производных, но и в возможности дальше порождать новые слова – так что процесс словообразования потенциально незавершим, пока жив сам язык. Лексикологии, и в частности теории словообразования, важно освоить понятие словесной кроны, поскольку оно характеризует смысловую емкость корня, его место в лингвосфере. Смыслопорождающая мощь корня проявляется в освоенной им площади общественного сознания, в разнообразии тех понятий, идей, областей культуры, над которыми простирается выросшая из него крона.

*Грамматософия, Проективная лингвистика, Семиургия, Слово, Языководство

Неология. С. 1031–1076.

ЛИНГВОВИТАЛИЗМ

ЛИНГВОВИТАЛИЗМ (linguovitalism; лат. lingua, язык + vita жизнь). Представление о языке как о форме жизни, обладающей своей волей к власти, игре, экспансии; синтез философии жизни Ф. Ницше и теории языковых игр Л. Витгенштейна. Согласно позднему Л. Витгенштейну, язык не говорит «правду» о мире, не отражает наличные факты, «атомы» мироздания, но играет по собственным правилам, которые различаются для разных дискурсивных областей, типов сознания и поведения. «Игра» и «жизнь» – вот ключевые понятия, которые сближают Витгенштейна с Ницше: в языке должна играть та же самая жизнь, которая играет в природе и в истории. Но тогда и задача философии как метаязыка, описывающего и уточняющего «обыденный» язык, состоит не только в «правдивом анализе языка», но и в том, чтобы сильнее «раскручивать» свою собственную языковую игру. Основная предпосылка аналитической философии: язык как игра – содержит в себе опровержение чистого аналитизма и ставит перед философией иную, синтезирующую, конструктивную задачу: не говорить правду о языке, как и язык не говорит правду о мире, но укреплять и обновлять жизнь самого языка, раздвигать простор мыслимого и говоримого. Перефразируя Ницше, можно сказать, что философия – это воля к власти: не сверхчеловека над миром, а сверхязыка над смыслом. Подробнее см. Введение.

*Виталистика, Логодицея, Проективная лингвистика, Техновитализм, Трансформация

ПФС. С. 9.

ЛИНГВОДИЗАЙН

ЛИНГВОДИЗАЙН (linguistic design; conlang – constructed language). Проективная и конструктивная деятельность в области языка, в том числе создание искусственных международных языков и способы целенаправленной трансформации естественных, национальных языков. Лингводизайн охватывает область построения как плановых международных языков (волапюк, окциденталь, интерлингва и мн. др.), так и специализированных языков, включая языки различных дисциплин (математики, логики, лингвистики) и языки программирования, общения человека и машины, а также вымышленные языки героев художественных произведений (клингонский из фильма «Звездный путь», пятнадцать эльфийских диалектов у Толкина). Большой вклад в лингводизайн, в теорию и практику лингвопроектирования внесли Р. Декарт, Г. В. Лейбниц и такие создатели проектов философских языков, как Дж. Дальгарно, Дж. Уилкинс, Ж. Делормель.

Что касается естественных языков, то они по традиции считаются «инертными», открытыми только медленным историческим изменениям, а не сознательным преобразованиям. Но и в этой области есть место для лингводизайна – проективно-трансформативной деятельности. К ней относятся: словарная, а в значительной мере и словообразовательная работа В. Даля, по-новому структурировавшая лексические запасы русского языка и прибавившая к нему около 14 тысяч собственно далевских новообразований; «воображаемая филология» В. Хлебникова, которая вылилась примерно в такое же число неологизмов и в эксперименты с морфологией и синтаксисом, значительно увеличившие гибкость русского языка; «грамматология» Ж. Деррида, которая из теоретической сферы постоянно выходит на уровень трансформации языковых практик.

Лингводизайн может осуществляться в разных масштабах: новый язык (эсперанто Л. Л. Земенгоф), или алфавит (кириллица), или разговорная, осовремененная версия языка (иврит, возрожденный Элиэзером Бен-Иехудой), способы словообразования (В. Хлебников, Дж. Джойс), единичные слова, неологизмы (как у М. Салтыкова-Щедрина, В. Маяковского).

Лингводизайн и проективная лингвистика могут использоваться как близкие и в некоторых контекстах взаимозаменяемые термины, но термин «лингводизайн» больше подчеркивает изобретательскую, конструкторскую, технологическую сторону преобразования языка.

*Гуманитарные практики и технологии, Логопоэйя, Перформативная лингвистика, Проективная лингвистика, Проективный словарь, Семиургия, Синтез языка, Трансдисциплины

ЛИНГВОМУТАЦИЯ

ЛИНГВОМУТАЦИЯ (linguomutation). Процесс в эволюции языка, аналогичный мутации в эволюции жизни. Лингвотехнологии имеют дело с иной моделью языка, чем та, что традиционно развивалась в грамматиках. Это подвижная, взрывная модель языка, который может эволюционировать в самых разных направлениях, отчасти заданных социолингвистическими параметрами, отчасти определяемых творчески-проективной деятельностью, лингводизайном. Здесь уместны параллели с современной эволюционной теорией, которая является синтезом различных дисциплин, прежде всего дарвинизма, генетики и молекулярной биологии. О том, что история слов сходна с историей организмов, писал сам Ч. Дарвин, для которого язык был частью эволюционного процесса. «Мы в каждом языке встречаем примеры изменчивости и постоянного введения новых слов. Но так как для памяти существуют пределы, то отдельные слова, как и целые языки, постепенно исчезают… Выживание или сохранение некоторых благоприятствуемых слов в борьбе за существование – это естественный отбор» [274].

В ХХ веке дарвиновская теория эволюции обогатилась генетикой, в том числе таким сравнительно новым ее разделом, как теория мобильных генов, способных перемещаться из одной части генома в другую и образовывать новые организмы, которые проходят через процесс естественного отбора. Изучение «прыгающих генов» – как часто называют подвижные элементы в ДНК, открытые Б. Мак-Клинток (Нобелевская премия 1983 года), – сейчас стало обширной и интенсивно разрабатываемой областью молекулярной биологии. Гипотеза о подвижных, транспозирующих генах – «транспозонах» – нарушила существовавшую раньше в генетике догму о генах как о стабильных компонентах хромосом.

В частности, группе ученых Института биологических исследований (Сан-Диего, США) удалось частично разгадать загадку невероятного многообразия строения и функций головного мозга. Ключом к разгадке являются именно мобильные генетические элементы, транспозоны – фрагменты ДНК, способные перемещаться из одного места генома в другое, изменяя генетическую информацию отдельных нервных клеток. С помощью таких мобильных элементов достигается разнообразие нейронов как по морфологии, так и по выполняемым ими функциям и последующий отбор наиболее жизнеспособных клеток. Аналогичные процессы происходят при образовании новых лексико-морфологических единиц в языке, причем все более заметную роль играют целенаправленные эволюционные сдвиги, осуществляемые сознательным применением лингвотехнологий и авторским лингводизайном. Мутация, если она служит успешному приспособлению и выживанию данного слова-организма в языковой среде, закрепляется в виде новой, полноценной лексической единицы, которая передается следующим поколениям говорящих.

*Конструктивная аномалия, Лингводизайн, Логопоэйя, Перформативная лингвистика, Проективная лингвистика, Морфемы прыгающие, Семиургия, Синтез языка, Хроносома

«Прыгающие морфемы» и эволюция языка: О био– и лингвомутациях // Языковые параметры современной цивилизации: Сб. / Под ред. В. Демьянкова и др. М. – Калуга: Ин-т языкознания РАН, Эйдос, 2013. С. 344–347.

ЛОГОДИЦЕЯ

ЛОГОДИЦЕЯ (logodicy; от греч. logos + dike, право, справедливость). Оправдание и прославление слова (логоса) в его творческой мощи. Логодицея восходит к представлению о божественном логосе, о сотворении мира Словом. Впоследствии этот теологический мотив находит преломление в эстетике, в самосознании художников слова. Пример логодицеи можно найти в рассказе Эдгара По «Сила слов»: «Разве каждое слово – не импульс, сообщаемый воздуху? <…> Три столетия миновало с той поры, как, ломая руки и струя потоки слез у ног моей возлюбленной – я создал эту мятежную звезду моими словами – немногими фразами, полными страсти».

Логодицея – важный мотив поэзии М. Лермонтова («Есть речи – значенье…»), В. Маяковского («Я знаю силу слов, я знаю слов набат…»), О. Мандельштама, А. Тарковского и др. Вместе с тем обожествление человеческого слова может приводить к его смысловому опустошению, превращению в магическое заклинание, глоссолалию, как в текстах Д. Хармса, В. Сорокина.

*Логопоэйя, Слово

Ирония. С. 255–269.

ЛОГОПОЭЙЯ

ЛОГОПОЭЙЯ (logopoeia; от греч. logos, слово, и poiesis, творчество; ср. «мифопоэйя»). Поэзия отдельного, единичного слова, кратчайший поэтический жанр. По мысли Ральфа Эмерсона, «стихотворение не обязательно должно быть длинным. Каждое слово когда-то было стихотворением» [275].

Слово (логос) не только было поэзией изначально, исторически, но и всегда остается таковой в акте словотворчества. В момент своего рождения слово обладает свойством поэтического образа, который по мере употребления стирается, автоматизируется. Как показал Потебня, «не первозданное только, но всякое слово с живым представлением, рассматриваемое вместе со своим значением (одним), есть эмбриональная форма поэзии» [276]. А. Н. Афанасьев, собиратель и толкователь славянской мифологии, исходил в своей деятельности из того, что «зерно, из которого вырастает мифическое сказание, кроется в первозданном слове» [277].

Логопоэйю следует отличать от «словотворчества» как общего понятия, относимого к любому словесному творчеству, включая создание новых слов. Логопоэйя – это именно самостоятельный жанр словотворчества, предметом которого являются отдельные слова. Например, словотворчество характерно для В. Маяковского, но он никогда не занимался логопоэйей, то есть созданием слов как самостоятельных произведений. Новые слова его интересовали как экспрессивная составляющая других поэтических жанров: стихотворения, оды, поэмы и т. д.

В русской поэзии основы этого минималистского жанра заложил Велимир Хлебников, который вместе с А. Крученых подписался под тезисом, согласно которому «отныне произведение могло состоять из одного слова…» [278]. Это не просто авангардный проект, но лингвистически обоснованная реконструкция образной природы самого слова («самовитого слова»). Произведение потому и может состоять из одного слова, что само слово исконно представляет собой маленькое произведение, «врожденную» метафору, – то, что Александр Потебня называл «внутренней формой слова», в отличие от его звучания (внешней формы) и общепринятого (словарного) значения [279]. Например, слово «окно» заключает в себе как внутреннюю форму образ «ока», а слово «стол» содержит в себе образ чего-то стелющегося (корневое «стл») и этимологически родственно «постели».

Логопоэйю нужно отличать от неологии. Неологизмы могут иметь самые разные, в том числе сугубо прагматические задачи, далекие от поэзии, – научные, производственные, рекламные, идеологические: названия новых товаров и фирм, материалов, технических приборов, химических соединений, политических движений… («большевик», «компьютер», «лавсан» и т. д.). Есть, однако, и слова, специально созданные как произведения, не извлеченные исследователем, а поставленные самим автором вне какого-либо исторического, научного или художественного контекста. Логопоэйя относится именно к выразительной, собственно эстетической функции нового слова, которое само по себе может выступать как наикратчайшее поэтическое произведение.

Чтобы слово могло стать произведением искусства, оно должно предоставлять для творчества разнородные материалы, с которыми может работать художник. Если поэт или прозаик работают со словами, то в работе над одним словом материалом выступают его составляющие: корни, приставки, суффиксы. Русский язык в силу своего синтетизма богат словообразовательными элементами и предоставляет широкие возможности для их комбинирования. Например, в хлебниковском слове «вещьбище» тема задается корнем «вещь», а ее интерпретация – суффиксом «бищ», который входит в состав таких слов, как «кладбище», «лежбище», «стойбище», «пастбище», и означает место «упокоения», «умиротворения», неподвижного пребывания. Поскольку суффикс «бищ» относится к людям или животным, «вещьбище» – это образ одушевленных (как люди или животные) и одновременно обездвиженных, заснувших или умерщвленных вещей.

*Однословие, Перформативная лингвистика, Проективный словарь, Протологизм, Семиургия, Синтез языка, Слово, Словопонятие

Анализ и синтез в словотворчестве. Опыты логопоэйи // Поэтика исканий и искание поэтики: Материалы междунар. конференции-фестиваля (Ин-т рус. языка РАН, 16–19 мая 2003) / Ред. Н. А. Фатеева. М., 2004. С. 100–123.

Знак. С. 254–370.

МОЛЧАНИЕ

МОЛЧАНИЕ (silence). Способ высказывания посредством опущения, неиспользования речевых знаков. Молчание обычно толкуется как отсутствие слов и противопоставляется речи. Людвиг Витгенштейн, заканчивает свой «Логико-философский трактат» известным афоризмом: «6.54. О чем невозможно говорить, о том следует молчать» («Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man scheigen»). Парадокс в том, что само построение витгенштейновского афоризма, параллелизм его первой и второй частей, объединяет молчание с говорением и тем самым ставит под сомнение то, что хотел сказать автор. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» – значит, у молчания и речи есть общий предмет, именно невозможность говорить о чем-то делает возможным молчание о том же самом. Молчание получает свою тему от разговора – уже артикулированной, и молчание становится дальнейшей формой ее разработки. Разговор не просто отрицается или прекращается молчанием, но создает возможность молчания и по-новому продолжается в нем.

