Проективный словарь гуманитарных наук — страница 17 из 24

Амбипатриотизм

Амбиутопия, амбиутопизм

Анастрофа

Большинства

Выверт

Глокализм

Демобюрократия

Комос

Логополис

Минус-система

Многовластие, поликратия

Недо– (приставка)

Обнадеживающий урод

Отставание человека от человечества

Панфобия, мирозлобие

Платомарксизм

Полиполитика

Политикоз

Потенциальные сообщества

Психократия

Пустоводство

Социоделики, социоделические средства

Соционетика

Социопоэйя

Танатализация, танатократия

Тотальгия

Транссоциальное, транссоциум

Хоррология

Шизофашизм

Экзистенация

Эконопоэйя

Экофашизм

АМБИПАТРИОТИЗМ

АМБИПАТРИОТИЗМ (ambipatriotism; лат. ambi, вокруг, с обеих сторон). Противоречивое отношение к родине, притяжение и отталкивание, любовь и ненависть, сочетание патриотизма и антипатриотизма. П. Чаадаев в «Апологии сумасшедшего» превозносит Россию за то же самое, за что раньше вынес ей суровый приговор в «Философических письмах». Эта амбивалентность и сделала его одновременно предтечей и западничества, и славянофильства. Амбипатриотизм – один из основных мотивов русской поэзии: «Люблю отчизну я, но странною любовью!..» (М. Лермонтов); «О, недостойная избранья, / Ты избрана!» (А. Хомяков); «То сердце не научится любить, / Которое устало ненавидеть» (Н. Некрасов); «Грешить бесстыдно, беспробудно…» (А. Блок).

*Амби-, Амбипатия, Амбиутопия, Двоечувствие

Дар. Вып. 66. 19.5.2003.

АМБИУТОПИЯ, АМБИУТОПИЗМ

АМБИУТОПИЯ, АМБИУТОПИЗМ (ambiutopia, ambiutopianism; лат. ambi, вокруг, с обеих сторон). Сочетание утопизма и антиутопизма; противоречивое, амбивалентное отношение к будущему. Утопизм и антиутопизм имеют общие черты: повышенная чувствительность к будущему, острота ожиданий и предчувствий, проектирование футуристических образов и моделей, предельно восторженное или настороженное отношение ко всему новому. Амбиутопизм – такое сочетание утопизма и антиутопизма, со всеми их плюсами и минусами, которое напряженно переживает их обратимость.

Амбиутопизм присущ глубокому, объемному отношению к будущему. Т. Мор в «Утопии» или Т. Кампанелла в «Городе солнца» были утопистами, а Е. Замятин в «Мы» и Дж. Оруэлл в «1984» – антиутопистами. Гораздо сложнее определить в этих терминах А. Платонова, который и мечтает о коммунистическом будущем, и одновременно изображает его в страшных образах распада. Его романы «Котлован» и «Чевенгур» – ярчайшие образцы амбиутопии.

С точки зрения амбиутопии осуществление идеалов оказывается прологом к социальной меланхолии и катастрофе. Таковы, например, Элои в «Машине времени» Г. Уэллса: реализовав все свои желания, они утрачивают волю к жизни и становятся все более легкой добычей для когда-то порабощенных ими трудяг-Морлоков. Мир, в который переносит машина времени, являет черты одновременно утопии и апокалипсиса. Амбиутопистом можно считать О. Хаксли, поскольку его романы «О дивный новый мир» (1932) и «Остров» (1962) представляют два противоположных взгляда, антиутопический и утопический – на один тип высокотехнологичного общества. Из современных российских писателей к техно-социальной амбиутопии тяготеют В. Пелевин и В. Сорокин (в «Трилогии»).

История XX века вбирает опыт и крайнего утопизма, и не менее страстного антиутопизма, а также превращения одного в другое: самое страшное в утопиях, как сказал Н. Бердяев, – то, что они сбываются. Настроение начала XXI века можно охарактеризовать именно как амбиутопизм, иронико-ностальгическое отношение к утопиям. К каждому утопическому порыву примешивается антиутопический страх, который удерживает от поспешно-безоглядных скачков прогресса. Люди боятся мыслящих машин, вирусов, клонов, искусственных генов, новой расы киборгов, потому что за всем этим чудится «то самое», «Конец». Знание опасностей утопии позволяет их избежать, и потому амбиутописты (ambiutopians) не разделяют ни упований своих дедов, ни скепсиса отцов. На практике амбиутопизм пытается встроить в утопию механизм ее самоограничения или придать ей менее императивную и более гипотетическую направленность (утопия в сослагательном наклонении, не «быть», а «бы»).

*Амби-, Катарсис мысли, Протеизм, Прото-, Эротосфера

Дар. Вып. 66. 19.5.2003.

Знак. С. 154–155.

АНАСТРОФА

АНАСТРОФА (anastrophe – поворот вверх; греч. ana, вверх или вспять + strephein поворачивать; антоним слова «катастрофа», греч. поворот вниз). Внезапный поворот к счастью, общественная эйфория. Соотношение между префиксами «ана-» и «ката-» в словах «анастрофа» и «катастрофа» такое же, как в терминах «анод» и «катод» – положительный и отрицательный полюса источника электрического тока [330].

Анастрофа – это не просто удача, везение; это событие внезапное, неудержимое и широкомасштабное, затрагивающее участь многих людей, как землетрясение или извержение вулкана, но с противоположным знаком: счастьетрясение, счастьеизвержение. Оно несет обновление, вызывает массовый душевный подъем, хотя его последствия в авторитарных государствах могут быть отрицательными и усилить тоталитарные тенденции («массовый энтузиазм»).

Онтология нашего мира более расположена к катастрофам, чем к анастрофам; отступление от обычного порядка вещей чаще сопряжено с бедствиями. В природе нет внезапной причины всеобщего счастья, нет цунами или торнадо со знаком плюс. Однако в исторической жизни анастрофы не так уж редки. Вспоминается День Победы 8–9 мая 1945 года; полет Гагарина в космос 12 апреля 1961 года; падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года; август 1991 года и внезапная радость победы над одряхлевшим режимом, ликование у Белого дома. Анастрофы меньшего масштаба постоянно случаются в жизни общества (например, спортивные победы). Соотношение анастроф и катастроф, законы их чередования в жизни этносов, социальных, религиозных, профессиональных групп – предмет *фатумологии, теории судьбы.

*Симпсихоз, Событие, Судьба, Фатумология

Дар. Вып. 253. 1.2.2010.

БОЛЬШИНСТВА

БОЛЬШИНСТВА (majorities). Общественные группы, объединенные общечеловеческим опытом, в отличие от меньшинств, определяемых психофизической идентичностью. Обычно большинство (в единственном числе) противопоставляется «меньшинствам» (во множественном). Однако есть основание говорить о большинствах именно во множественном числе как о классах людей, выходящия за рамки своей социально-групповой идентичности.

Частичная социальная отчужденность «большинств» зависит от их возраста, состояния здоровья и психики. Старые и малые, влюбленные и больные, чем-то подавленные и что-то скрывающие, творческие безумцы и открыватели – формируют *транссоциум поверх всех различий в социокультурных идентичностях. Концепция *транскультуры может служить теоретической базой для исследования подобных странностей и странничеств, чуждостей и отчуждений, рассеянных среди культурных «большинств».