Молчание следует отличать от тишины – естественного состояния беззвучия в отсутствие разговора. Предмет еще не выделен, еще не стал темой разговора – или молчания. Нельзя сказать «тишина о чем-то», или «быть тихим о чем-то» – тишина не имеет темы и не имеет автора, она, в отличие от молчания, есть состояние бытия, а не действие, производимое субъектом и относящееся к объекту. Кратко это различие выразил М. Бахтин: «В тишине ничто не звучит (или нечто не звучит) – в молчании никто не говорит (или некто не говорит). Молчание возможно только в человеческом мире (и только для человека)» [280]. О том же различии свидетельствует лингвистический анализ Н. Д. Арутюновой: «глагол молчать… предполагает возможность выполнения речевого действия» [281]. Про немого или иностранца, не владеющего данным языком, не говорят, что они «молчат», этот предикат относится только к существу, способному говорить, а значит, сам выбор между речью и не-речью – это скрытый акт речи.

Хотя внешне, по своему акустическому составу, молчание, как и тишина, означает отсутствие звуков, структурно молчание интенционально и гораздо ближе разговору. Сознание, по Гуссерлю, есть всегда «сознание-о». Молчание есть тоже форма сознания, способ его артикуляции, и занимает законное место в ряду других форм: думать о… говорить о… спрашивать о… писать о… молчать о… Влюбленные могут говорить, а могут и молчать о своей любви. Еще в древности ту же мысль о «словности» и смыслонаполненности молчания выразил Аполлоний Тианский, греческий мистик-неопифагореец: «Молчание тоже есть логос» [282]. То, о чем невозможно говорить, пребывает в тишине, а не в молчании, как не-предмет, не «о». Следует так перефразировать заключительный афоризм витгенштейновского «Трактата»: «О чем невозможно говорить, о том невозможно и молчать, потому что молчать можно только о том, о чем можно и говорить». Молчат о том же, о чем и говорят.

Отсюда тенденция осознавать тишину, которая доходит до нас из прошлого, как молчание о чем-то, невысказанность, хотя сами вопросы, о которых молчит прошлое, часто исходят именно от настоящего. Например, «молчание» Древней Руси, о которой с недоумением и болью пишут русские мыслители ХХ века (Г. Флоровский, Г. Федотов), скорее всего было просто тишиной, предсловесностью. Лишь после того как реформы Петра «развязали» России язык, подарили ей новую интенциональность образованного, светского разговора и изящной словесности, допетровская эпоха стала восприниматься как молчаливая.

У молчания есть свои значимые единицы – *силентемы и изучающая его дисциплина *силентика, соотносимая с лингвистикой.

*«», Импликосфера, Ирреалия, Обратимые дисциплины, Нега-, Силентема, Силентика

Ирония. С. 247–281.

МОРФЕМЫ ПРЫГАЮЩИЕ

МОРФЕМЫ ПРЫГАЮЩИЕ (jumping morphemes). Мобильные морфо-лексические элементы, способные перемещаться из одного фрагмента языковой системы в другой, случайным или целенаправленным образом изменяя семантику отдельных слов и словосочетаний. С помощью таких элементов достигается разнообразие языковых единиц как по морфологическому строению, так и по выполняемым ими смысловым функциям – и последующий отбор наиболее жизнеспособных элементов лексико-семантической системы языка.

Как известно, мутационная изменчивость является одним из главных факторов эволюционного процесса. В результате мутаций могут возникать полезные признаки, которые под действием естественного отбора дадут начало новым видам и подвидам языковых организмов (морфем, лексем, фразем/идиом). Изучение «прыгающих морфем», или «трансморфов», как можно назвать подвижные морфологические элементы в структуре языковых организмов, – важная область эволюционной и проективной лингвистики.

Поскольку биология часто пользуется аналогиями с лингвистикой, говоря, например, о «языке генов», о «четырех химических буквах» и т. д., то вполне оправданна и обратная операция – введение в лингвистику понятия «прыгающих морфем», по аналогии с «прыгающими генами». Лексико-морфологическое многообразие языка тоже достигается посредством мобильных морфем, переходящих из лексемы в лексему.

Эти прыжки происходят не произвольно, но по определенным сайтам вставок (insert sites) – генодромам, или, в случае языка, морфодромам. В геноме места вставок закономерно распределены, то есть мобильные элементы перемещаются в ограниченный набор позиций, не в любое произвольное место. Точно так же и в языке приставка не– может перемещаться на место корня или суффикса, но только на место другой приставки, то есть имеется функциональная вакансия для таких замещений, изоморфизм замещаемых элементов по функциям.

Например, есть слова «находчивый» и «доходчивый». Прыжок приставочной морфемы «в-» на место морфем «на-» и «до-» дает новое слово «входчивый», то есть «способный повсюду входить, легко преодолевающий любые пороги и преграды». Прыжки на это же место таких приставочных морфем, как «с-», «за-» и «под-», приводят к рождению новых слов: «сходчивый» – легко сходящийся с людьми; «заходчивый» – склонный заходить к знакомым; «подходчивый» – находящий подходы к людям, «уходчивый» – тот, кто легко уходит от погони, преследования и т. п. Тысячи слов с этими «трансморфами», то есть вставками новых морфем (приставок) на подходящей для них позиции в прилагательных с корнем – ход– и суффиксом – чив-, можно уже найти в Интернете, что свидетельствует об эволюционных возможностях этой лингвомутации.

Приставочная морфема «о/об», образующая переходные глаголы от именных основ («свобода – освободить», то есть сделать свободным; «новый – обновить», «богатый – обогатить», «суша – осушить»), может перепрыгивать и в другие морфосочетания. Каков эволюционный потенциал таких трансморфных мутаций, их воздействие на развитие лексической системы языка? Об этом можно судить по частоте употребления новых слов, образованных с данной «прыгающей морфемой». Например, авторские неологизмы А. Белого и В. Маяковского: «омолнить», «огромить» – остались в основном в границах их текстов. Слова «озвучить» и «оцифровать», хотя и недавнего происхождения, уже прочно вошли в язык, насчитывая миллионы или сотни тысяч случаев употребления в Интернете. А за словами «обуютить» (придать уют) и «осетить» (перенести в электронную сеть) числятся 10–15 тысяч сетевых страниц, что придает им промежуточное положение «кандидатов» на место в лексической системе языка. Очевидно, однако, что мобильный потенциал приставочной морфемы «о» очень высок.

Мутации в морфемном составе слов – способ творческого словообразования. Логоморфозы-мутации происходят вследствие намеренного или случайного повреждения кода при передаче информации, наследственной, генетической – или культурной, языковой. Лингвистический дизайн, сознательное и целенаправленное скрещивание разных словесных организмов и «выведение» новых слов, терминов, понятий, концептов может играть такую же роль в динамике лингвосферы, как генетические технологии – в развитии и диверсификации биосферы.

*Лингводизайн, Лингвомутация, Перформативная лингвистика, Проективная лингвистика, Семиургия, Синтез языка

«Прыгающие морфемы» и эволюция языка: О био– и лингвомутациях // Языковые параметры современной цивилизации / Под ред. В. Демьянкова и др. М. – Калуга: Ин-т языкознания РАН, Эйдос, 2013. С. 344–347.

ОДНОСЛОВИЕ

ОДНОСЛОВИЕ (univerbalia; лат. uni, unus, один + verbum, глагол, слово). Самый краткий жанр словесности, искусство одного слова, заключающего в себе новую идею или образ. Если жанр афоризма соответствует предложению как языковой единице, то жанр однословия – слову как минимальной самостоятельно употребляемой единице языка.

В. Хлебников и А. Крученых подписались под тезисом, согласно которому «отныне произведение могло состоять из одного слова». Тем самым достигается наибольшая, даже по сравнению с афоризмом, конденсация образности: максимум смысла в минимуме языкового материала. Среди однословий – «благоглупость» и «злопыхатель» М. Салтыкова-Щедрина, «творянин» и «ладомир» В. Хлебникова, «прозаседавшиеся» В. Маяковского, «тьмать» и «питертерпи» («Питер, терпи») А. Вознесенского. Слово здесь выступает не только как лексическая единица, но и как литературный жанр, в котором есть своя художественная пластика, идея, образ, игра, а подчас и коллизия и сюжет. Если материалом для других литературных жанров, как правило, являются слова, то материалом однословий являются морфемы, которые вводятся в новые, неожиданные, образные сочетания.

Провести четкую границу между неологизмом и однословием особенно трудно в тех случаях, когда новое слово выступает в заглавии произведения, как, например, в стихотворении В. Маяковского «Прозаседавшиеся», в статье А. Солженицына «Образованщина», в книге А. Зиновьева «Катастройка». Новое слово в заглавии может рассматриваться и как неологизм, включенный в текст произведения, и как самостоятельное произведение, для которого последующий текст служит комментарием.

Однословие может отражать определенные жизненные явления, выступая при этом как актуально-публицистическое или даже сатирическое произведение, например «вольшевик» Хлебникова или «бюрократиада» Маяковского. Но однословие может быть и сочинением утопического, мистико-эзотерического или космософского характера, как «ладомир» и «солнцелов» Хлебникова или «тьмать» (тьма + мать) Андрея Вознесенского. Иногда в однословии соединяются не два, а несколько сходно звучащих корней (можно назвать это «множественным скорнением»). Например, брехлама = реклама + брехня + хлам). В поэме Д. А. Пригова «Махроть всея Руси» заглавное слово махроть вводит в круг ассоциаций и «махорку», и «махровый», и «харкать», и «рвоту», и «роту» («рать»). К числу однословий относятся и специально создаваемые слова-каламбуры, играющие на сходстве звучаний и разнице значений двух слов, например известные в свое время в диссидентской среде словечки Владимира Гершуни: «диссидетство», «арестократ», «тюремок», «портвейнгеноссе». Вообще в жанре однословия, как и в более объемных жанрах, могут присутствовать самые разные литературные направления: от романтизма до футуризма, от сюрреализма до абсурдизма и концептуализма.

Слово «однословие» было опубликовано в первом выпуске сетевой рассылки «Дар слова» (425 выпусков, 2000–2016). «Однословие» само является однословием, то есть одной из немногих автологических (самообозначающих) единиц языка (таких как слово «слово», «Это – предложение»).

Однословие подлежит самостоятельному исследованию как в лингвистике и стилистике, так и в поэтике, литературоведении, поскольку это явление принадлежит и языку, и литературе.

*Логопоэйя, Проективный словарь, Протологизм, Семиургия, Синтез языка, Слово, Футурологизм

Дар. Вып. 1. 17.4.2000.

Слово как произведение: О жанре однословия // Новый мир. 2000. № 9. С. 204–215.

Однословие как литературный жанр // Континент. № 104. 2000. С. 279–313.

Творчество. С. 233–241.

Humanities. Р. 95–115.

ОКСЮМОРОНИМ

ОКСЮМОРОНИМ (oxymoronym; от греч. oxys, острый и moros, глупый + ним, имя; ср. синоним, омоним). Слово-оксюморон, сочетающее морфемы с противоположными значениями. Оксюмороны крайне редки как самостоятельные лексические единицы – обычно они возникают на уровне словосочетаний, типа «белая ворона», «живой труп», «мертвые души», «бледный огонь», «пышное природы увяданье», «печаль моя светла» и т. п. Тем не менее оксюморонимы, то есть слова, вбирающие в себя оксюморонию, существуют в языке. Пример – «благоглупость» М. Салтыкова-Щедрина и сходные по типу словообразования:

*благоподлость (подлость с благим намерением), благогрешный (совершающий грех во имя ложно понятого блага),

*аморт, любомор (смертельная, убивающая любовь),

*злобро (насильственное добро как источник зла), мертвоживчик (семя смерти, разложения), солночь (солнце + полночь, черное солнце, сияние мрака),

*глокальный (промежуточный между глобальным и локальным) и др.

Предлог-оксюмороним: благопреки (благодаря и вопреки).

Оксюморонимы следует отличать от *омоантонимов, когда одно и то же слово употребляется в двух противоположных значениях («одолжить» – дать и взять в долг). Оксюморонимы раскрывают философскую категорию «единство противоположностей» в наиболее наглядной форме единичного слова.

*Амби-, Аморт, Благоподлость, Глокализм, Злобро, Ирония, Омоантонимы, Своечуждость, Святобесие

Дар. 23.9.2007.

Огонек. 14.12.2009.

ОМОАНТОНИМЫ

ОМОАНТОНИМЫ (homoantonyms). Идентичные слова, связанные отношением энантиосемии, то есть имеющие противоположные значения; антонимы, выраженные омонимами, то есть одинаковыми по написанию и произношению словами.

запускать – приводить в действие, в рабочее состояние запускать – выводить из рабочего состояния, оставлять без ухода, доводить до упадка

Пора запустить новый цех. – Какой смысл, если мы запустили старый?

разделять – разъединять, создавать дистанцию, промежуток разделять – соединять, совместно владеть, быть заодно

Нас разделяют континенты, но мы разделяем любовь к музыке.

проглядеть – ознакомиться с чем-либо проглядеть – не обратить должного внимания, упустить из виду

Он внимательно проглядел книгу, но при этом проглядел в ней главный тезис.

Омоантонимы можно назвать амбилексемами (ambilexemes), поскольку одна лексема выражает два противоположных значения.

*Амби-, Оксюморонимы, Синантонимы

– ОСТН-

– ОСТН- (ist-ic, напр., personalistic, eternalistic; суффикс существительного – ост– + суффикс прилагательного – н-). Суффиксальный комплекс, продуктивный при образовании гуманитарной терминологии и обозначающий более высокий уровень обобщения. Например, от прилагательного «древний» образуется существительное «древность», от него прилагательное «древностный», от которого в свою очередь существительное «древностность». *Древностное (antiquistic) – имеющее свойства «древнего», но отвлеченное от конкретно-исторического момента во времени; его хронологическая отнесенность редуцируется в акте феноменологического или культурологического исследования. Древностными являются многие феномены современной культуры, возникающие в виде мифологических, архетипических, коллективистских и прочих архаизированных формообразований (например, Мавзолей Ленина на Красной площади – не древен, но древностен).

Современностный (actualistic) – обращенный к запросам современности; например, «современностное мышление у Достоевского». «Современностный» может относиться к любому времени, тогда как «современный» – только ко времени, когда произведено высказывание.

Вечностный (eternalistic) – обращенный к вечности, имеющий установку на вечность; «вечностное письмо» («нетленка») – предназначенное не для современников, но для потомков.