Обычно этно-расовое, гендерное или конфессиональное большинство, доминирующая идентичность, противопоставляется остальным группам как «меньшинствам» (белые – черным, мужчины – женщинам, христиане – иудеям и т. д.). Но большинства во множественном числе объединяют представителей самых разных меньшинств поверх всех мультикультурных делений. Например, все любящие, любившие, влюбленные, к какой бы расе и этносу, гендеру или конфессии они ни относились, образуют одну общность, одно большинство, один *транссоциум любящих, который не разделяет людей по признаку происхождения и идентичности. Видеть человечество как совокупность большинств, интегрирующих общностей, а не разделяющих идентичностей, – таков горизонт *транскультуры. *Транссоциальное инклюзивно, а не эксклюзивно, оно исходит из того, что член даже самого малого меньшинства принадлежит к какому-то большинству, точнее, ко множеству большинств, объединяющих его со всем человечеством.

*Вочеловечение, Всечеловечество, Транскультура, Транссоциальное

Творчество. С. 152–155.

Transcultural. Р. 86–87, 103–104.

ВЫВЕРТ

ВЫВЕРТ (quirk, twist). Неожиданная выходка, превратность, подмена в поведении индивида или общества. Для русской культуры характерен выверт как обманный жест, передергивание, «подстава», «подножка», унизительная для его адресата. В общем виде такой механизм можно охарактеризовать как иронию, не только субъективную, но и объективную, когда сами обстоятельства смеются над человеком и все задуманное им обращается против него, выворачивается наизнанку. Это своеобразный эффект «отчуждения», когда совершенное обществом или личностью действует против них, причем в циничной, шутовской форме, издеваясь над их лучшими надеждами, идеалами. Целенаправленное усилие в определенный момент внезапно производит обратный эффект. Отличие выверта от просто «насмешки судьбы» – особо вызывающий, оскорбительный тон такой подмены, выворачивающей наизнанку самое святое и высокое.

Ценностные полюса в русской культуре не столько раздвигаются, вмещая нейтральное пространство, сколько меняются местами в серии вывертов. Результат, как известно по Достоевскому, – «надрыв» («в гостиной, в избе и на чистом воздухе» – «Братья Карамазовы»). Герои Достоевского: подпольный человек, Ставрогин, Настасья Филипповна, Дмитрий, Грушенька, капитан Снегирев – склонны именно к вывертам. Их дерзкий вызов – разуму, выгоде, приличию, добродетели – оборачивается столь же оскорбительной насмешкой судьбы. Сами идеалы Содома и Мадонны не столь противоположны, сколько «вывертны», поскольку совмещаются в одном сердце; влечение к одному не отменяет, но усиливает притягательность другого.

Русская история богата вывертами, самый грандиозный из которых – «Великая Октябрьская революция». Выверт – это не просто переворот, когда противоположные стороны, верх и низ, меняются местами. Произошел выверт, несущий в себе издевку над самим смыслом переворота, когда низы, ставшие верхами, делаются еще более нищими и бесправными, а верхи вообще выдавливаются за пределы страны и жизни. Когда, например, чеховский Лопахин становится хозяином поместья, где его предки были крепостными, – это простой, «нормальный» переворот. Но легко представить, что стало бы с Лопахиными после 1917 года, когда машина «переворота» продолжала раскручиваться в виде продразверстки, коллективизации, раскулачивания. Как иронически замечает по поводу чеховских героев писатель Владимир Шаров, «им в те годы казалось, что это не шар, который катиться будет, катиться и катиться, – а просто кубик: перевернется он с одной грани на другую и станет, будто вкопанный» [331]. Российская модель – не кубик, который падает на одну сторону, а шарик, который продолжает крутиться. Отсюда и понятие «выкрутаса», от которого неотделима так называемая «крутизна» и «раскручивание». То, что крутится в одну сторону, легко раскручивается и в другую.

К категории выверта могут быть отнесены и другие трагииронические моменты русской истории: восстание декабристов, убийство Александра II, убийство Столыпина. Страна, получившая шанс на реформы, поспешной экстремистской выходкой отбрасывается далеко вспять. К таким вывертам причастны бинарные структуры русской истории, описанные Ю. Лотманом и Б. Успенским. В культуре почти не представлена средняя, оценочно нейтральная зона, где возможно снятие оппозиций и постепенный прогресс. Террористический акт или революционный скачок немедленно приводят в действие обратную силу реакции, быстрой архаизации. Не поступательное движение вперед, но колебание из крайности в крайность. Выверт – это и есть момент внезапной смены вектора, без опосредования и нейтрализации крайностей.

*Амби-, Вит, Гипер-, Двоечувствие, Ирония бытийная, Исторема, Историопластика, Недо-, Не-небытие, Противоирония, Реверсивность, Хитрость желания, Судьба

Слово. С. 500–504.

Ирония. С. 4–9, 24–26, 74–77.

Листочки. С. 7–9.

ГЛОКАЛИЗМ

ГЛОКАЛИЗМ (glocalism; от сращения корней лат. global, всемирный, и local, местный). Сочетание процессов глобализации и локализации в развитии общества. Термин – пример *оксюморонима – образован из сочетания антонимов «глобальный» и «локальный».

Глокальный (glocal) – соединяющий глобальное с локальным, всемирные центры с периферией; то, что имеет отношение и к глобальному, и к локальному; то, что служит связи, сближению всемирного и местного. Глокальными называют политические события среднего масштаба, выходящие за рамки региона, но не дорастающие до общемировых, такие как войны в Ираке (1991 года и 2003–2011 годов) и в Сирии (с 2011 года).

В конце ХХ века, особенно после падения железного занавеса, стремительно происходят процессы глобализации – экономики, связи, транспорта, международного права, туризма, культуры… Одновременно отмечается и противоположная тенденция – к ускоренному развитию локальных культур, малых этносов, обострению их притязаний на суверенитет (республики бывшего СССР, Югославия, противостояние религиозных этносов на Ближнем Востоке, французская Канада, Шотландия в Великобритании, «многокультурие» в США и т. п.). Нации, с одной стороны, объединяются глобальными системами коммуникации, коммерции и т. д.; с другой стороны, расщепляются на этно-региональные составляющие. Все это ведет к размыванию с двух сторон традиционных национально-государственных границ.

Один из насущных вопросов XXI века: будет ли идти интеграционный процесс по пути к мировому правительству или произойдет резкое обособление групп населения по этническому, религиозному, культурному признакам? Можно предположить, что оба процесса: интеграции и дифференциации – будут развиваться параллельно, ускоряя и подстегивая друг друга, – и тогда на знамени XXI века будет написано не «глобальность» и не «локальность», а глокальность (glocality). Каждая окраина мировой деревни будет прямо подключена к глобальным процессам, минуя средние звенья: области, штаты, нации. Технический прогресс – это именно растущая глокализация, проницаемость коммуникативных сетей: от наибольшего к наименьшему, от ООН к оазису в пустыне; причем постепенно отпадает нужда в посредниках, затрудняющих коммуникацию. Процесс развития идет сразу в обе стороны, глобальности и локальности, как процесс сближения этих полюсов. Проницаемость, мгновенность, обратимость информационных и энергетических связей, от индивида до планетарного логоса, – это и есть глокализация: рост в обоих направлениях, «макро» и «микро». Отсюда потребность в понятиях, которые связали бы эти два «расходящихся» процесса.