Возможностный (possibilistic) – не реально возможный, но имеющий форму возможного, «могущий быть возможным», возможный в квадрате. «Возможностные стратегии» – рассчитанные на то, что станет возможным в будущем.

Случайностный (arbitraristic, randomistic) – содержащий в себе случайное или направленный на понимание или изучение чего-то с точки зрения случайного, например случайностные (стохастические) процессы, случайностное поведение (определяемое не законом или правилом, а случаем) и т. п.

Тайностный (secretive, secretistic) – направленный на создание или сохранение тайны. Так, подросткам свойственно тайностное поведение, поскольку они уже противопоставляют себя миру взрослых.

Такое движение к абстрактности, стимулируемое регулярностью данной словообразовательной модели, обусловлено потребностями философского языка и мышления в отделении чистых, сущностных свойств концепта от признаков его существования. Пространство концептов лишает те или иные явления их конкретной приуроченности, извлекает из них универсальную сущность, требующую своего обозначения. Формантами абстрактной мысли выступают в разных значениях: префиксы «мета-», «транс-», «гипер-», «сверх-», «над-», суффиксы «-ость» (в существительных) и «-остн» (в образованных от них прилагательных). Суффиксальные образования носят более органический характер, более сращены с основой и корнем слова, отсюда их известное преимущество перед префиксом.

*Возможностное, Грамматософия, Древностное, Потенциация

ОТРИЦАТЕЛЬНО-НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ МЕСТОИМЕНИЯ

ОТРИЦАТЕЛЬНО-НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ МЕСТОИМЕНИЯ (negative-indefinite pronouns). Разряд местоимений, соединяющий свойства отрицательных и неопределенных местоимений и указывающий на расчленимость небытия, его конкретные формы и признаки. Эти местоимения позволяют описывать в деталях тот «дворец небытия», о котором говорил один из основоположников даосизма Чжуан-цзы: мир пустот, зияний, «ничтойностей».

Среди местоимений выделяются два разряда:

Отрицательные, с частицей ни-: ничто, никто, никакой, никак, никогда, нигде, никуда…

Неопределенные, с частицами кое-, – то, – либо, – нибудь: что-то, кое-что, кто-нибудь, кое-как, как-то, какой-то, когда-нибудь, где-либо, куда-нибудь…

Возможен, однако, гибрид этих двух разрядов, обозначающий многообразные формы пустоты, небытия. При образовании отрицательно-неопределенных местоимений соединяются те частицы, которые используются в отрицательных и неопределенных местоимениях.

никто-то (somenobody), никто-нибудь, никто-либо, кое-никто ничто-то (somenothing), ничто-нибудь, ничто-либо, кое-ничто никакой-то (somenone), никакой-нибудь, никакой-либо, кое-никакой никак-нибудь (somenowise, in someno way), никогда-нибудь, нигде-нибудь (somenowhere), никуда-нибудь кое-никак (somenowise, in somenoway), кое-никогда, кое-нигде (somenowhere), кое-никуда

Все эти отрицательно-неопределенные местоимения указывают на формы небытия: субъекты, объекты, качества, время, место, которые характеризуются своим отсутствием. Они параллельны местоимениям «что-то», «кое-что», «кто-либо», «кое-кто», «какой-то», «какой-нибудь» и другим неопределенным местоимениям, указывающим на конкретные, хотя и неопределенные признаки бытия.

Как говорит Лао-цзы («Дао Дэ Цзин», 11), использование колеса или здания зависит от пустоты между спицами или стенами, а значит, пустота имеет разные способы проявления. У небытия есть свои различительные признаки, внутренние подразделения, формообразующие свойства, которые и обозначаются сложением частиц: кое-ничто, ничто-то, ничто-либо…

«У меня есть кое-ничто вам сказать». Это значит, что мне нечего вам сказать, но это ничто, эта пауза наполнена для не-говорящего вполне определенным смыслом.

«Как поживаешь? – Да кое-никак, суеты много, результат нулевой». Если заменить «кое-никак» на «кое-как» или на «никак», получились бы иные смыслы. «Кое-как» – еле-еле, через пень-колоду. «Никак» – вообще ничего не происходит, говорить не о чем. «Кое-никак» – самое диалектическое из определений: вроде бы ничего не происходит, но именно в форме чего-то не-происходящего.

«Когда замуж выйдешь? – А никогда-нибудь». Здесь могло бы быть «никогда» (отрицательное местоимение) или «когда-нибудь» (неопределенное), но «никогда-нибудь» (отрицательно-неопределенное) имеет только ему свойственный смысл: вообще-то я замуж вряд ли выйду, но момент этого «не-действия», «не-события» откладывается на неопределенное будущее. Может, кое-никто еще и встретится на моем пути.

Введение отрицательно-неопределенных местоимений в язык равносильно введению операций с отрицательными числами в математике. Отрицательные числа так же можно складывать, вычитать, умножать, делить, как и натуральные, положительные, они образуют свое расчлененное множество. Также и с философской точки зрения одно ничто-либо отличается от другого, их можно сравнивать. Никакой-то цвет абсолютной тьмы отличается от никакого-то цвета абсолютного сияния или никакого-то цвета вылинявшей одежды.

Небытие – это не абстракция, оно столь же конкретно, как бытие, и, например, небытие жар-птицы, круглого квадрата и третьего полюса (кроме северного и южного) отличаются друг от друга не меньше, чем формы бытия птицы, квадрата и полюса.

*Грамматософия, Ирреалия, Минус-система, Нега-, Не-небытие, Пустоты

К теории пустот // Ж-л «Переход». М., лето 2012. С. 96–105.

Двойное небытие и мужество быть: К философии неустойчивого вакуума // Вопросы философии. 2013. № 4. С. 28–43.

ПАРОНИМИЗМ, ПАРОНИМИСТИКА

ПАРОНИМИЗМ, ПАРОНИМИСТИКА (paronymism; от греч. para, возле, рядом + onyma, имя). Литературный жанр, обыгрывающий паронимы и разницу их значений. Паронимы – слова, схожие по звучанию, близкие по произношению, лексико-грамматической принадлежности и по родству корней, но имеющие разное лексическое значение (их называют «ложными братьями»). Игра паронимов приводит к сближению и одновременно отталкиванию смыслов, что придает остроту мысли и завершенность высказыванию. Паронимизм – разновидность каламбура и афоризма.

Примеры паронимизмов:

Чем больше мудреешь, тем меньше мудришь.

В нем была дерзость, но не было дерзания: он мог нагрубить начальству, но робел перед всяким новым начинанием.

Зло чаще всего причиняется без всякой злости, по легкомыслию или равнодушию.

Народ слишком терпелив и недостаточно терпим. Он нетерпим к иным мнениям и обычаям, но терпелив к гнету и бесправию.

Вместо суверенной демократии была построена суеверная: демос поверил в магию сильной руки.

Игра с порохом кончается прахом.

Он всегда удерживался на той грани, где жесткость еще не переходит в жестокость.

Он ее полюбил безответно, а она с ним обошлась безответственно.

*Афористический квадрат, Оксюмороним, Омоантонимы, Синантонимы

ПЕРФОРМАТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА

ПЕРФОРМАТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА (performative linguistics). Лингвистика, которая не только изучает язык, но дополняет и обновляет его в самом процессе описания и моделирования: анализ переходит в *синтез языка. Акт описания системы становится перформативным, то есть осуществляет то, что описывает, демонстрирует новую возможность этой системы, раньше еще не реализованную. Дескриптивная лингвистика исследует наличные явления языка, перформативная лингвистика учреждает само бытие этих явлений, то есть выступает как действие в сфере языка.

Если мы пытаемся системно описать значение приставки «о», то приходится учитывать не только наличные слова: но и все возможности образования глаголов с этой приставкой: округлить, озвучить, осетить, оглаголить, остоличить, обуютить, ореалить, осюжетить… Необходимо брать весь сверхряд таких образований, включая и актуальные, и потенциальные его члены; а тем самым и выявлять эти потенции, превращать их в неологизмы, в новые элементы лексической системы языка. То же самое относится, например, к системе причастий, где выявляются потенциально наличные, лексически и морфологически мотивированные причастия будущего времени (сделающий, сумеющий, увидящий, найдущий).

Такова задача перформативной лингвистики, исследующей систему языка и одновременно демонстрирующей возможности этой системы путем практических новообразований, которые, в свою очередь, могут быть усвоены языком, найти применение в речи. Описанное как элемент в системе языка, слово или грамматическая форма занимает свое место в этой системе. В отличие от дескриптивной (констативной) лингвистики, которая рассматривает устоявшуюся структуру языка (норму, узус), перформативная лингвистика генерирует элементы языка самим актом их описания. Проективная лингвистика исследует систему языка и проецирует ее на норму, на узус в целях их расширения и наиболее полной реализации системных возможностей языка в речевых актах его носителей.

*Импликосфера, Конструктивная аномалия, Причастия будущего времени, Проективная лингвистика, Проективный словарь, Семиургия, Трансформация, Языководство

Творчество. С. 225–290.

ПРАГМЕМА

ПРАГМЕМА (pragmeme; от лат. pragma, дело). Лексическая единица, сочетающая предметное (референтное) и оценочное значения и служащая инструментом идеологического дискурса (*идеологический язык).

Прагматика – раздел лингвистики, изучающий способы использования языковых знаков. На уровне лексики можно выделить три класса слов, различных по способам их использования. К первому классу относятся слова, прямое значение которых ничего не предопределяет в отношении говорящих к обозначаемым ими явлениям: «дом», «книга», «смотреть» и т. п. Ко второму классу относятся слова, выражающие оценку, однако не указывается, к какому явлению она относится: «хороший», «плохой», «полезный» и т. п. В словах третьего класса, прагмемах, предметное и оценочное значения предстают склеенными, жестко связанными. Например, слово «сборище» означает «собрание людей» и вместе с тем выражает его отрицательную оценку, выраженную в словарях пометой «неодобрительное». Слова «миролюбие» и «примиренчество» выражают позитивную и негативную оценку одного явления – стремления к миру (см. *конверсивы). В словарных определениях этих и подобных слов обычно присутствуют как предметные, так и оценочные компоненты, причем последние могут записываться по-разному: либо в виде словарной пометы («презрительное», «пренебрежительное», «почтительное», «высокое» и пр.), либо в составе самой словарной статьи, в виде оценочных слов, входящих в дефиницию («ложный», «мнимый», «порочный», «полезный», «прогрессивный», «научный», «революционный» и пр.).

Сравним два определения в толковом словаре С. Ожегова:

– «Пособник (неодобр.). Помощник в дурных, преступных действиях».

– «Сподвижник (высок). Тот, кто участвует как чей-н. помощник в деятельности на к. – л. поприще, соратник».

Указанные слова, имея одинаковое референтное значение, выражают противоположное отношение говорящего к явлению, нейтрально обозначаемому в определении словом «помощник». Очевидная идеологическая отмеченность слов «пособник» и «сподвижник» обусловлена тем, что в их значении предметный (референтный) компонент «помощник» неотделим от оценочных компонентов «высокий», «дурной» и пр. Прагмемы – слова, оценивающие собственную предметность и опредмечивающие собственную оценочность, так сказать, «самозначимые» слова, не просто называющие явление, но и нечто сообщающие о нем. Так, слово «сговор» можно перифразировать как «соглашение с дурной, преступной целью»; «прокламировать» – как «провозглашать нечто ложное, несбыточное»; «бодрячество» – как «ложная, надутая, наигранная бодрость». Каждое из этих слов потенциально несет в себе целое суждение, объект которого – явление, обозначенное словом, а «предикат» – выраженная им оценка.

Прагмемы наиболее автономны в коммуникативном плане – они вбирают контекст, или прагматическую ситуацию, в ядро своего лексического содержания, в силу чего могут употребляться как законченные суждения о том, что они сами обозначают. Такие идеологически заряженные слова (идеологемы), как «объективизм», «идеализм», «примиренчество», «самоуправство», «сговор», «матерый», «пособник», «смыкаться» – с одной стороны, «объективность», «материализм», «миролюбие», «почин», «содружество», «сподвижник», «сплачиваться» – с другой, могут сами по себе играть роль законченных коммуникативных единиц. Слово «ярлык» (тоже прагмема), которым иногда обозначается самостоятельное коммуникативное употребление прагмем, удачно характеризует их важное свойство: скрепленность, сцепленность, связанность в прагмеме оценочного и предметного значений, которые в других классах слов предстают несвязанными, свободно приобретаются или утрачиваются в различных контекстах.

Класс прагмем исключительно широко представлен в лексике советской эпохи и вообще характерен для синтетического строя русского языка. Обычно под синтетизмом лингвистика понимает объединение в пределах одного слова нескольких морфем: собственно лексических, несущих основное значение слова, – и формантов, указывающих на грамматическую категорию: часть речи, падеж, род, спряжение, лицо и т. п. (В аналитических языках, таких как английский, грамматические категории выражаются отдельно от лексических: либо самостоятельными словами, артиклями, предлогами, либо порядком слов и синтаксической структурой предложения.) На другом, уже не морфологическом, а семантическом уровне, синтетический строй русского языка проявляется в том, что предметное значение слова оказывается неотделимым от оценочного, семантика от прагматики. Сравнивая русский и французский языки, В. Г. Гак приходит к выводу: «Нейтральные французские слова имеют русские эквиваленты с отчетливо отрицательными или положительными экспрессивными оттенками… Очень часто одно стилистически нейтральное французское слово находит параллель в нескольких русских словах с различными стилистическими качествами (негативное, позитивное, нейтральное)» [283]. Например, французское слово entente лишено экспрессивного оттенка, но может быть передано по-русски несколькими словами с разными оценочными значениями: положительное – «согласие», отрицательное – «сговор», нейтральное – «соглашение». Французское fameux имеет по крайней мере три русских эквивалента: позитивный – «знаменитый», негативный – «пресловутый» и нейтральный – «известный». Здесь оценочный компонент внедрен в лексическое значение русского слова, тогда как во французском должен составить отдельную лексическую единицу.

Идеологическая функция слова близка магической, заклинательной. Такие прагмемы, слова-ярлыки, как «сговор» или «сборище», «пособник» или «сподвижник», «миролюбие» или «примиренчество», «согласие» или «соглашательство», не столько называют явление, сколько колдуют над ним, совершают магический акт его возвышения или снижения, приказывают ему быть или не быть. В советском идеоязыке «Ленин» – это слово-заклинание, потому что оно не только указывает на индивида Владимира Ульянова, но и приписывает ему такие свойства, как «вождь всех трудящихся», «величайший гений», «самый человечный человек». «Кулак» – это слово-заклинание: оно не только указывает на зажиточного крестьянина, но требует его уничтожения. Слова «интернационалист» и «космополит» или «патриот» и «шовинист» – тоже «синтетические», причем они указывают на одно и то же явление, только дают ему две разные клички, действуют как «приворот» и «отворот» (*конверсия).

*Идеологическая тетрада, Идеологический язык, Конверсия оценочная

Способы воздействия идеологического высказывания // Образ человека ХХ-го века. М.: Изд-во ИНИОН, 1988. С. 167–216.

Идеология и язык (построение модели и осмысление дискурса) // Вопросы языкознания. 1991. № 6. С. 19–33.

Ирония. С. 255–269.

Relativistic. Р. 1–94.

Future, 62. Р. 104–109.

ПРИЧ А СТИЯ Б У ДУЩЕГО ВРЕ МЕНИ

ПРИЧАСТИЯ БУДУЩЕГО ВРЕМЕНИ (future participles). Форма причастий, которая существует в русском языке вопреки правилам нормативных грамматик и учебников. Действительные причастия будущего времени образуются от глаголов совершенного вида с помощью суффиксов – ущ-(-ющ-), – ащ-(-ящ-): сделать – сделающий, суметь – сумеющий, успеть – успеющий, увидеть – увидящий, прочитать – прочитающий, пожелать – пожелающий. Они употребляются в классической и современной литературе и особенно широко – в Интернете. «Буде окажется в иx губернии какой подозрительный человек, не предъявящий никаких свидетельств и пашпортов, то задержать его немедленно» (Н. Гоголь). «Я мог бы привести здесь сотни отрывков из книг Грина, взволнующих каждого» (К. Паустовский). Эти причастия позволяют характеризовать лицо или предмет через действие, которое они совершат в будущем. «Бедный критик, ни одного рассказа не написавший и не напишущий, – каково ему критиковать великих! А профессия обязывает».

В «Грамматике» Мелетия Смотрицкого (1618) указывалось, что в церковнославянском языке и действительные, и страдательные причастия имеют формы будущего времени («достигнущий, достижимый, заменящий, заменимый»). Вадим Шершеневич провозглашал в своем манифесте 1920 года: «Необходимо, наконец, создать причастие будущего по принципу: придущий, увидящий, прошумящий». Причастия будущего времени органичны для русского языка, и только консервативная лингвистическая мораль мешает пользоваться ими. Самое простое и эффективное, что можно сделать для развития языка, – это освободить его от искусственных запретов, легализовать то, что язык никогда не прекращал делать «исподтишка». Одна из назревших перемен в грамматическом законодательстве – признание причастий будущего времени.

*Лингводизайн, Проективная лингвистика, Проективный словарь

Дар. 25.12.2000.

Есть ли будущее у причастий будущего времени? // Лингвистика и поэтика в начале третьего тысячелетия. М.: Ин-т рус. яз. РАН, 2007. С. 259–266.

ПРОЕКТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА

ПРОЕКТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА (projective linguistics, linguistic planning, transformative linguistics). Лингвистика, проектирующая пути развития языка и активно воздействующая на его становление. Проективная лингвистика – это деятельность по развитию языка, ведущая ко все более полному выявлению его структурных и смысловых возможностей, расширению его лексической, грамматической, концептуальной системы. У этого направления в лингвистикe есть ряд отчасти пересекающихся названий: *лингводизайн, *синтез языка, лингвоконструирование (conlang), лингвопроектирование, лингвостроение, лингвоинженерия, плановая лингвистика, лингвистические технологии, творческая филология, лингвистическое творчество, лингво-арт, языкотворчество, *языководство.

Язык не представляет собой законченную данность, и в нем нет раз и навсегда достигнутого идеала. По словам В. Гумбольдта, «язык есть не продукт деятельности (Ergon), a деятельность (Energeia)» [284]. Лингвистика не просто изучает язык объективно или подчиняет его заранее установленной норме, но участвует в том, что Н. В. Крушевский назвал «вечным творчеством языка». Проективность, в отличие от нормативности, направлена в будущее, открытое всем возможностям языка, которые будут реализовываться при участии нашем и наших потомков.

Выделяются разные виды и области проективной лингвистики:

интерлингвистика, создание искусственных международных языков, типа эсперанто;

лингвистика программных, компьютерных, специальных дисциплинарных языков, которые создаются путем плановых профессиональных конвенций;

*с емиургия, создание новых слов, идиом, грамматических конструкций в естественных языках, таких как русский или английский.

По мысли А. М. Пешковского, языковеды «готовы забыть, что они непрестанные творцы того же самого процесса, который наблюдают… Лингвист… не только расценивает, но сплошь и рядом активной проповедью вмешивается в процесс языковой эволюции» [285]. Его профессиональное знание и понимание языка нельзя строго отделить от его сознательного участия в языковом процессе. Языковедение, как теория языка, перерастает в столь же профессиональную, теоретически мотивированную практику, проективную работу над языком, в то, что В. Хлебников назвал *языководством. По словам Кирилла Горбачевича, главного редактора «Большого академического словаря русского языка» в 30 томах, «в будущем неизмеримо возрастет сознательное управление языком. Если уже сейчас пишут об экологии языка, то недалеко время, когда специальные комитеты дизайнеров-языковедов будут заниматься изобретением и внедрением новых слов и наименований, причем не только рациональных и экономичных, но и удовлетворяющих вкусам новых поколений» [286].

Проективная точка зрения, исходящая не из нормы и не из данности языка, а из потребностей его системного развития, наименее представлена в спектре современных взглядов на язык. Именно поэтому язык как динамическая система более всего в ней нуждается: это работа по усилению системных начал в языке. Работа и теоретическая, и практическая: каждый акт описания системы становится перформативным, то есть осуществляет то, что описывает, демонстрирует новую возможность самой этой системы, раньше еще не реализованную. Например, если мы пытаемся не фактуально, но системно описать значение лексических единиц, образованных сочетанием междометия и существительного, то приходится учитывать не только наличие таких слов, как «ура-патриотизм», но и возможности регулярного образования по той же модели: «увы-патриотизм» (скорбный, горький), «ай-люли-патриотизм» (сентиментальный, душещипательный), «чур-патриотизм» (охранительный, консервативный), «бла-бла-патриотизм» (риторический, декларативный)… Необходимо брать весь сверхряд таких образований, включая и актуальные, и потенциальные его члены; а тем самым и выявлять эти потенции, превращать их в *протологизмы и неологизмы, в новые элементы лексической системы языка. Такова задача проективной лингвистики, исследующей систему языка и одновременно демонстрирующей возможности этой системы путем практических новообразований, которые в свою очередь могут быть усвоены языком, найти применение в речи. Проективность лингвистики по отношению к языку дополняется ее перформативностью по отношению к собственным речевым актам, которые из дескриптивных становятся перформативными (*перформативная лингвистика).

Задача проективной лингвистики – «развязать» язык, вывести его из оцепенения «нормы» и способствовать саморазвитию его системы. Чем системнее язык, тем свободнее он в своих творческих воплощениях. По мысли Вильгельма фон Гумбольдта, основоположника языкознания как самостоятельной дисциплины, «Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мысли». «Язык есть как бы внешнее проявление духа народов; язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное» [287]. Чем больше проективной деятельности в языке, чем больше создается проективных словарей, тем больше язык становится тем, чем он призван быть: выражением творческого духа народа.

*Импликосфера, Конструктивная аномалия, Креатема, Лингводизайн, Лингвомутация, Перформативная лингвистика, Потенциация, Проективность, Проективный словарь, Морфемы прыгающие, Семиургия, Синтез языка, Трансдисциплины, Трансформация, Языководство

Русский язык в свете творческой филологии // Знамя. 2006. № 1. С. 192–207.

О творческом потенциале русского языка: Грамматика переходности и транзитивное общество // Знамя. 2007. № 3. С. 193–207.

Русский язык: система и свобода // Новый журнал (Нью-Йорк). № 250. 2008. С. 229–256.

О проективном подходе к языку // Философские науки. 2010. № 10. С. 94–111.

Русский язык: проективный подход // Russian Literature. Vol. 69. Issues 2–4. 2011. Р. 393–421.

Творчество. С. 227–259.

Transformative. Р. 95–115.

ПРОЕКТИВНЫЙ СЛОВАРЬ

ПРОЕКТИВНЫЙ СЛОВАРЬ (projective dictionary, predictionary). Словарь новых слов (*протологизмов), предназначенных для расширения лексико-семантической и морфологической системы языка и впервые предлагаемых для употребления. Традиционные словари, в том числе словари неологизмов, уже вошедших в употребление, отстают от реального состояния языка, тогда как проективный словарь носит опережающий характер. Если традиционный словарь подводит итог бытованию слова в языке, то в проективном словаре жизнь слова только начинается. Отсюда новое слово может перейти в тексты других авторов, стать фактом языка, – а может остаться в словаре.

K традиционному словарю (дескриптивному) обращаются за пояснением слов, уже существующих в языке и использованных в ранее опубликованных текстах. Здесь действует система отсылок «текст – словарь – текст». Статья в проективном словаре отсылает не к какому-то конкретному тексту, поскольку данное слово раньше не использовалось, а к системе языка в целом. Здесь действует связь: «словарь – язык – возможный текст» – то есть текст, написанный на основе проективного словаря, с учетом того слова, которое словарь вводит в язык.

Проективный словарь – крайне редкий жанр. Самый развернутый опыт проективного словаря в русской лексикографии – «Дар слова. Проективный лексикон русского языка». Словарь издается Михаилом Эпштейном с 17 апреля 2000 года в виде электронной рассылки, у которой около 6000 подписчиков; вышло уже 425 выпусков, в которых опубликовано около 3000 слов [288]. Основная тема «Дара слова» – искусство создания новых слов и понятий, пути обновления лексики и грамматики русского языка, развитие корневой системы, расширение моделей словообразования. «Дар слова» – это словарь лексических, грамматических и концептуальных возможностей русского языка, перспектив его развития в XXI веке. У него есть черты не только толкового, но и идеографического словаря, тезауруса. Слова даются словообразовательными и тематическими гнездами, с толкованиями и примерами употребления, с мотивировкой их введения в язык через анализ существующей лексической системы и ее пробелов.

Словарная статья в Проективном словаре включает три опорных элемента: новое слово; определение его значения; примеры употребления в речи. Наряду с этим в статью вводятся и другие элементы: классификационный, показывающий, к каким грамматическим категориям относится данное слово; историко-этимологический и мотивационный, объясняющий возможность и необходимость введения данного слова в язык.

У каждого предлагаемого слова есть по крайней мере три задачи, условно говоря, (1) минимум, (2) медиум и (3) максимум.

1. Указать на некоторое насущное понятие или явление, еще лексически не обозначенное в языке. Это задача аналитическая: выявление лакун, смысловых пустот и попытка их заполнения.

Далее – двойная эстетическая, творческая задача:

2а. Предложить такое слово, которое могло бы восприниматься как самостоятельное произведение в жанре однословия: чтобы у слова была своя интрига, свой лексический и/или грамматический сюжет, смысловой поворот, выразительность, неожиданный и вместе с тем обоснованный подбор составляющих элементов (морфем) и т. д. Важна и точность в определении значения, в частности размежевание синонимов, а также убедительность, разнообразие, стилевая пластичность речевых примеров.

2б. Речевой пример, или речение, – это тоже самостоятельный словесный жанр, причем наиважнейший, хотя и совершенно не изученный. Именно по речевым примерам, приводимым в школьных учебниках на то или иное правило, мы осваиваем письменный язык, его словопроизводительные и словосочетательные модели, которые потом откладываются в памяти на всю жизнь и регулируют нашу речевую деятельность. Эта двойная задача – эстетическая: создать слово и речевые примеры, которые отвечали бы критериям самостоятельного произведения в данных мини-жанрах словесности.

3. Наконец, наиболее трудная коммуникативная задача, точнее намерение и надежда: создать такое слово, которое могло бы с пользой применяться другими говорящими и пишущими, а в конечном счете – войти в язык, вплоть до забвения авторства, растворения в народной речи.

В Проективном словаре предлагаются слова, термины, понятия, которые могут войти во всеобщее употребление и стать знаками новых идей, научных теорий, художественных движений, стилей жизни и мышления… «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», – в данном случае тютчевское высказывание следует понимать буквально. Языку ничего нельзя навязать, но можно нечто предложить – в надежде, что не все предложенное будет отвергнуто.

Впервые термин «проективный словарь» появился в заглавии еженедельной электронной рассылки М. Эпштейна «Дар слова. Проективный словарь русского языка». Первый проективный словарь на русском языке как отдельное книжное издание вышел в ноябре 2003 года: Проективный философский словарь. Новые термины и понятия / Предисл. М. Н. Эпштейна; послесл. Г. Л. Тульчинского. СПб.: Алетейя, 2003. 512 с.[289]

В англоязычной лексикографии имеются следующие опыты проективных словарей:

Gelett Burgess. Burgess Unabridged: A New Dictionary of Words You Have Always Needed, 1914. 100 слов американского писателя-юмориста и художника-иллюстратора (1866–1951), из которых два, «blurb» (краткая аннотация на обложке книги) и «bromide» (бромид, скучный, банальный человек), укоренились в английском языке.