*Всечеловечество, Микроника, Прото-, Транскультура, Универсализм критический

ДЕМОБЮРОКРАТИЯ

ДЕМОБЮРОКРАТИЯ (demobureaucracy). Взаимосвязь демократических и бюрократических процедур. Например, люди собираются, чтобы решить какой-то общественный или административный вопрос. Для этого достаточно действий одного человека, однако, чтобы соблюсти демократическую процедуру, созывается специально назначенный комитет, вносятся предложения, требующие дополнительного обсуждения. По каждому новому пункту может потребоваться создание отдельного комитета, который должен отчитываться перед данным, то есть происходит размножение административных заданий по ходу их выполнения. В России эти ритуальные формы общественного поведения часто оборачиваются тупиковыми бюрократическими процедурами, поскольку во многом заимствованы у Запада и таким образом оказываются вдвойне формальны. Демобюрократия во многом отвечает за низкую эффективность общественной работы и «производство пустоты».

*Пустоводство

Пустоводство, или Как делать ничего // Частный корреспондент. 8.6.2016.

Политика. С. 229–231.

КОМОС

КОМОС (comos; греч. komos, веселое шествие, праздничная толпа, идущая с песнями и плясками; отсюда «комедия»). Динамическое сообщество, не закрепленное никаким формальным уставом и стабильным составом, свободно меняющее своих участников и вместе с тем объединенное общим духом, кругом интересов. Комос отличается от кружка или клуба отсутствием регулярного места и времени встреч. Это импровизационная форма социальности, своего рода «тусовка», но профессионально ориентированная – творческий рой, художественная стая, мыслящий улей. Пример комоса – сообщество концептуалистов 1970–1980‐х годов, «московская нома», объединенная вокруг И. Кабакова и Д. Пригова. В более «мягкий», географически разбросанный (от Москвы до Нью-Йорка) комос, объединенный харизматической фигурой поэта А. Парщикова, входили И. Ганиковский, Е. Дыбский, А. Еременко, И. Жданов, В. Курицын, И. Кутик, А. Иличевский, С. Соловьев, В. Сулягин и др. Между ними было отношение не групповой идентичности, а резонанса, симпатии, текучих и множественных творческих валентностей. Этот комос объединялся не программными установками, а «семейными сходствами» (по Л. Витгенштейну). Есть отдельное сходство между А и Б, между Б и В, между В и Г… Между А и Я уже нет никакого сходства, но они взаимопричастны, как члены большой, разбросанной по миру семьи.

Комос – это хоровое начало в культуре, притом что внутри хора идет непрерывная спевка, подбор и разделение голосов. В отличие от религиозных сект и политических партий, с их суровым ригоризмом, программной избирательностью и последовательностью, комосы не имеют четко очерченных мировоззренческих границ, часто переливаются друг в друга, растекаются, представляя дух культуры в его открытости, свободном дыхании. По ходу движения комоса к нему присоединяются новые участники. Их роли беспрерывно меняются, идеи и позиции метафорически отражаются и преломляются друг в друге. Комос – структура на грани бесструктурности, стихийное самосотворение культурного хаокосмоса. В этом его сила и слабость перед лицом более организованных движений.

*Импровизация коллективная, Метареализм, Соверие, Транскультура, Транссоциальное

Поэт древа жизни (Памяти Алексея Парщикова) // Новое литературное обозрение. № 98. 2009. С. 246–254.

Творчество. С. 384–406.

Transcultural. Р. 31–55, 201–213.

ЛОГОПОЛИС

ЛОГОПОЛИС (logopolis; от греч. logos, слово, разум, и polis, город-государство). Логически организованное, знаковое пространство городской цивилизации; урбанизм как ментальная структура. Большой современный город представляет собой сложную семиотическую систему. Энергия и архитектура мегаполиса под стать мозгу, производящему миллиарды операций в секунду. Развитие человеческого интеллекта и рост урбанизации сопутствуют друг другу. Земля постепенно превращается в планетарный город, в который вкраплены острова возделано-дикой, искусственно-первозданной природы: парки, сады, луга, заповедники, посредством которых цивилизация защищает природу от самой себя. Урбанизация – ментализация физических пространств, все более интенсивно охваченных нейро-коммуникативными сетями.

Примеры логополисов – большие университеты, академгородки, силиконовые долины, территории с высокой плотностью интеллектуальных производств, информационных технологий – точки наибольшей конденсации мыслящего вещества. Транспортные узлы – своего рода нейронные синапсы, передающие сигналы между разными участками ноосферы. Бездорожье и «безмозглость» – явления одного порядка, симптом слабого ментального развития общества и его властных структур. У географического пространства есть свой IQ, который в значительной степени определяется плотностью транспортно-коммуникативных сетей.

*Нейросоциум, Ноовитализм, Ноократия, Нооценоз, Синтеллект

МИНУС – СИСТЕМА

МИНУС – СИСТЕМА (minus-system). Значимое, системное отсутствие каких-то элементов в цивилизации, регулярно воспроизводимое на разных уровнях и этапах ее существования. Например, в России отмечается постоянная нехватка одних элементов в действующих структурах при избытке других, что проявляется на всех уровнях: от буднично-бытовых до общественно-государственных. Маркиз де Кюстин точно выразил этот «минусовой» характер цивилизации: «У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия – страна фасадов. Прочтите этикетки, – у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле у них нет даже врачей… если же случайно позовете по близости русского врача, то можете считать себя заранее мертвецом» (1839) [332].

Век спустя Б. Пастернак писал из Свердловска: «В городе имеется телефон, но он каждый день портится… В гостинице есть электричество, но оно гаснет… То же самое с водой, то же самое с людьми, то же самое со средствами сообщенья. Все они служат лишь на половину, достаточную, чтобы оторвать тебя от навыков, с помощью которых человек справляется с жизнью, лишенной водопровода, телефонов и электричества, но вполне мыслимой и реальной, пока она верна себе» (1932) [333].

В минус-системе цивилизация присутствует настолько, чтобы вырвать человека из природного уклада жизни и сделать тем ощутимее ее собственные пробелы. Спустя полвека, на исходе советской эпохи, ситуация в основном осталась той же. Дороги, ведущие к исчезнувшим деревням; деревни, к которым не ведут никакие дороги; стройки, которые не становятся строениями; строители жилья, которым негде жить. В политической системе есть только одна партия. В хозяйственной системе есть производители и потребители, но отсутствуют посреднические элементы между ними, образующие рынок.

После распада СССР многое в корне изменилось и даже перевернулось, но примеры «минус-системности» в постсоветской России продолжали множиться. Михаил Горбачев повторил формулу де Кюстина, отнеся ее к путинской России: «У нас есть парламент, но его сложно назвать парламентом в традиционном смысле этого слова. У нас есть суды. У нас есть все, но, одновременно с этим, нет ничего. Все это лишь декорации» [334].

Метафора «фасада» и «потемкинской деревни» оказывается прочной и актуальна для нашего времени. Историк и журналист Николай Сванидзе: «Это независимая пресса, у которой только на фасаде написано: “Независимая пресса”. Написано на фасаде: “Парламент”, написано на фасаде: “Суд”. Но это не соответствует, это названия. <…> Стабильность тоже имитационная. Она точно такая же “потемкинская”, точно такая же фасадная» [335].

Эти примеры можно множить, так что напрашивается определение цивилизации данного типа как системы со значимым отсутствием необходимых элементов. Можно называть это «обществом дефицита», но суть такова: необходимое отсутствие чего-то необходимого. Короче всего сущность минус-системы схвачена Воландом у Булгакова: «…Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет» («Мастер и Маргарита», гл. 3).

*Амбирелигия, Гипореальность, Ирреалия, Как бы, Недо-, Реалитет

Образ. С. 65–75.