In a Word. A Harper’s Magazine Dictionary of Words That Don’t Exist But Ought To / Ed. by Jack Hitt. New York: Laurel, 1992. Слова, предложенные для введения в английский язык примерно 300 известными современными американскими писателями, учеными, журналистами, бизнесменами.

Faith Popcorn and Adam Hanft. Dictionary of the Future. The words, terms and trends that define the way we’ll live, work and talk. New York: Hyperion, 2001. Футурологический словарь, в котором авторы, наряду с уже известными, предлагают и свои термины для социальных, технических, культурных и пр. тенденций ближайшего будущего.

Mikhail Epstein. PreDictionary: Experiments in Verbal Creativity. New York: Franc-Tireur USA, 2011. 141 p.

Mikhail Epstein. PreDictonary: An Exploration of Blank Spaces in Language. San Francisco: Atelos, 2011. 155 p.

«Предречник» М. Эпштейна вышел двумя изданиями в США в 2011 году. Некоторые протологизмы из этого словаря уже вошли в английский язык, используются на тысячах сетевых страниц: dunch, cerebrity, happicle, lovedom, protologism, predictionary, videocracy, transculture.

Это не словари неологизмов, ранее уже использованных, – таких словарей насчитывается гораздо больше, – а именно проективные словари, которые впервые представляют новые слова читателям.

С середины 1980-х годов в США получил распространение жанр юмористических неологизмов, слов-каламбуров, обозначающих какие-то мелкие, смешные явления повседневной жизни, в сопровождении кратких определений. Такие лексические новинки часто называются «sniglets», буквально «хиханьки»; другой возможный перевод – «подковырки». Их запустил в массовое сознание популярный комик Рич Хол (Rich Hall), выпустивший серию книжек «Sniglets». Знаменитый писатель-фантаст Даглас Адамс (Douglas Adams) прославился и как «подковырщик» своей книгой «The Meaning of Liff» («Смысл жизи»).

Подробнее о Проективном словаре – в вводных разделах данного издания.

*Импликосфера, Логопоэйя, Однословие, Перформативная лингвистика, Проективная лингвистика, Проективность, Протологизм, Семиургия, Синтез языка, Футурологизм

Дар (425 выпусков, 2000–2016).

Неология. С. 1031–1076.

PreDictonary. Р. 1–155.

Transformative. Р. 95–115.

ПРОТОЛОГИЗМ

ПРОТОЛОГИЗМ (protologism; от греч. protos, первый, начальный + logos, слово). Новое слово, впервые предлагаемое его автором для употребления, еще не нашедшее применения у других авторов, не закрепившееся в качестве неологизма. Протологизм – сознательный продукт языкового творчества, зародыш слова как лексической единицы языка; он создается для обозначения нового явления, для заполнения пробела в лексической и понятийной системе языка. В отличие от неологизмов, уже зафиксированных в языке, хотя и воспринимаемых как новые слова, протологизм – это слово в процессе его появления и предъявления (устного или письменного). Протологизм становится неологизмом, если входит в употребление, начинает использоваться иными авторами, нежели его сочинитель. Причем важно, чтобы этим словом пользовались не в виде цитаты из сочинений данного автора, а в раскавыченном виде. Когда же словом на протяжении ряда лет пользуются сотни и тысячи людей, оно перестает быть неологизмом и становится лексической единицей языка, уже не отмеченной по признаку новизны. Собрание протологизмов образует *проективный словарь.

*Логопоэйя, Однословие, Проективный словарь, Семиургия, Синтез языка

Типы новых слов: Опыт классификации // Gramma.ru. 23–25.12.2006 [290].

PreDictonary: An Exploration of Blank Spaces in Language. San Francisco: Atelos, 2011.

PreDictionary: Experiments in Verbal Creativity. New York: Franc-Tireur USA, 2011.

СЕМИОКРАТИЯ

СЕМИОКРАТИЯ (semiocracy; греч. sema, знак + kratos, власть). Власть знаков, утверждающих свое полное тождество с обозначаемым. Ф. де Соссюр сформулировал постулат о том, что означающее и означаемое в языке связаны между собой произвольно. Между словом «стол» и действительным столом нет никакого тождества или сходства. Расстояние между означающим и означаемым есть пространство возможностей. Насилие над языком приводит к тому, что значение слов отождествляется с означаемым, то есть приобретает характер утвердительный или повелительный. Такой фетишизм языка свойствен тоталитарным режимам, которые рассматривают означающее и означаемое как нечто цельное, абсолютно тождественное. Слова получают функцию заклинания предметного мира. Устанавливается семиократия – царство безусловных знаков, якобы неотличимых от обозначаемой реальности. Борьба с семиократией – это прежде всего демонстрация условности знаков. В критической рефлексии о тоталитаризме его идеологемы («социализм», «партия», «народ» и т. п.) выводятся из тождества с реальностью, их значения лишаются презумпции актуального существования и рассматриваются как условные, идеологически сконструированные.

*Идеологический язык, Концептуализм, Прагмема

Ирония. С. 255–269.

СЕМИОМАНИЯ

СЕМИОМАНИЯ (semiomania; греч. sema, знак + mania, безумие, одержимость). Представление о тотальной, предустановленной значимости любого явления, поиск во всем тайных значений, намеков, улик. Одно из проявлений семиомании – конспирология, трактующая ход истории как результат заговора группы лиц. Для некоторых художественных и интеллектуальных движений, таких как символизм, психоанализ, структурализм, концептуализм, деконструкция, характерна «герменевтика подозрения», настойчивое стремление интерпретировать все аспекты реальности и поведения как знаковые.

*Семиократия

СЕМИУРГИКА

СЕМИУРГИКА (semiurgics). Раздел семиотики, изучающий процессы создания новых знаков и введения их в язык. Если семиургия – это деятельность по созданию новых знаков, то семиургика – это наука о создании новых знаков, один из основных разделов семиотики. В семиотике обычно выделяются три раздела: семантика (отношение знака к значению и означаемому), синтактика (отношение между знаками) и прагматика (отношение между знаками и пользователями). Семиургика – четвертый раздел, посвященный созданию новых знаков, то есть отношению между знаками и отсутствием таковых, семиотическим нулем, знаковым вакуумом.

В языкознании есть раздел «словообразование» («дериватология»), который изучает способы образования существующих слов, но как раздел более широкой области, семиургики, мог бы разрабатывать и технологию создания новых. Вообще у филологии и семиургики много общих интересов. Социально-конструктивная роль филологии состоит в том, что она не просто изучает слова, но и расширяет языковой запас культуры, меняет ее знаковый генофонд, манеру мыслить и действовать.

Семиургия как практика и семиургика как теория знакообразования могут координировать разные области наук, искусств, массовых коммуникаций, информационных технологий, связанные с созданием новых знаков.

*Проективная лингвистика, Семиургия, Синтез языка

Однословие как литературный жанр // Континент. № 104. 2000. С. 279–313.

PreDictionary. Р. 21–31, 137–155.

Transformative. Р. 95–115.

СЕМИУРГИЯ

СЕМИУРГИЯ (semiurgy; греч. sema, знак + ergon, работа). Знакотворчество, деятельность по созданию новых знаков и введению их в язык [291]. Есть три вида деятельности в области знаков: знакосочетательная, знакоописательная и знакосозидательная. Подавляющее большинство всего написанного и сказанного относится к первому виду. И поэт, и государственный деятель, и пьяный болтун – все они по-своему связывают слова, хотя число этих слов и способы их сочетания в литературе, политике, просторечии весьма различны. Грамматики, словари, лингвистические исследования и учебники, где описываются слова и законы их сочетания, принадлежат ко второму виду знаковой деятельности, описательному. Это уже не язык первого, объектного уровня, а то, что называют метаязыком, язык второго порядка.

Третий вид – самый редкий: это не сочетание и не описание знаков, уже существующих в языке, а введение в него новых знаков: знакотворчество, семиургия. Это часть более широкой дисциплины конструирования или трансформации языка – проективной лингвистики, лингводизайна, лингвоинженерии. Есть интерлингвистика, которая изучает способы создания искусственных международных языков. Есть лингвистика программных, компьютерных, специальных дисциплинарных языков, которые создаются путем плановых профессиональных конвенций. Но знакотворчество имеет место и в естественных языках, таких как русский. К семиургии относятся многие словотворческие элементы словаря В. Даля, значительная часть творчества В. Хлебникова, А. Белого, В. Маяковского, И. Северянина. В англоязычной литературе – В. Шекспир (который ввел в английский язык около 2000 слов), Л. Кэрролл, Дж. Джойс («Поминки по Финнегану»). Этот третий вид знаковой деятельности наименее изучен в семиотике и лингвистике.

Один из самых распространенных мифов: новые слова появляются по воле самого языка, их творит народ. На самом деле, слова всегда кем-то индивидуально создаются, произносятся или пишутся впервые. У народа нет единого рта, чтобы произнести новое слово, или единой руки, чтобы его записать. Конечно, слово начинает жить, входит в состав языка, только если оно услышано и принято языковой средой. Процесс усвоения и распространения слова коллективен, но акт его сотворения, первого употребления индивидуален. Об этом свидетельствуют данные об авторских неологизмах, среди которых есть и ставшие привычными, общенародными слова, такие как «предмет», «сущность», «мощность»… По оценке языковедов, «именно таким индивидуально-авторским образованиям язык обязан существованием огромного количества слов» [292]. М. В. Ломоносов ввел такие слова, как «маятник», «насос», «притяжение», «созвездие», «рудник», «чертеж»; Н. М. Карамзин – «промышленность», «влюбленность», «рассеянность», «трогательный», «будущность», «общественность», «человечность», «общеполезный», «достижимый», «усовершенствовать». От А. Шишкова – слова «баснословие» и «лицедей», от Ф. Достоевского – «стушеваться», от К. Брюллова – «отсебятина», от В. Хлебникова – «ладомир», от И. Северянина – «бездарь», от А. Солженицына – «образованщина»…

Из слов, вошедших в язык, лишь единицы сохранили имена своих создателей (в основном писателей и ученых). Однако благодаря Интернету с языком происходит такая же трансформация, как с литературой – благодаря письменности. Подрываются фольклорные основания языка, и он переходит в область индивидуального творчества. Когда-то не было и индивидуального литературного творчества, песня и сказка передавались из уст в уста; с возникновением письменности появились и авторы литературных произведений. Точно так же и с переходом к электронной словесности завершается анонимная, фольклорная эпоха в жизни языка, у слов появится все больше индивидуальных создателей. До появления Интернета трудно было проследить истоки новых слов, зафиксировать, кто их впервые стал употреблять и в каком значении. Интернет делает возможным и мгновенное распространение нового слова в массовой аудитории, его успешность легко проследить по растущему числу употреблений.

Собственно, только с Интернетом возникает возможность системного знакотворчества, которое сверяет свои создания с уже наличным запасом знаков. Писателю или мыслителю для работы теперь достаточно заглянуть во всемирную сеть, чтобы найти почти все уже когда-либо изреченное и написанное и проверить степень новизны своих знакообразований. Знакотворца, неологиста интересует не то, что в сети уже есть, а то, чего еще нет. Для изобретения новых знаков и концептов, для парадигмальных сдвигов в мышлении, для создания новых жанров и дисциплин автору-«парадигмейстеру» нужно соотносить себя со всем наличным знанием, вербально представленным в Интернете.

Отдельная область семиургии – «брендинг» и «нейминг», создание новых товарных знаков (словесных, изобразительных, звуковых) для идентификации фирм, компаний и повышения рыночной эффективности товаров.

Можно предвидеть, что со временем деятельность порождения новых знаков будет занимать все большее место в творческих областях культуры, по сравнению с деятельностью сочетания наличных знаков. По мере того как множатся и ускоряются электронные способы обработки информации, работа по сочетанию языковых знаков постепенно «автоматизируется», не только технически, но и эстетически, интеллектуально, – утрачивает свою уникальную человеческую ценность, силу остраняющего и удивляющего воздействия, какой раньше обладали литература и философия. Остранение языка происходит все больше посредством не сочетания старых, но порождения новых знаков, каких еще не было в языке. Знакодатели (sign-givers) со временем будут играть в обществе не меньшую роль, чем законодатели. Это два дополнительных вида деятельности, потому что закон подчиняет всех общей необходимости самоограничения, а новый знак создает для каждого новую возможность самовыражения.

Знакотворчество и словотворчество – это не просто создание новых знаков и слов, но и акт смыслообразования, мыслетворчества. С каждым новым словом появляется и новый смысл и возможность нового понимания и действия в культуре. Особую роль знакообразование играет в философии, которая занята поиском таких терминов, концептов, категорий, которые освобождали бы мысль от плена повседневного языка и предрассудков здравого смысла. Язык Платона, Канта, Гегеля, Ницше, Хайдеггера богат новообразованиями, которые выражают самые фундаментальные категории их мысли, не вместившиеся в наличный словарь их времени («идея», «вещь-в-себе», «снятие», «сверхчеловек», «временение»). Философия создает новые значимости и, соответственно, новые термины, подобно тому как экономика создает новые товары и стоимости. Семиургия есть неотъемлемая часть философского и вообще гуманитарного творчества, свидетельством чему является данный проективный словарь (см. Введение). Необходима и соответствующая наука, которая занималась бы методами создания новых знаков, – *семиургика.

*Проективная лингвистика, Концептивизм, Однословие, Потенциация, Протологизм, Семиургика, Синтез языка, Текстоника

Неология. С. 1031–1076.

Знак. С. 652–664.

Humanities. Р. 95–115.

СИЛЕНТЕМА, МОЛК

СИЛЕНТЕМА, или МОЛК (silenteme; от англ. silence, молчание). Значимая единица молчания, аналогичная фонеме, морфеме, лексеме и другим единицам плана выражения в лингвистике и семиотике. Силентемы в своей простейшей форме – кратчайшие смыслонаполненные паузы между единицами речи. Однако силентема не сводится к паузе, то есть временной остановке звучания, разрывающей поток речи. Молчание, в форме умолчания, утаивания, сокрытия смысла, воздержания от выражения, может присутствовать и внутри речевого потока, так что понятие молка шире паузы и не совпадает с акустическим отсутствием членораздельных звуков. «Молк» – это не природное, а знаковое явление. «Перемолкнуться» – обменяться знаками молчания.