Слово. С. 339–345.

Религия. С. 98–105.

МНОГОВЛАСТИЕ, ПОЛИКРАТИЯ

МНОГОВЛАСТИЕ, ПОЛИКРАТИЯ (polycracy; греч. poly, много + kratos, власть). Многообразие властей, определяющих жизнь общества, включая неполитические формы власти, которые обладают своей легитимностью (наука, религия, этика, искусство). Многовластие носит более широкий характер, чем принцип разделения властей, как в современных западных государствах, где выделяются независимые ветви политической власти: исполнительная, законодательная, судебная. Диапазон власти шире политики. По словам Ницше, «жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени власти – если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти» [336]. Власть предстает у Ницше и как биологический, и как эстетический, и как религиозный феномен. Об этом говорят сами названия разделов его незавершенного труда «Воля к власти»: «Воля к власти как познание», «Воля к власти в природе», «Воля к власти как общество и индивидуум», «Воля к власти как искусство»… Причем собственно политическая власть удостаивается у Ницше пренебрежительной оценки: «Люди, которые стремятся к власти только ради счастливых преимуществ, властью предоставляемых: политические партии» (фр. 721).

У каждой области общественного бытия есть своя власть, свои средства подчинения людей и достижения нужных целей. У интеллекта есть власть, действующая логикой убеждения, сцепкой причинно-следственных связей, наглядностью аналогий и емкостью обобщений. Есть своя власть у нравственных чувств и императивов, у таких понятий, как совесть и честь, ради которых люди идут на тяжелейшие испытания. Огромна власть над людьми религиозных верований, догматов и традиций. Своя растущая власть есть у науки, которая все больше претендует на то, чтобы стать Властью в современном обществе, пользуясь силой технологий, созданных на основе научных исследований. Огромна власть музыки, которая «так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть» (Л. Толстой, «Крейцерова соната»). Есть своя власть у литературы и искусства – способность подчинять людей силе образа, красоте слова и пластике жеста. По словам О. Мандельштама, «Поэзия – это власть». «Раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит, ее боятся, значит, она – власть» [337].

Власть – это способность подчинять своей воле людей. Как бы ни противилась политика тем силам, которые исходят от науки, религии, искусства, языка, часто она оказывается беспомощна перед этими иновластными структурами, хотя они не имеют в своем распоряжении таких орудий, как армия, полиция, тюрьмы, администрация всех уровней. Поэтому, когда говорят о необходимом разделении властей в демократическом обществе, нельзя сводить это к вопросу разделения только политических властей. За пределами политики есть много других властей, управляющих жизнью современного, глубоко стратифицированного социума. Общество поликратично, то есть многовластно, поскольку оно гетерогенно, вмещает множество профессиональных подходов, социальных интересов, стилей жизни. Политика как таковая занимает в жизни свободного общества скромное место, поскольку делит власть с наукой и техникой, религией и моралью, языком и литературой, философией и музыкой. При поликратии каждый профессионал заботится о том, чтобы сфера его деятельности как можно дальше простирала свою власть над людьми. Так, писатели, филологи, лингвисты стремятся утвердить власть языка, семантики и прагматики над сознанием и подсознанием людей. Сила образов, риторическая и поэтическая власть не растворяется в политической, а ей противостоит, потому что, как сказал И. Бродский, язык древнее и могущественнее государства.

Чем больше властей перекрещиваются и взаимодействуют в жизни общества, тем оно свободнее. И наоборот, когда одна из властей начинает господствовать над обществом в целом, оттесняя все другие, это приводит к тоталитаризму, причем не только политическому. Если религия приобретает всецелую власть над обществом, то это фундаментализм; если все сводится к науке или технике, это сциентизм или технократизм; если к морали – морализм; если к искусству – эстетизм… Все эти «измы» – виды тоталитаризма, гегемонии одной власти – опасны для общества в целом, и для их предотвращения следует утверждать ценности не только демократии, но и поликратии.

*Полиполитика, Транскультура, Транссоциальное

Политика. С. 281–291.

НЕДО-

НЕДО- (under-). Приставка, категория культурологии и социальной философии, обозначающая незаконченность строительных акций, недовоплощенность созидательных проектов как свойство определенной цивилизации. Соответственно образуются и такие социально значимые разновидности недо- как: недострой (understruction), недодел (underdoing, underaction), недоработка, недород, недобор, недосмотр, недостача. «Недо-» характеризует также парадоксальное религиозное мироощущение, которое исходит из оправдания материального мира и одновременно из необходимости его отрицания и частичного разрушения (см. *амбирелигия).

В России недо-, недовершенность материального и социального обустройства, выступает как важная категория национального миросозерцания и самосознания. Ф. Достоевский восклицал: «Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь, наконец, построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которого вот уже двести лет все ничего не выходит» [338]. Н. В. Гоголь сетовал на то, что, хотя в России больше умных людей, чем в Европе, те менее умные люди «хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучи дел, и все, как пыль, сметаются они с земли вместе с нами» [339]. Даже такой «охранитель», как К. Победоносцев, стремившийся законсервировать страну, признавал безуспешность этих попыток из-за отсутствия самой субстанции, которую можно было бы запечатать и оберечь. Сохранять можно только то, что уже существует, а то, что находится в полупостроенном-полуразрушенном состоянии, нельзя сохранять, можно только дальше строить или дальше разрушать. «Стоит только пройтись по улицам большого или малого города, по большой или малой деревне, чтобы увидеть разом и на каждом шагу, в какой бездне улучшений мы нуждаемся и какая повсюду лежит масса покинутых дел, пренебреженных учреждений, рассыпанных храмов» [340].

Но именно эта рассыпанность, покинутость и пренебреженность сохраняется в России как своеобразное сочетание консерватизма и нигилизма, как консервация самой негативности, памятник разрушению памятника. Трудно определить, что есть недо-: «полунаполненное» или «полупустое» культурное пространство, но присутствие этих двух половин равно обязательно, чтобы одна очерчивала и оттеняла другую.

В облике российских городов и селений есть неустранимая обшарпанность, обветшалость, как бы присущая самому духу этих мест. Новенькое, «с иголочки» сооружение тоже быстро ветшает и срастается с аморфной средой обитания. Художник и теоретик российского постмодерна Илья Кабаков объясняет эту постоянную недосозданность или полуразрушенность российского ландшафта самим условием его существования в метафизической пустоте. «Каждый человек, живущий здесь, живет осознанно или неосознанно в двух планах: в плоскости своих отношений с другим человеком, со своим делом, с природой, и – в другом плане – в своем отношении с пустотой… Первый есть «строительство», устроение, второй – истребление, уничтожение первого. На бытовом, житейском уровне эта разведенность, раздвоенность, роковая несвязанность первого и второго планов переживается как чувство всеобщей деструкции, бесполезности, безосновности, бессмысленности всего, что ни делает человек, что бы он ни строил, ни затевал – во всем есть ощущение временности, нелепости и непрочности» [341].

Эти два процесса, конструкции и деконструкции, воплощения и размывания, не просто происходят одновременно, но они завязаны вместе в один узел: недо-. Если «до-» указывает на процесс до-стижения чего-то определенного, до-ведения дела до конца, то «не-» препятствует этому «до-», действует как сила оттяжки, отсрочки, образуя пустоты на пороге возможного достижения. Промежуточный слой между «до» и «не» – та грань, по которой скользит это «очарованное странничество» российского духа. Таково промежуточное место этого религиозного опыта между Востоком и Западом: полупризрачные постройки позитивного мира, постоянно стоящие в лесах и всем своим видом говорящие, что они никогда не будут достроены, что начаты они вовсе не для того, чтобы получить завершение, а чтобы пребывать в этой полупустой середине. Не пустота совсем уже голого места, пустыни или пустыря, но и не завершенность зодческого труда в башне и шпиле, а именно вечная стройка, «долгострой», «недострой», в котором доски и перекрытия столь же значимы, лелеемы, как и прорехи, сквозящие между ними. Недо – межеумочность вольного духа, который равно чужд и восточной созерцательной практике мироотрицания, и западному деятельному пафосу мироустроения (см. *Амбирелигия).

У недо– есть не только культурная, социальная, религиозная, но и психологическая составляющая. Когда «не» и «до» впрямую сочетаются, то создается нечто вроде надрыва (laceration), описанного Ф. Достоевским во всех видах: в гостиной, в избе и на открытом воздухе («Братья Карамазовы», кн. 4, «Надрывы»). Катерина Ивановна до такой степени любит Дмитрия, до такой степени всепрощения и самоотречения, что… вовсе даже и не любит его («Дмитрия надрывом любите… внеправду любите…» – вдруг озарило Алешу). Штабс-капитан Снегирев до такой степени отчаяния нуждается в деньгах, до такого «дикого восторга» доходит, когда Алеша передает ему деньги, что… не берет их, бросает на землю и с остервенением топчет каблуком. Такая стычка «до» и «не» в мире Достоевского производит истерику, душевную судорогу. «Они плачут… истерика, бьются» (о Катерине Ивановне). «Сотрясается, словно судорогой его сводит (о Снегиреве).

Печатью недо– отмечены и два таинственных и жутких образа русской словесности: «недоносок» в одноименном стихотворении Е. Баратынского и «недотыкомка» в романе Ф. Сологуба «Мелкий бес» (и в его более раннем стихотворении «Недотыкомка серая…»). Общее у этих загадочных тварей – само недо– как признак чего-то метафизически зыбкого, непроявленного, надорванного. У них сходные эпитеты, динамика действия. Недоносок – взлетает и падает, мечется, изнывает тоскою. Недотыкомка – вьется и вертится, томит зыбкой присядкою… Если недоносок – страдающий, неродившийся некто, то недотыкомка – дразнящее и ускользающее нечто.

Недо- глубинно сопряжено с другой философемой российской цивилизации – *как бы, обозначающей условно-симулятивную, «кажимую» природу социального мироустройства. Если недо- указывает на востребованность и одновременно нехватку реальности в данной общественной системе, то как бы – на избыток фиктивных, условно-иллюзорных форм ее проявления.

*Амбирелигия, Амбитеизм, Вакуум нестабильный, Выверт, Гипер-, Гипо-, Гипореальность, Грамматософия, Ирреалия, Как бы, Калодицея, Минус-система, Не-небытие, Реалитет

Постмодерн. С. 103–122.

Религия. С. 108–102.

ОБНАДЕЖИВАЮЩИЙ УРОД

ОБНАДЕЖИВАЮЩИЙ УРОД (hopeful monster). Понятие генетики и теории эволюции, применимое также к общественным феноменам; макромутация организма, который отклоняется в своем строении от нормы и может быть адаптирован, иногда успешно, к измененным условиям среды. При совпадении с аномальными переменами в среде такая аномалия – «минус на минус» – может дать плюс, то есть привести к развитию нового вида или других таксонов (групп организмов) [342]. Понятие «обнадеживающего урода» ввел американский генетик Рихард Гольдшмидт [343], подвергнув критике дарвиновскую теорию эволюции, поскольку мелкими вариациями нельзя объяснить образование новых видов. Следует допустить большой скачок, макромутацию, которая может оказаться благоприятной и «видообразующей», только если такой мутант находит для себя новую экологическую нишу.

Эволюционные скачки могут происходить не только в животных, но и в человеческих популяциях, и соответственно понятие «макромутации», или «системной мутации», может относиться к культуре, к этносам. Социальная эволюция может происходить путем накопления мелких мутаций, едва заметных изменений в строении общественного организма. Революции же можно сравнить с макромутациями, которые делают возможным развитие новых общественных форм. Обычно макромутации вредоносны, и в результате появляется нежизнеспособный урод, обреченный на быструю гибель. У России, пережившей за ХХ век четыре революции и три войны (в том числе две мировые), налицо признаки вредных социальных мутаций: дегенерация населения, демографический спад, алкоголизм и распространение наркомании, повышенная смертность и низкая продолжительность жизни; развал науки и многих производительных отраслей хозяйства, выживание только за счет выкачки недр; всепроникающая коррупция, отсутствие демократического разделения властей и механизмов обновления власти; цинизм и индифферентность населения, его криминализация и сращение власти и криминалитета, неразвитость права и правосознания, утрата традиционных ценностей и моральных приоритетов, отток самой интеллектуальной части общества на Запад. «Когда популяция доходит до грани жизни и смерти, в ней возникает множество мутаций, большинство из которых гибельно для нее» [344].

Наряду с разрушительными мутациями в России следует отметить и ряд таких, которые могут стать конструктивными, хотя и воспринимаются как аномалии с точки зрения развитых постиндустриальных обществ: высокая адаптивность к низшим, минимально приемлемым условиям существования; появление «отравоядной» породы людей, способных выносить предельные нагрузки и экологически вредную среду обитания; нелинейность, ризоматичность социальных структур; недостаточная специализированность всего культурного поля, тенденция к цельности, гибридности; многообразие этносов; резерв жизненных альтернатив, образованный большим числом чудаков, юродивых, маргиналов, аутсайдеров, патологий поведения и психики, «выкидышей» цивилизации.

Совокупность аномалий, отличающих российскую цивилизацию, ставит ее в крайне опасное положение, на грань катастрофы. «Однако, – по словам биолога, – среди множества этих “уродов”, возможно, появится и такой, который впишется в какую-либо новую экологическую нишу» [345]. В данном случае речь идет о социальных аномалиях и о том, как они могут вписаться в сценарии будущего развития человечества. Какие исторические условия на Земле могут способствовать тому, чтобы продукт системных общественных мутаций, то есть революций и войн, скачков от капитализма к коммунизму и обратно, оказался «обнадеживающим»?

Среди таких экстремальных, как правило, резко негативных условий мыслимы: планетарная катастрофа, после которой выживут только представители общества, приспособленного к наитруднейшим условиям существования; техногенные катаклизмы (типа взрывов на атомных электростанциях), в которых лучший шанс окажется у технически менее развитых или территориально наиболее разбросанных наций, с наименьшей плотностью населения; война между Западом и Исламом, в которой Россия, с ее многовековым опытом полиэтничности и поликонфессиональности, окажется местом примирения и откроет новую страницу истории «после третьей мировой войны». Признаки нынешнего уродства могут оказаться эволюционно выигрышными только в случае катастрофических вариантов мирового развития, особенно если катастрофа окажется «избирательной», например если произойдет глобальное изменение климата и Россия окажется в самой мягкой климатической полосе, выгодной для хозяйственного развития.