*Силентика, как наука о молчании, обладает своими методами квантификации. «Квантом» молчания может считаться единица информации, намеренно сокрытая, невыговоренная в контексте данного акта коммуникации. Множественность таких единиц, например содержащихся в безмолвии Иисуса в ответ на речь Великого Инквизитора у Достоевского, может служить показателем смыслонасыщенности молчания.

Разные уровни и градации силентем образуют иерархию: силентемы межзвуковые, межсловесные, межфразовые, межтекстуальные, ситуативные, биографические, психологические, политические, эстетические, метафизические, религиозные и пр.

*«», Молчание, Силентика

СИЛЕНТИКА, САЙЛЕНТОЛОГИЯ

СИЛЕНТИКА (silentics; англ. silence, молчание), или САЙЛЕНТОЛОГИЯ (silentology). Наука о паузах, о формах умолчания и замалчивания, о единицах молчания, формирующих речь и определяющих глубину ее подтекста, переносных значений. У речи есть «свое иное» – *молчание, которое может стать самостоятельным предметом исследования, включающего множественные дисциплинарные подходы: фонетику, грамматику, семиотику, эстетику, этику, социологию, психологию, теологию молчания. «Кто познал ум человека безмолвствующего?» (Иоанн Лествичник). Все эти подходы объединяются силентикой.

В отличие от тишины, как простого отсутствия звуков, молчание интенционально и смыслонаполненно. Молчать может только говорящее существо, и молчание как минус-знак вписано в систему языковых значений. По-разному молчат бьющий и избиваемый, победитель и побежденный. «Каждый язык – это особое уравнение между тем, что сообщается, и тем, что умалчивается. Каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое» (Х. Ортега-и-Гассет) [293]. Силентика изучает области молчания (силентности) в каждой эпохе, нации, определенном бытовом укладе, считая, что это не менее глубоко характеризует своеобычность каждой культуры, чем то, что она выговаривает.

Особенно велика роль силентики в изучении художественной словесности. По М. Бахтину, «создающий образ (то есть первичный автор) никогда не может войти ни в какой созданный им образ… От лица писателя ничего нельзя сказать… Поэтому первичный автор облекается в молчание» [294]. Художественная словесность – область означенного молчания. В отличие от обыденного слова, которому соответствуют определенные вещи или поступки («принеси стакан», «купи хлеба», «я пойду в кино»), художественное слово лишено прямых означаемых. В этом отличие просто пишущего от писателя, мастера письма. По мысли Андрея Битова, «литература работает не со словом, а с молчанием, с немотою. Невыраженное, невыразимое – что есть верный признак его, как не отсутствие слов? Подлинный писатель никогда не умеет писать» [295]. С этой точки зрения писатель создает подтекст или затекст – область молчания внутри текста, освобождая его от лишних слов, подобно тому как скульптор, по выражению О. Родена, вызволяет изваяние из толщи камня.

*«», Молчание, Силентема

Слово. С. 14–18, 179–181.

Ирония. С. 247–283, 363–364.

СИНАНТОНИМЫ

СИНАНТОНИМЫ (synantonyms; синоним + антоним). Антонимы, ставшие синонимами. Слово «истовый», пришедшее из старославянского, означало «истинный, разумный, настоящий». Как его антоним возникло слово «неистовый»: «неистинный, неразумный, помешанный, буйный, исступленный». Но поскольку истинную веру в России было принято исповедовать исступленно, с рвением и пылом, значения этих слов постепенно уравнялись. «Истовая вера» теперь значит примерно то же, что «неистовая вера», то есть ее истинность и неистинность нейтрализуются качеством исступленности. «Предельный» и «беспредельный» также синантонимы, поскольку обозначают высшую степень качества или интенсивность действия («предельное усилие» – «беспредельное усилие»). В 2008–2009 годах слово «антикризисный» стало синантонимом «кризисного». Aнтикризисные цены, диета, меню, плакаты, анекдоты, тесты, политика, совещания, меры, мероприятия, решения и т. п. Во всех этих словосочетаниях «кризисный» легко подставляется на место «антикризисного», не меняя смысла. Превращение антонимов в синонимы, образование синантонимов – одно из проявлений амбивалентности, к которой тяготеют язык и ментальность в России: крайности сходятся.

Синантонимы и *омоантонимы – два соотносимых и обратимых типа лексем. Если синантонимы – две антонимичные лексемы со сходным значением, то омоантонимы – это омонимичные лексемы с противоположными значениями.

*Амби-, Оксюмороним, Омоантонимы

Дар. 15.2.2009 [296].

СЛОВО

СЛОВО (word). Единица языка, формально трудная для выделения, центральная для лингвосферы и соотносимая с человеком как центром универсума. В лингвистике «слово» – понятие-пария, признанное многими специалистами ненаучным, неопределимым, остатком синкретически-мифологических представлений о языке, как в психологии таким же понятием-парией стала «душа», а в философии – «мудрость».

Многие лингвисты избегают понятия «слово», принимая в качестве основного понятия минимально значимую единицу языка (морфему, или «монему», в терминологии А. Мартине) либо автономное синтаксическое образование (словосочетание, «синтаксическая молекула» Ш. Балли). Согласно Э. Сепиру, слово представляет лишь «формальную единицу речи», выделенную пробелами, и выполняет либо функцию морфемы (служебные, «грамматические» слова), либо функцию предложения (слова знаменательные), либо совмещает обе функции, соединяя грамматику и семантику. Вместе с тем Э. Сепир утверждает: «Корневые и грамматические элементы языка, абстрагируемые от реальности речи, соответствуют концептуальному миру науки, абстрагированному от реальности опыта, а слово, наличная единица живой речи, соответствует единицам действительно воспринимаемого опыта, миру истории и искусства» [297]. К сходному выводу приходит М. В. Панов: слово представляет собой смысловое единство, части которого так же не разлагаются на значения составляющих его морфем, как фразеологизмы не разлагаются на значения составляющих слов [298].

Л. Ельмслев, Р. Барт и Б. Потье, под разными теоретическими углами, выдвигали на место слова категорию «лексия», которая может быть простой («конь»), составной («конь-огонь») и сложной («скакать на коне»). Как замечают авторы влиятельного аналитического словаря «Семиотика и язык» А. – Ж. Греймас и Ж. Курте (в статье «Слово»), «не добившись успеха в определении этого термина, лингвисты много раз пытались исключить его из своего словаря и круга забот. Но всякий раз оно возвращалось в новом одеянии и заново поднимало все те же вопросы» [299].

Слово занимает центральное место в иерархии языковых единиц, которая насчитывает пять основных ступеней:

1) фонема, звук как смыслоразличительный элемент языковой системы;

2) морфема, минимальная значимая часть слова;

3) слово;

4) предложение – совокупность слов, содержащих одно сообщение (мысль, высказывание);

5) текст – последовательность предложений, образующих одно произведение, целостный акт авторского самовыражения и речевой коммуникации.

Возможны и более дробные деления – например, между фонемой и морфемой ставят «морфы» (варианты, или составляющие единицы морфемы), а между словом и предложением – словосочетания. Но если расширить иерархию языковых единиц до семи уровней, слово все равно займет в ней срединное место. Фонемы и морфемы – микроединицы языка, предложение и текст – макроединицы, а слово – то, по отношению к чему определяется их масштаб.

Точно так же масштабы микромира (частицы, атомы, молекулы) и макромира (звезды, галактики, метагалактики) определяются их отношением к человеку: «микро» – то, что меньше человека, «макро» – то, что больше. Слово – наибольшая единица языкового микромира, в котором срастаются смыслоразличительные элементы-морфемы, и наименьшая единица языкового макромира, в котором слова свободно сочетаются в тексты различной длины. Положение слова в мире символических величин равнозначно положению человека в мире физических величин: середина и точка отсчета. Не исключено, что существуют общие закономерности сложения таких иерархий: от фонемы до текста, от кварка до вселенной, от клетки до биосферы (организм посередине).

Объяснить лингвистически «словность» языка так же трудно, как и объяснить физически существование срединного, «человечески обжитого» мира среди микро– и макромиров, среди атомов и галактик. Для этого требуется ввести антропный принцип в физику, как и «словный» (логосный) принцип в лингвистику, допустив, что все эти мельчайшие и крупнейшие единицы суть лишь условные проекции слова как первичной реальности, расчленяя которую, мы получаем морфемы и фонемы, а сочетая которые, получаем предложения и тексты. Слово потому и невыводимо теоретически из других единиц и понятий языка, что сами они выводятся из слова как первичной данности языка.

По наблюдению В. Г. Гака, «попытки замены понятия “слова” другими понятиями оказываются безуспешными, так как значение понятия “слово” именно в том, что оно объединяет признаки разных аспектов языка: звукового, смыслового, грамматического» [300]. Все разделы языкознания расходятся от слова и сходятся к слову, поскольку это не только научная, но и интуитивно данная, первичная категория языка, как и человек – в физической картине мира. Слово равнообъемно, равномощно миру, предназначенному для обитания человека. Отсюда древняя интуиция первологоса: мир сотворен Словом, и по его образу и подобию сотворен человек. Не морфемами, не фразами, не текстами, а именно Словом, которое сохраняет целостность даже тогда, когда разделяется на тысячи слов, точнее – соединяет их в себе.

Слово не просто находится посредине, но в нем встречаются нисходящий порядок смыслового членения текста и восходящий порядок смысловой интеграции звуков (фонем). С одной стороны, части слова, микроединицы языка, лишены свободы, не могут употребляться отдельно друг от друга и значимы только вместе, в составе слова. С другой стороны, собрания слов, предложения и тексты, лишены жесткой внутренней связи, их элементы могут свободно сочетаться между собой, переходить из одного сочетания в другое. Слово – наименьшая единица языка с наибольшей внутренней связью частей. Слово еще морфологически цельно (по составу) и уже семантически свободно (по значению).

Слово – мера связности и подвижности в структуре языка, точка пересечения координат порядка и свободы, идеальная мера организованной анархии самого языка. Слово – это микрокосм языка как целого, подобно тому как человек – средоточие и посредник макро– и микромиров, точка их вхождения и «погруженности» друг в друга. Как сознание человека объемлет окружающий мир, а тело объемлется миром, так слово объемлется языком, «океаном слов» – и вместе с тем объемлет его. Поэтому сколь угодно большой по объему текст, если в нем выделяется признак цельности, называется «словом» («напутственное слово», «Слово о полку Игореве», «в миг, когда дыханьем сплава в слово сплочены слова» Б. Пастернака).

Через слово макрокосм языка становится микрокосмом, свертывается в наименьшую свободную единицу. Но через слово и микрокосм языка может обратно развертываться в макрокосм. В словотворчестве внутренний морфемный состав слова может превращаться в свободно соединяемые значимые единицы. Если речь, повесть, сочинение любого жанра и размера может стать «словом», то и слово может стать «целым сочинением», произведением особого, «однословного» жанра.

*Воязыковление, Логодицея, Логопоэйя, Однословие, Словопонятие, Языководство

Однословие как литературный жанр // Континент. № 104. 2000. С. 279–313.

Знак. С. 309–320.

СЛОВОПОНЯТИЕ

СЛОВОПОНЯТИЕ (word-concept). Лексико-ментальная единица, возникающая на пересечении языка и мышления. Согласно известной концепции В. Налимова, язык состоит из дискретных единиц (фонемы, морфемы, лексемы…), тогда как мышление континуально и делит значения этих единиц до бесконечности, увеличивая объем их толкований. Однако на некоторых уровнях категории языка и мышления пересекаются, и словопонятие – одна из базовых единиц их общности. Такие общепринятые концепты, как «время», «знание», «любовь», «число», «культура», являются одновременно и понятиями, и словами, то есть ментальная и вербальная артикуляция этих единиц совпадает, что и приводит к словопонятию «словопонятие». Именно словопонятия образуют базисную единицу толковых и энциклопедических словарей.

*Логопоэйя, Слово

Лит:Налимов В. Вероятностная модель языка. М.: Наука, 1974.

ТРАНСФОРМАТИВ, ТРАНСФОРМАТИВНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ

ТРАНСФОРМАТИВ, ТРАНСФОРМАТИВНОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ (transformative, transformative utterance). Тип высказывания, которое радикально меняет сами условия речевого акта, отношение между его участниками.

Как известно, наряду с информативными высказываниями, сообщающими о некоторых фактах, о положении вещей, выделяются перформативные высказывания. Открытые и истолкованные Дж. Л. Остином, перформативы осуществляют те события, о которых объявляют, самим фактом такого объявления. «Провозглашаю открытыми Олимпийские игры». К этому разряду относятся клятвы, обещания, договоры.

Наряду с информативными и перформативными высказываниями можно выделить третий класс высказываний: трансформативные. Они трансформируют исходную коммуникативную установку (presupposition) речевого акта, сообщают об отношении говорящего к собеседнику нечто такое, что радикально меняет само это отношение. К их числу относятся признания: «Я тебя люблю», «Я больше тебя не люблю», «Я решил уйти от тебя», «Я – твой отец», «Я убил твою сестру», «Мы больше не друзья». Они меняют коммуникативные роли говорящих вплоть до противоположных. Друзья становятся любовниками или, наоборот, врагами; малознакомые люди оказываются отцом и сыном; господин и раб меняются местами, и т. п. Знаками такой трансформации может быть прекращение знакомства, переход с «вы» на «ты» и наоборот, переход к внеязыковым способам коммуникации или дискоммуникации (удар, драка, выстрел…).