«Обнадеживающий урод» – глубинный российский архетип, сказочный Иван-дурак, все время плошавший перед умными старшими братьями, но потом чудом («глупой случайностью») отхвативший себе прекрасную царевну и царство в придачу. Есть в русском фольклоре и прямой биоморфный образ макромутации: болотная лягушка оборачивается прекрасной царевной Василисой Премудрой. Но следует признать, что «сказочны» и многие события палеонтологической летописи. Например, птицы, как один из классов позвоночных, образовались, скорее всего, в результате внезапной системной мутации. По словам немецкого эволюциониста и палеонтолога Отто Шиндевольфа, «Искать переходные формы бесполезно, потому что их и не было: первая птица вылупилась из яйца рептилии» [346]. Сам человек, по оценке современной эволюционной теории, тоже возник в результате разрыва и скачка, как обнадеживающий урод царства приматов, «гадкая обезьяна». «Организация человека уродлива по сравнению с его предками: таковы, например, анатомические особенности, связанные с вертикальным положением тела, отсутствие хвоста, волосяного покрова и т. д.» [347] Поэтому не только обезьяны кажутся уродливыми человеку – в такой же мере и он должен выглядеть уродливо-нелепым в их глазах: бесшерстая, бесхвостая обезьяна на двух ногах… Взгляд приматов, по сути, более объективен, поскольку они были нормой тогда, когда человек был еще только аномалией. Среди макромутаций преобладают разрушительные, но только они и способны вести к образованию новых видов и классов за эволюционно кратчайшие сроки. От всех носителей российского культурного генотипа зависит, насколько эта системная мутация окажется вредной или благоприятной для данного исторического организма и приведет к его гибели – или созданию новой линии эволюции [348].

*Конструктивная аномалия, Креатема, Минус-система, Недо-, Хоррология

О России с надеждой // Новая газета. 2.12.2011. № 135 (1838).

Политика. С. 25–38.

ОТСТАВАНИЕ ЧЕЛОВЕКА ОТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ОТСТАВАНИЕ ЧЕЛОВЕКА ОТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА (a human lagging behind humanity). Один из основных векторов истории: возрастание диспропорции между человеческой индивидуальностью, ограниченной биологическим возрастом, и социально-технологическим и информационным развитием человечества, для которого нет видимого предела во времени. Увеличение возраста человечества не сопровождается столь же значительным увеличением индивидуальной продолжительности жизни. С каждым поколением на личность наваливается все более тяжелый груз знаний и смыслов, которые были накоплены предыдущими веками и которые она не в состоянии усвоить.

Основной закон истории по-разному формулировался у Вико и Мальтуса, у Гегеля и Маркса, у Шпенглера и Питирима Сорокина: как рост народонаселения или самопознание абсолютного разума, как усиление классовой борьбы или расцвет и увядание цивилизаций… В ряду самых общих закономерностей стоит и отставание человека от человечества.

Среди прежних попыток осмысления этой диспропорции – проблема отчуждения, поставленная XIX веком, и проблема утраты реальности, поставленная XX-м. Марксизм, экзистенциализм, постмодернизм, в сущности, решают одну проблему: растущую диспропорцию между человечеством и человеком, видом и индивидом, которая формулируется то как «отчуждение» и «проклятие частной собственности», то как «некоммуникабельность» и «царство абсурда», то как «гибель реального» и «царство симулякров». Постмодерн на исходе ХХ века снимает проблему отчуждения тем, что снимает саму проблему реальности: она не просто отчуждается или обессмысливается, но исчезает, а вместе с ней – и общий субстрат человеческого опыта, заменяясь множеством произвольных и относительных картин мира. Каждая раса, культура, пол, возраст, местность, индивид создают свою «реальность», точнее ее «симулякр».

И отчуждение реальности от человека и, далее, исчезновение самой реальности – ступени одного поступательного процесса, в котором сумма всей информации, выработанная человечеством, делается все менее доступна отдельному индивиду. Этот процесс совершается не в арифметической, а в геометрической прогрессии; развитие человечества – информационное, технологическое – непрерывно ускоряется по экспоненте. Та сумма знаний и количество «новостей», которые накапливались в течение всего XVI или XVII веков, теперь поставляются в одну неделю, то есть темп производства информации возрастает в тысячи раз, притом что и информация, накопленная всеми предыдущими временами, также непрерывно суммируется и обновляется в составе новых информационных ресурсов. Получается, что человек рубежа XX – ХXI столетий вынужден за свою жизнь воспринять в десятки тысяч раз больше информации, чем его предок всего лишь 300–400 лет назад. А ведь средняя продолжительность жизни за несколько последних веков увеличилась не геометрически, а всего лишь арифметически, не более чем вдвое [349]. По расчетам специалистов, тридцать лет назад объем знания, производимого человечеством, удваивался каждые восемь лет [350], а ныне – примерно каждый год. С введением «Интернета вещей» он будет удваиваться каждые двенадцать часов. Значит, индивид все более чувствует себя «калекой», который неспособен полноценно соотноситься с окружающей информационной средой. Это особого рода увечье, в котором человек лишается не внешних, а внутренних органов: зрение и слух принимают на себя нагрузку, которой не выдерживают мозг и сердце.

По Мальтусу, человечество как производитель отстает от себя же как потребителя, то есть речь идет о соотношении совокупной биологической массы и совокупного экономического продукта человечества. Но в состязании с самим собой у человечества все же гораздо лучшие шансы, чем у индивида в состязании со всем человечеством. Человечество может себя прокормить – но может ли оно себя понять, охватить разумом индивида то, что создано видовым разумом? Хватит ли человеку биологически отмеренного срока жизни, чтобы стать человеком? Индивид, даже интеллектуально развитый, перестает быть представителем человечества – и становится профессиональной особью, представляющей узкий класс «специалистов по третьему тому Гегеля», – а также этнической, сексуальной, расовой, классовой особью, представляющей мельчающие подклассы, отряды, семейства человеческого рода.

Одним из первых об опасности дезинтеграции человечества предупреждал немецкий философ Вильгельм Виндельбанд: «Культура слишком разрослась, чтобы индивид мог обозреть ее. В этой невозможности заключена большая социальная опасность. <…> Сознание единой связи, которая должна господствовать во всей культурной жизни, постепенно утрачивается, и обществу грозит опасность распасться на группы и атомы, связанные уже не духовным пониманием, а внешней нуждой и необходимостью. <…> Современный человек удовлетворяется поверхностным дилетантизмом, снимая со всего пену и не касаясь содержания» [351].

Мировые войны и революции XX века – следствие именно этого распада человечества. Причем угроза явилась из той страны, которая шла в авангарде культурного развития человечества – и по странному совпадению стала виновницей двух мировых войн. Как замечают Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в связи с нацификацией Германии, «прогресс в направлении учреждения нового порядка в широкой мере поддерживался теми, чье сознание не поспевало за прогрессом, банкротами, сектантами, дураками» [352]. Это именно то, о чем предупреждал Виндельбанд за семьдесят лет до того, как «диалектика просвещения» повернулась к Германии своей темной стороной: «Наша культура стала настолько разветвленной, настолько многообразной, настолько противоречивой, что индивид уже не может полностью охватить ее» [353]. И тогда наступает пора насильственного упрощения культуры по линии националистического или классового подхода. Там, где рвется связь человека и человечества, наступает конец гуманизма. Можно только гадать, к каким социальным взрывам и потрясениям может привести тот информационный взрыв, в котором мы участвуем.