Например, «Я тебя люблю» – это, как правило, не чисто констативное высказывание, которое сообщает о наличии такого чувства (в отличие от высказывания в третьем лице: «Иван любит Марью»). Это и не перформативное высказывание, так как оно не осуществляется актом самого говорения (в отличие, например, от провозглашаемого священником: «Объявляю вас мужем и женой»). Это трансформативное высказывание, поскольку оно не только сообщает нечто об отношении говорящего к собеседнику, но и меняет это отношение самим фактом сообщения о нем. Это момент напряженной бифуркации в эмоционально-речевой сфере: от признания в любви предполагается переход к внесловесной коммуникации – языку жестовому, тактильному (прикосновение, объятие, поцелуй) либо, в случае отрицательного ответа, разрыв коммуникации (молчание, уход, пощечина).

Трансформативaми богаты сочинения Ф. Достоевского. Например, в «Преступлении и наказании» трансформативом в разговоре Раскольникова с Соней служат его слова «Погляди-ка хорошенько», вдруг открывающие Соне, кто перед ней.

«– Угадала? – прошептал он наконец.

– Господи! – вырвался ужасный вопль из груди ее» [301].

Знаком изменившихся отношений служит переход Сони на ты с Раскольниковым. Теперь перед ней – не господин студент, а преступник, отверженный, брат по несчастью:

«– Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! – воскликнула она…»

Первооткрывателем трансформативов, хотя и не в специально лингвистическом смысле, можно считать Аристотеля. В «Поэтике» он выделяет два элемента трагического действия: перипетию и узнавание:

«Перипетия – это перемена происходящего к противоположному… Так, например, в “Эдипе” вестник, пришедший с целью обрадовать Эдипа и избавить его от страха перед матерью, объяснив ему, кто он был, произвел противоположное действие».

Трансформативный речевой акт ведет к перипетии, перевороту ситуации. Причем часто это происходит благодаря узнаванию, то есть выявлению иной идентичности в говорящем либо его собеседнике. «Узнавание, как обозначает и самое слово, – это переход от незнания к знанию, или к дружбе, или вражде тех, кого судьба обрекла на счастье или несчастье. А самые лучшие узнавания те, которые соединены с перипетиями, как, например, в «Эдипе» [302].

Трансформативный тип высказывания аналогичен совмещению перипетии и узнавания. Высказывается нечто, что приводит к перестановке ролей говорящих и изменению типа коммуникации между ними. Так, Эдип узнает от старого пастуха, что, вопреки приказу Иокасты, тот пощадил младенца Эдипа, который впоследствии становится убийцей своего отца и мужем своей матери.

Пастух. О, горе! Страшно молвить…

Эдип. А мне страшней услышать… Говори!..

Пастух. Дитя – я помню – звали царским сыном… <…>

Когда ты тот, кем он тебя назвал,

О, царь мой, ты несчастен!..

Эдип. Горе! Горе!

Отныне мне все ясно. Свет дневной,

Погасни же в очах моих! Я проклят…

Софокл. Эдип-царь (пер. Д. Мережковского)

Изучение трансформативов имеет для философии и логики не меньшее значение, чем изучение перформативов и семантических парадоксов. В таких высказываниях, как «критянин говорит, что все критяне лжецы» (парадокс Эпименида), объект высказывания совпадает с его субъектом, что ведет к известным логическим парадоксам (если критянин прав, то он лжет). В трансформативах объект высказывания чаще всего совпадает с его адресатом: «Я жду от тебя ребенка», «Ты написал на меня донос», «Я тебя убью», «Между нами все кончено», «Все, что я говорила тебе раньше, – неправда». Именно превращение адресата сообщения в его объект, как в случае узнаваний или интимных признаний, чаще всего ведет к трансформативному эффекту, к установлению или разрыву коммуникации или изменению ее типа.

Различие между информативными и трансформативными высказываниями позволяет, в частности, определить дискурсивную разницу естественных и гуманитарных наук. Только в этих последних предмет дискурса совпадает с адресатом: сообщение производится о том классе явлений, к которым принадлежит и сам слушатель (в отличие от естественных наук, которые говорят с человеком, но не о человеке). Этим определяется трансформативный потенциал гуманитарных наук, в отличие от информативной доминанты наук о природе.

*Вит, Контраформатив, Лингвовитализм, Трансформация

Творчество. С. 260–270.

Paradoxical Speech Acts: Transformatives and Counterformatives // Parallax (Routledge). 2015. Vol. 21. Is. 2. Р. 134–142.

ФАМИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ЗНАКА

ФАМИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ЗНАКА (famic function of sign; от лат. fame, слух, молва, и от англ. fame, известность, слава). Функция самоозначивания, саморепрезентации знака, спроецированная на его означаемое как добавочная значимость, «слава». Знак, по определению, – то, что замещает нечто другое при передаче сообщения о нем. При этом обозначаемый предмет приобретает дополнительные свойства, которые выступают благодаря самому факту означивания, замещения. Знак создает «прибавочную стоимость» своему означаемому, что в обиходе именуется славой или известностью. Если у человека, работающего на скромной должности, вдруг появляется заместитель, тем самым он сразу выходит в начальники. Всякий предмет, имеющий много знаков-заместителей, тоже выступает в роли «начальника», приобретает некую важность и неуловимость, поскольку мы гораздо чаще встречаем отсылки к нему, чем его самого.

Эту функцию знаков – увеличения ЗНАЧИМОСТИ означаемого – нельзя обнаружить ни в денотативном, ни в коннотативном плане. Значимостную функцию знака, сигнификантность, significity, можно определить как самозначимость знаковых отношений, как магичность самого процесса передачи информации. Например, в американской прессе стали мелькать сообщения о том, что Энди Уорхол, знаменитый основатель поп-арта, носил трусы только зеленого цвета. Очевидно, эти сообщения имеют только ту информативную ценность, что Энди Уорхол предстает в них как фигура, чье исподнее заслуживает публичного интереса: фамическая функция выступает здесь в своей чистоте. Когда мы читаем некое сообщение о писателе А, актере Б, политике В, то мы воспринимаем в этом сообщении еще и сам факт его передачи. Каждое сообщение содержит не только свой предмет, но и факт сообщения о нем – это принцип самосообщаемости сообщения. Это автореферентная функция знакового процесса: семиозис в квадрате, знак того, что знак произведен и передан. Причем это дополнительное значение выражается через тот же самый знак. К содержанию любого сообщения можно добавить: «оно сообщает о передаче самого себя».

Фамическая функция выделяется по аналогии с «фатической» функцией, которая давно уже выделена у актов коммуникации (от греч. phatos, говоримый, от phēmi, говорю). Как известно, фатическая функция речи – устанавливать и поддерживать сам процесс коммуникации, не позволять ему прерваться (таковы приветствия, разговоры о погоде и т. п.). Фамическая функция сходна с фатической в том, что обе – автореферентны. Фамическая функция информации – поддерживать процесс распространения информации в виде сообщений о самом акте сообщения. «Актер Б. женился, об этом сообщают “Коммерсант” и телеканал “Россия”». Возникает новый виток семиозиса – знаки знаков.

В результате у всех потребителей информации образуется не просто картина данного события, но картина, тонущая в фамическом излучении, в сиянии славы, то есть знаков, передающих значимость своего означаемого. Это совершается экономно, без всяких экспликаций (типа «это знаменитость»), поскольку знаки информации, благодаря своей дополнительной фамической функции, репрезентируют не только предмет, означаемое, но и самих себя. Вокруг информационно раскрученных фигур светится магический ореол чистой значимости, которую трудно перевести на язык простых означаемых. Добавляется нечто вроде бессмертия, вездесущности, «всегдасущности», то есть на предмет проецируются свойства тех знаков, которые его замещают. Поскольку знаки сохраняются на долгосрочных носителях и способны к быстрому распространению и умножению, публичная фигура становится мифической, единой во всех своих лицах: здесь, и там, и сейчас, и тогда, и потом.

Именно на такое бытие «знаковых» фигур – Пушкина, Толстого, Ленина, Гагарина – мы ориентированы с детства, именно они преподносятся нам как образцы, с которыми мы должны сверять свою жизнь. Мы окружены медиасредой, с ее ореолом бессмертия и сверхзначимости. В жизни рядовых потребителей информации образуется пустота, минусность существования, поскольку точкой отсчета берется сверхзначимость, раздутая СМИ и всей информационной средой. Мы просто живем, а они живут. Мы женимся, а они женятся. Мы страдаем, а они страдают. Это, по сути, слова-омонимы, которые совпадают по написанию, но различаются по значению, точнее по значимости. Фамическая функция не имеет своего познавательного наполнения, она просто добавляет к знанию о людях еще и веру в их всемогущество. Слава – это мирская святость. По контрасту степень неудовлетворенности своей жизнью растет в прямой пропорции к интенсивности медиальной среды: работая на сверхзначимость одних фигур, она в такой же пропорции уменьшает значимость бесславного большинства. Все острее ощущается несправедливость в распределении символического капитала. Одним – все, другим – ничего. А ведь в информационный век символический капитал не менее значим, чем материальный, создает не меньшее ощущение богатства, могущества, полноты жизни.

Вот почему Энди Уорхол провозгласил, хотя бы и в шутку, принцип равенства символического капитала: каждый имеет право на свои 15 минут славы. Имелось в виду телевидение, но теперь, с распространением Интернета, символический капитал становится все более вседоступным – и тем более желанным. Сколько раз мое имя упоминается в инете, на каких сайтах, сколько человек записалось ко мне во френды, посещают мой блог, сколько посещений приходится на мой сайт ежесуточно, ежечасно, сколько лайков мне выставляют и т. д.? Таковы вопросы нового, демократического мироустройства в распределении символического капитала, когда какой-нибудь смышленый или острый на язык юзер может сравняться в сетевой, а значит, национальной и даже всемирной славе с иными писателями, актерами, политиками. В наше время домашняя хозяйка в аляскинской или оклахомской глуши, выстукивая на компьютере свои откровенные блоги, может стать владелицей большего символического капитала, чем актер на нью-йоркской сцене. Подобно тому как имущественный капитал все более равномерно распределялся по мере исторического развития: от рабовладельческого и феодального общества к современному капиталистическому, – так и символический капитал начинает распределяться более ровно и справедливо благодаря Интернету и виртуальным мирам, которые позволяют каждому проникнуть в сознание каждого и стирают неравенство географических и профессиональных различий.

*Информагия, Семиократия, Семиомания, Скриптомания, Трасосфера

Слава и семиосфера: Фамическая функция знака // Критика и семиотика. 2012. № 7. С. 95–99.

ФИЛОНИМ

ФИЛОНИМ (philonym; от греч. philia, любовь, и onyma, имя; ср. синоним, антоним). Ласковое обращение. Среди самых распространенных филонимов: киска, рыбка, голубка, ласточка, зайка, лапушка, детка, душечка, золотце, солнышко, ягодка… Список филонимов не может быть исчерпывающим, поскольку они постоянно обновляются. В письмах Чехова к Ольге Книппер как любовные обращения употребляются слова «собачка», «конопляночка», «таракашка», «бабуля», «балбесик мой», «лошадка моя» и даже такое, казалось бы, малопригодное, как «крокодил». В принципе, любое слово может ситуативно превратиться в филоним, особенно под тем напряжением лирического чувства, которое мы находим, например, в стихотворении Георгия Иванова:

                               Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,

                               Весточка, царапинка, снежинка, ручеек.

                               Нежности последыш, нелепости приемыш,

                               Кофе-чае-сахарный потерянный паек.

Имеет смысл разграничить узуальные (устойчивые, повторяющиеся) и окказиональные (однократные, случайные) филонимы. В число последних входят и чеховский «крокодил», и какая-нибудь «люлюнечка», и «мусипусикусечка», и все, что в порыве нежности способен изречь язык. Эти окказиональные обращения образуются стихийно; либо они приживаются в любовном, семейном быту, либо забываются и утрачиваются. От каждого из этих прозвищ могут вырастать свои производные в разных частях речи.

*Криптоним, Эротонимика

Любовь. С. 387–392.

ФУТУРОЛОГИЗМ

ФУТУРОЛОГИЗМ (futurologism; буквально – «будесловие»). Разновидность неологизмов, новое слово, которое обозначает еще не существующее явление, возможное в будущем.

Традиционно в лексической системе языка выделяются два типа устаревших слов: историзмы и архаизмы, – и только один тип слов, обозначающих новые явления или по-новому обозначающих известные явления: неологизмы. В этой системе категорий, охватывающей слова по признаку устарелости-новизны, недостает по крайней мере одной категории: слова, которые обозначали бы не новые, а еще не существующие явления. Такие слова, которые относятся к возможному или будущему, можно назвать футурологизмами.

В предлагаемой классификации языковых категорий футурологизмы составляют один из трех разрядов неологизмов, то есть новых слов в широком смысле, куда входят еще два разряда: актуализмы, означающие новые, ранее неизвестные явления (типа «компьютер» или «нейлон»); и экспрессизмы – новые слова, созданные в целях художественной выразительности (типа «смехачи» и «времыши» у Хлебникова). Отношение слова и явления (означающего и означаемого) у футурологизмов принципиально иное, чем у актуализмов или экспрессизмов. Футурологизмы – это слова, которые предшествуют самим явлениям, как бы опережают, а возможно и предвещают их, формируют те понятия, из которых в свою очередь могут формироваться сами явления. Среди лексических категорий футурологизмы в какой-то степени симметричны историзмам, указывая, соответственно, на реалии, которых еще нет или уже нет.

Футурологизмы появлялись и раньше – некоторые из них впоследствии обрели свои реалии и вошли в широкое употребление. Таково, например, слово «робот», изобретенное братьями К. и Й. Чапеками (писателем и художником) в 1920 году; или слова «киберспейс» и «киберпанк» (cyberspace, cyberpunk), введенные американским фантастом Уильямом Гибсоном в 1984 году. Будущее последовало за этими футурологизмами – появились роботы, киберпанки и киберпространство. Категория футурологизмов имеет важное значение для языка политики и философии, понятия которой, поначалу умозрительные, могут постепенно обретать историческую плоть, как это произошло с такими прогностическими терминами, как «утопия» и «коммунизм».