Любая диспропорция в развитии человечества рано или поздно находит насильственный и катастрофический выход, вслед за чем начинается пора отрезвления и мирного урегулирования социальных, демографических, а в будущем информационных кризисов. Если в XIX веке отверженными от материального прогресса и изобилия представали пролетарии, то как мы назовем эту растущую группу людей в XXI веке? Жертвами информационного взрыва? Юродивыми компьютерного века? Инфопролами? Глупость и ум, информационная насыщаемость сознания становятся более решающими факторами, чем материальная собственность. Бедные XXI века – это неспособные вобрать в себя то, что является общепризнанным капиталом человечества: знания, идеи, информацию. В силу ограниченного срока жизни и нарастающего отставания от человечества многие люди будут попадать в разряд бедных, которые могут попытаться отомстить человечеству за этот растущий разрыв.

В частности, резкий подъем религиозного фанатизма и фундаментализма в последние десятилетия, на первый взгляд, противоречит процессам глобализации, но может объясняться именно реакцией на ускоренное производство и обмен информацией в планетарном масштабе благодаря экспансии Интернета, мобильных телефонов и других коммуникативных сетей. Целые группы населения чувствуют себя обделенными, изолированными, «бедными» в обществе информационного изобилия. Информационный взрыв делает современный мир сложным для понимания и вызывает сопротивление в виде нового культа архаики и возврата к простым догматам веры.

Результатом такой растущей диспропорции между общечеловеческой культурой и формами индивидуального ее освоения будет информационная шизофрения, а возможно, и вымирание человечества, о чем предупреждал Р. Бакминстер Фуллер: «На своих передовых рубежах наука открыла, что все известные случаи биологического вымирания были вызваны избытком специализации, избирательной концентрацией немногих генов за счет общей адаптации. <…> Между тем, человечество лишилось всеобъемлющей способности понимать. <…> Только полный переход от сужающейся специализации ко все более всеохватному и утонченному всечеловеческому мышлению… может повернуть вспять курс человека на самоуничтожение…» [354]

Вполне реальна опасность того, что человечество, устоявшее перед ядерной бомбой, истребит себя бомбой информационной, разобьется на мельчающие информационные, а затем и техно-социально-генетические подвиды. На повестку XXI века встает закон ускоренного производства информации и как следствие его растущий разрыв между отдельными группами населения – и человечеством в целом.

*Всечеловек, Техногуманистика, Травма постмодерна

Информационный взрыв и травма постмодерна // Русский журнал. Октябрь 1998; Звезда. 1999. № 11. С. 216–227.

Постмодерн. С. 45–66.

ПАНФОБИЯ, МИРОЗЛОБИЕ

ПАНФОБИЯ, МИРОЗЛОБИЕ (panphobia; греч. pan, всё + phobos, страх, ужас). Страх и ненависть ко всему миру. Не следует путать панфобию с мизантропией («человеконенавистничеством»). Мизантроп нелюдим, избегает общества, не слишком высокого мнения о людях, в том числе о самом себе; это недоброе, но пассивное, страдальческое отношение к миру, осознание его пороков и слабостей. Мирозлобие – это эмоционально агрессивное отношение к миру, злорадство по поводу его бед и несчастий, стремление унизить, наказать. Мирозлобец ненавидит весь мир, желает ему зла, испытывает обиду и желание отмщения. Подпольный человек Достоевского, желающий всему свету провалиться, – один из первых представителей этого типа.

Панфобия выражается в пропаганде войны и насилия как средств геополитической экспансии. В уставе Евразийского союза молодежи написано: «Мы – тоталитарная партия интеллектуального типа, ориентированная на эсхатологический захват планетарной власти. Хитрый и жестокий захват». Выбор прост: если человечество не дерзнет стать кастовым и «евразийским», то лучше ему сгореть в ядерном огне. Панфобия грозит превратить Америку и вообще Запад в радиоактивную пыль и призывает российскую армию оккупировать всю Европу и установить над ней власть «русского царя».

Панфобия более опасна, чем фашизм или коммунизм, и относится к традиционным идеологическим формам тоталитаризма XX века примерно как ядерное оружие к обычному, поскольку выражает тотальную ненависть: не к иным классам, нациям или расам, а к миру как таковому. Это жажда абсолютной гегемонии над миром и стремление диктовать ему свою волю – или уничтожить его. Советский коммунизм с его идеей классовой борьбы и ненависти к «врагам народа» был только прологом к той панфобии, которая стала возрастать в XXI веке на почве ресентимента и реваншизма.

*Аморт, Новейшее средневековье, Психократия, Святобесие, Танатализация, Тотальгия, Шизофашизм

От совка к бобку: 2014-й год в предсказании Достоевского // Новая газета. 5.12.2014.

Политика. С. 155–157, 215–220.

ПЛАТОМАРКСИЗМ

ПЛАТОМАРКСИЗМ (Plato-Мarxism). Сочетание платонизма и марксизма в тоталитарных практиках и теориях XX века; философская основа государственной идеократии советского образца.

По определению А. Н. Уайтхеда, западная философия – это совокупность примечаний к диалогам Платона. Тогда уместно предположить, что русской философии, и особенно советского периода, принадлежит одно из почетных мест в истории мировой мысли, поскольку учение Платона об идеях как основе государственного строя нигде не воплощалось столь грандиозно, как в коммунистической России. Никогда и нигде мысль так не билась над воплощением «высших» идей в ткань общественных отношений и повседневной действительности – так что, в результате полной философизации бытия, мысль становилась пленницей этих самых идей, приобретавших форму тотальной власти. То, что платонически обобщалось в мысли, марксистски обобществлялось в бытии.

Исторически Россия не столько производила философские идеи, сколько старательно внедряла их в общественное бытие и сознание. Россия – не рассадник новых идей, но место их общественного воплощения, где они обретают черты партии, секты, «философского града», «идеального государства». Марксизм был государственной философией России на протяжении семидесяти лет – никогда раньше философия не обладала таким весом в обществе. Если в других странах высшей общественной ценностью и авторитетом были мифологические верования, религиозные учения, монархическая преемственность, рынок и коммерция, то в России такой высшей инстанцией была именно философия – верность учению диалектического материализма и научного коммунизма. Именно в философии все политические, экономические и технические решения, не говоря о культурных, находили свое последнее обоснование – дальше, за пределы марксистско-ленинской философии, двигаться было некуда. Соотношение лирических и эпических элементов в поэме или наследование приобретенных признаков растениями – все эти сугубо специальные вопросы поэтики или биологии решались исходя из высших философских соображений.

Государственно учрежденная философия в СССР была гибельной для отдельных философов именно потому, что становилась субстратом самой действительности и приобретала черты сверхличного, универсального разума, как в Платоновом государстве. В своем безграничном господстве разум тождествен безумию, поскольку отличительным свойством разума, как писал еще Паскаль, является его «недоверие к себе». Россия страдала не от недостатка, а от избытка философизма, который проникал в каждую клеточку общественной и частной жизни, выстраивая ее по правилам материалистической идеологии, то есть системы идей, не отражающих, а переделывающих материальную действительность по своему образу и подобию.