Такой посыл значений в будущее становится все более характерным для словотворчества ХХ – ХXI веков, когда история и техника вступают в «сговор» с самыми смелыми и странными фантазиями и начинают их воплощать. Не только искусство, но и наука и техника оперируют множеством понятий, проектирующих мир будущего. Примеры современных футурологизмов из данного Словаря: *ангелоид (существо, приобретающее в результате технической эволюции некоторые свойства, традиционно приписываемые ангелам), *виртонавтика (навигация по трехмерным виртуальным мирам), *вочеловечение, *креаторика, *синтеллект, *хронократия…

*Кенотип, Однословие, Проективный словарь, Протеизм, Прото-, Протологизм, Семиургия, Футуроскопия

Типы новых слов: футурологизм, однословие, протологизм // Русская академическая неография (К 40-летию научного направления): Материалы междунар. конф. / Отв. ред.: Т. Н. Буцева, О. М. Карева. СПб., 2006. С. 180–184.

Типы новых слов: Опыт классификации // Gramma.ru. 4.12.2006.

ЧАСТОТНЫЙ СЛОВАРЬ КАК ФИЛОСОФСКАЯ КАРТИНА МИРА

ЧАСТОТНЫЙ СЛОВАРЬ КАК ФИЛОСОФСКАЯ КАРТИНА МИРА (word frequency as a philosophical world picture). Частотный словарь – совокупный и бессознательный результат мысли всех носителей данного языка – содержит в себе ту общую картину мира, которую сознательно пытаются построить философы. Частотный словарь языка показывает, какие смыслы и отношения нужнее всего для выражения мыслей, и, следовательно, скрыто содержит в себе систему логических и эпистемологических категорий, которые должен выявить и объяснить философский анализ. Однако философы практически никогда не прибегают к столь внушительному объективному свидетельству, предпочитая собственные логические умозаключения, которые, как правило, расходятся от одного автора к другому. Философы спорят о том, что первично: материя или сознание, свобода или необходимость, личность или история? Одни считают важнейшим и первоначальным понятие духа, другие – воли, третьи – существования, четвертые – бытия, пятые – мышления… А что думает об этом сам словарь? Что стоит на первом месте в языке, то в первую очередь определяет картину мира для миллионов людей.

С точки зрения языка «материя» или «сознание», «природа» или «идея», «единство» или «противоречие» – это понятия второстепенные, специальные, возникающие лишь в процессе дробления более глубоких и всеобъемлющих свойств мироздания. Согласно «Частотному словарю русского языка» под ред. Л. Н. Засориной (М.: Русский язык, 1977), слово «материя» делит места с 2172 по 2202 по частоте употребления в русском языке со словами «самовар», «конференция», «партизан» и др. Таким образом, по свидетельству языка понятие «материя» примерно столь же важно для объяснения мироустройства, как понятия «самовар» или «партизан», – вывод, неутешительный для материалистов. К огорчению спиритуалистов, металексема «дух – духовный» отмечена примерно таким же или даже чуть более низким рангом. Еще одно важнейшее понятие, положенное в основу многих философских систем, – это «бытие» или «существование». Онтология как учение о бытии является центральным разделом таких значительных философий, как гегелевская и хайдеггеровская. Но язык легко обходится без утверждений о бытии или небытии того или иного предмета и обсуждает его конкретные свойства, не прибегая к «экзистенциальным» суждениям. «Быть» – важное, но не основное слово: в русском языке оно занимает по частоте шестое место, в английском – второе, во французском – четвертое. Другие категории, например «разум» и «познание» (у рационалистов), «чувство» и «ощущение» (у сенсуалистов), «польза» и «деятельность» (у прагматиков и бихевиористов), «воля» (у Шопенгауэра), «жизнь» (у Ницше), также не входят в число основополагающих, если исходить не из систем отдельных философов, а из системы самого языка.

Более существенны понятия «я» и «ты», выдвинутые Мартином Бубером, – они принадлежат к самым употребительным в любом языке, и никакое объяснение мира не может без них обойтись. Бубер назвал местоименную пару «я – ты» «основным словом», определяющим диалогическое отношение как центральное в мироздании; частотный словарь отводит этой металексеме третье место в русском и английском языках.

Таким образом, язык отбрасывает большинство важнейших философских понятий на периферию сознания: они мало насущны для того мыслительного процесса, который ведет о мире сам язык, во всей бесчисленной совокупности своих речений. Философия пытается бороться с языком, переворачивая его естественные пропорции, ставя в центр своей речевой подсистемы какой-то периферийный элемент, малоупотребительное, а то и вовсе несуществующее, вымышленное слово, вроде гегелевского «снятия» или хайдеггеровского «временения». Эта борьба идет на пользу языку, расширяет его творческие возможности, обогащает систему значений и ассоциативных связей. Так, значение слова «вещь» в немецком, да, пожалуй, и в русском языках углублено его принципиальным употреблением в системе Канта, точно так же как слова «противоречие» и «жизнь» имеют более наполненный смысл благодаря трудам Гегеля и Ницше. И все же, как ни пытается та или иная философская система утвердить свой порядок и иерархию смыслов, победителем в этой борьбе выходит естественный язык, хранящий в сознании (или бессознательном) своего народа смысловые и ценностные приоритеты. Философия дорисовывает, поправляет, но не перечеркивает картину мироздания, которая складывается в языке на протяжении столетий.

Язык как целое – это и есть мера истинности в понимании мира. Но это понимание пребывает в бессознательном разуме целого народа или человечества, а донести его до сознания отдельной личности – это и есть дело философии, которая объясняет и толкует то, что говорит сам язык как главный «отправитель» всех сообщений. Что же есть первоначало мира? – не по мнению того или иного мыслителя, а по мнению языка, которое может мыслителем разъясняться и обосновываться, но не оспариваться?

Как правило, во главе частотных списков идут служебные слова (*грамматософия): артикли, предлоги, союзы, частицы, – а также местоимения и функциональные глаголы, которые имеют формальный, грамматический, модальный смысл или вводят акты речи («быть», «мочь», «сказать», «говорить», «знать»). И только во второй полусотне начинают появляться существительные и прилагательные («год», «большой», «дело», «время», «новый», «человек», «люди», «рука», «стать», «жизнь», «видеть», «день», «хотеть»…). Приводим десять самых употребительных слов русского и английского языка, в процентах к общему числу употреблений:

4,29 в

3,63 и

1,92 не

1,73 на

1,38 я

1,33 быть

1,32 что

1,31 он

1,30 с (со)

1,07 а

6.18 the

4.23 is, was, be, are, 's (= is), were, been, being, 're, 'm, am

2.94 of

2.68 and

2.46 a, an

1.80 in, inside (preposition)

1.62 to (infinitive verb marker)

1.37 have, has, have, 've, 's (= has), had, having, 'd (= had)

1.27 he, him, his

1.25 it, its

Вверху частотного списка нет никаких субстанций и атрибутов, задающих – благодаря лексической конкретности – жестко обусловленную систему мышления и поведения. «Саморазвитие абсолютной идеи», «исторический материализм», «сублимация либидо», «стимул и реакция» – все эти слова можно найти лишь в самом низу частотного списка. Язык свидетельствует в пользу служебных слов, обозначающих те смыслы и модусы, без которых не могли бы общаться люди и не мог бы существовать мир. Все пребывает только «в» чем-то другом, через «и» присоединяется к чему-то другому, через «не» отрицается, через «на» – основывается на чем-то…

Что именно в чем находится, что с чем сочетается, что чем отрицается – это уже зависит от конкретного сообщения, а язык лишь приводит нам в услужение эти кратчайшие и «кротчайшие» словечки, которые лежат в основании всего множества сообщений, всех актов мысли. Во главе их – самые служебные из всех: артикли, не имеющие никакого собственно лексического значения, а только придающие большую или меньшую степень определенности конкретным значениям существительных.

*«», В, Грамматософия, Tэизм

Учение. С. 223–231.

Предлог «в» как понятие. Частотный словарь и философская картина мира // Знак. С. 228–253.

ЭРОТОНИМИКА

ЭРОТОНИМИКА (erotonymics). Лингвистикa и поэтикa любовного имени. Имя собственное – важнейшая фигура любовной речи, произносимая молитвенно, заклинательно, бесконечно повторяемая: Лилёк, Лилёнок, Лилятик, Линочек, Лисятик… (из писем Владимира Маяковского к Лиле Брик).

Эротонимика возникает на скрещении *эротологии (науки о любви) и антропонимики (науки об именах) и исследует смысловые энергии и грамматические преобразования личного имени, а также его мифическое значение в любовном дискурсе. Любовь абсолютизирует любимое и мифологизирует его имя, превращает в универсальный знак всех основополагающих смыслов, всех первосущностей. В рассказе Бунина «Грамматика любви» дается наглядный образ такой мифологизации отдельного существа и его имени. Помещик Хвощинский был одержим любовью к своей горничной; когда она безвременно умерла, он поселился в ее комнате и посвятил всю оставшуюся жизнь ее памяти. «Лушкиному влиянию приписывал буквально все, что совершалось в мире: гроза заходит – это Лушка насылает грозу, объявлена война – значит, так Лушка решила, неурожай случился – не угодили мужики Лушке…»

Язык может выражать самоцельность и самоценность любимого морфологическим умножением его имени, которое становится и нарицательным существительным, и глаголом, и прилагательным. Иринство, иринчатый, иринствовать, по-Ирининому – это трансморфы имени Ирина, то есть его производные в других частях речи и грамматических разрядах. Если в лексике есть понятие полисемии, многозначности слова, то в грамматику стоило бы ввести понятие полиморфии, многоформности корня. Многозначное слово имеет много значений, а полиморфный корень может производить слова в двух или нескольких частях речи. Полиморфны, по крайней мере потенциально, все имена собственные. Предельно индивидуализируя речь, личное имя вместе с тем демонстрирует в действии универсальную грамматику желания, которое хочет Всего от своего предмета и хочет сделать его Всем.

Эротонимика очерчивает новый подход к проблеме «райского языка», на котором, по преданию, говорил еще Адам и который время от времени пытаются реконструировать самые дерзкие из лингвистов, – язык до грехопадения, до смешения языков при строительстве Вавилонской башни [303]. Пожалуй, единственное, что мы можем знать об этом райском языке, – то, что в нем были только имена, и все они были собственные. «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2: 19) [304]. Если наречение имен относится ко «всякой душе живой», значит, это имена собственные, а не имена нарицательные, обозначающие разные классы и роды существ, – про них в библейской истории творения не упомянуто. Разумеется, не исключено, что каждая живая душа в раю индивидуально представляла целый род живых существ, как впоследствии в Ноевом ковчеге, этом микро-Эдеме, было собрано «каждой твари по паре». В этом случае можно предположить, что между собственными и нарицательными именами не было разницы; например, имя Рогун, указывая на «рогатый» род живых существ, одновременно употреблялось и как личное, то есть относилось к райскому представителю данного рода. Отсюда следует, что все отношения в райском языке могли обозначаться только именами собственными и их производными: глаголами собственными, прилагательными собственными, наречиями собственными. Это был язык единичностей, в котором не было абстракций, а значит, не было и семантического насилия, принуждения единичного и особенного к чему-то общему. Бог не существовал и не разделял это свойство с другими существами и предметами, а божествовал. Адам – адамствовал.

Обычно проект воссоздания совершенного праязыка как раз и сводится к описанию набора семантических универсалий, которыми Бог якобы наградил Адама: «высокое/низкое»; «да/нет»; «мыслить/говорить»; «слово/дело» и т. д. Но в «Книге Бытия» ясно сказано, что Адам был призван давать имена «всякой душе живой», а не принципам и идеям, не родам и классам. Поэтому вернее всего представить праязык как язык имен собственных, причем все свойства предикатности, атрибутности и т. д. были инкорпорированы в эти имена как их грамматические формы и неотделимы от этих имен в виде самостоятельных сущностей, универсалий. Можно адамствовать или евствовать, но нельзя «действовать» вообще. Райский язык давно утерян, но именно благодаря чуду своей «именовательности» он заново возникает внутри каждого «поствавилонского» языка – в особой его разновидности, в любовной речи. Это превратимость всего в личное имя, точнее, превратимость личного имени во все остальное. И если есть где-то рай для языка, то именно в непредсказуемых и всякий раз заново сказуемых именах, а не в совершенном наборе раз и навсегда установленных универсалий.

*Криптоним, Любовь, Филоним, Эдемизм, Эротология

Любовные имена: Введение в эротонимику // Октябрь. 2006. № 7. С. 153–173.

Любовь. С. 370–412.

ЯЗЫКОВОДСТВО

ЯЗЫКОВОДСТВО (linguistry). Дисциплина практического преобразования языка на основе его научного изучения и творческого развития. Если теоретическое языкознание можно уподобить ботанике, изучающей жизнь растений, то практическую лингвистику, языководство уместно сравнить с лесоводством и садоводством, возделыванием языковой почвы и выращиванием новых древесных пород. По мысли В. Хлебникова, создателя слова «языководство», «словотворчество не нарушает законов языка… Если современный человек населяет обедневшие воды рек тучами рыб, то языководство дает право населить новой жизнью, вымершими или несуществующими словами, оскудевшие волны языка. Верим, что они снова заиграют жизнью, как в первые дни творения. <…> Слово управляет мозгом, мозг – руками, руки – царствами» [305].

Сравнение языководства с другими практическими дисциплинами («водствами») имеет смысл, как и параллель между технологиями, возникающими на основе естественных и гуманитарных наук и преобразующими соответственно природу и культуру. Как учил Вильгельм фон Гумбольдт, язык – это не эргон (выработанное, овеществленное), а сама энергия – «совокупная духовная энергия народа, каким-то чудным колдовством заключенная в звуки» [306]. Чем больше языковедение переходит в языководство, тем больше язык становится тем, чем он может и призван быть: не только аккумулятором, но и генератором духовной энергии народа.

*-Водство, Лингводизайн, Проективная лингвистика, Проективный словарь, Синтез языка, Трансдисциплины

ЖИЗНЬ. ЭРОС