Казалось бы, марксизм, с его выведением всех идей из экономического фундамента общества, прямо противоположен платонизму. Но сам марксизм лишь перевернул с головы на ноги гегелевскую философию, исходящую из самодвижения абсолютной идеи. Новое у Гегеля в сравнении с Платоном – поступательное, историческое развитие идеи, но конечный итог этого процесса – тоже государство (немецкое), вобравшее в себя полноту самопознавшего разума. Этот платоновский и гегелевский идеализм, обращенный у Маркса в самодвижение материальной действительности и общественных формаций, не исчезает, но остается скрытой потенцией истории и вырастает в ее конечный идеал, грядущее коммунистическое общество. Упразднив царство идей, отрешенное от истории, Маркс вслед за Гегелем воздвиг его как конечную перспективу истории. Русская мысль перенимала и усваивала платонизм не только от самого Платона, не только через неоплатонические учения отцов церкви или через воздействие гегелевского абсолютного идеализма, – но и через Маркса. В свое время философ Сергей Булгаков, совершая переход от марксизма к идеализму, высказывал намерение перевести Маркса на язык Платона. Собственно, такой перевод и осуществила советская идеология, превратившая материализм в программу материального воплощения чистых идей. Более того, Маркс оказывался более рьяным платоником, чем сам Платон, поскольку если у древнегреческого мыслителя царство идей существует само по себе и не нуждается в материальном воплощении, то у Маркса идеи неотделимы от исторического процесса и жаждут воплощения, «теория овладевает сознанием масс» и «становится материальной силой». Платомарксизм советского образца есть важнейшая фаза всемирной эволюции платонизма.

Платон, Гегель и Маркс представляют три стадии развития идеализма в направлении социальной инженерии: 1) сверхъестественный мир идей; 2) воплощение абсолютной идеи в истории; 3) преобразование истории силой идей. При этом на третьей, марксистской стадии усиливается как материалистическая направленность идеализма, так и моноидейность, тоталитарная направленность материализма. Одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе: «Философы до сих пор лишь различным образом объясняли мир, тогда как задача состоит в том, чтобы изменить его» – содержит существенную асимметрию: переход от «объяснения» к «изменению» достигается утратой «разнообразия», которое исчезает во второй части тезиса. Предполагается, очевидно, что объяснять мир можно разными способами, а изменять – только одним.

Если у Платона и Гегеля идеи еще отчасти парили над миром, отвлекались в особую область Высшего Ума, Абсолютного Духа, то теперь они легли в основание всего: в строй хозяйственной деятельности и повседневной жизни, в ритуалы партийной чистки и субботники по очистке территорий, в пятилетние планы… Диалектический материализм оказался орудием воинствующего идеализма. Господство материализма, по замечанию Андрея Белого, привело к исчезновению материи в СССР – резкому падению материального уровня жизни (*Недо-). Историческая функция материализма – не в бесполезном удвоении («верном отражении») реальности, а в ее практической, насильственной идеализации.

Поэтому господствующее интеллектуальное движение советской эпохи точнее называть не просто марксизмом, но платомарксизмом, то есть таким идеализмом, который утверждает себя как закон самой материальной действительности. Если Платон, исходя из идеалистических предпосылок, пришел к системе коммунистического государства, то Маркс, исходя из коммунистических предпосылок, должен был прийти к системе идеократии, что и осуществилосьв России ХХ века. Материализм стал идеологией, и словосочетание «материалистическая идеология» звучало естественно для слуха советских людей – а значит, столь же естественно и понятие «платомарксизм». Платонизм был обратной стороной марксизма, и последующий крах идеократического государства стал в какой-то мере приговором для них обоих.

Платомарксизм советской цивилизации явился основой развития позднесоветского концептуализма как художественного и интеллектуального движения, демонстрирующего семантическую пустотность идей, их вербальность и отвлеченную концептуальность. *Концептуализм – это номиналистическая критика и пародия на платомарксизм как новую форму средневекового реализма.

*Амбирелигия, Амбиутопия, Видеология, Гипер-, Идеологический язык, Как бы, Концептуализм, Недо-, Ухрония

Об основных конфигурациях советской мысли в послесталинскую эпоху // Проблемы и дискуссии в философии России второй половины ХХ в.: современный взгляд. М.: РОССПЭН, 2014. С. 73–89.

Ideas against Ideocracy: the Platonic Drama of Russian Thought // In Marx's Shadow: Knowledge, Power, and Intellectuals in Eastern Europe and Russia / Ed. by C. Bradatan and S. Oushakine. Lanham (MD): Lexington Books, 2010. Р. 13–36.

Лит.:Поппер К. Открытое общество и его враги / Пер. под ред. В. Н. Садовского. В 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 71–72, 113, 211; т. 2. С. 138, 204.

ПОЛИПОЛИТИКА

ПОЛИПОЛИТИКА (polypolitics; греч. poly, много + polis, город-государство, откуда politikos, гражданский, политический). Политическое значение многообразных неполитических видов деятельности. Наука, философия, поэзия, живопись сильнее всего воздействуют на общество не тогда, когда они впрямую говорят о политике, выражают какие-то политические взгляды, продвигают определенные партии, платформы, движения. В этом случае они становятся инструментами политики. Свое наибольшее воздействие на общество эти формы полиполитики оказывают именно тогда, когда становятся аполитичными в традиционном смысле, то есть вместо подчиненной политической роли берут на себя миссию «чистой», неангажированной науки, поэзии, музыки и властвуют над людьми независимо от их политических пристрастий. Древнейшие формы полиполитики – пифагореизм и платонизм в Греции. Это воздействие на общество иными средствами, чем политика: осуществление властных полномочий числа, поэзии, мудрости.

В условиях репрессивной политики, при господстве тоталитаризма и авторитаризма, полиполитика противопоставляет государственному контролю воздействие музыки, слова, науки, благодаря чему общество чувствует над собой власть иных законов, чем те, которые навязываются им политиками.

*Многовластие, Транскультура

Политика. С. 281–291.

ПОЛИТИКОЗ

ПОЛИТИКОЗ (politicosis; ср. «психоз», «токсикоз» и др. медицинские термины). Болезнь политического; одностороннее увлечение политикой, политомания (politicomania). Политикоз – это склонность политизировать любые явления (искусство, науку, религию, этику и т. д.), преувеличивать значение политики, выводить из нее все содержание культуры и сводить к ней все смыслы человеческой жизни. Политикоз может быть профессиональным заболеванием политиков, мыслящих весь мир в категориях политической борьбы, заговора, идеологии и т. д. Одержимость политикой и политическим может быть свойством отдельных личностей, мыслителей – или целых обществ, исторических периодов. Политикоз особенно заразителен в молодости, когда политика предлагает готовый и ясный ответ на любые вопросы самоопределения личности.

Массовым политикозом была отмечена жизнь советского общества в 1920–1940‐е годы; впоследствии, в брежневскую эпоху, политикоцентризм (politicocentrism), оставаясь официальной идеологией, уже не представлял собой повального заболевания: сферы научного, художественного, религиозного постепенно приобрели самостоятельное значение.

*Многовластие, Полиполитика

Юность. С. 90.

ПОТЕНЦИАЛЬНЫЕ СООБЩЕСТВА

ПОТЕНЦИАЛЬНЫЕ СООБЩЕСТВА (potential communities). Сообщества, для формирования которых есть предпосылка в виде психологической, мировоззренческой или какой-либо другой общности индивидов. Например, все влюбленные, или все испытывающие боль, или все переживающие кризис среднего возраста, или все верующие в Бога, но не принадлежащие ни к одной конфессии, образуют некоторую общность. Для ее перерастания в сообщество требуется пройти ряд ступеней: саморефлексия и самоидентификация, чувство солидарности, заинтересованность в опыте других, потребность общения, практика коммуникации, сначала спонтанной, потом все более регулярной и организованной, приобретающей институциональные черты…

На пути от потенциального сообщества к актуальному много ступеней и переходных форм. Не всякая общность требует актуализации в виде сообщества. Л. Толстой, проповедуя трезвый образ жизни, вместе с тем отрицательно относился к идее собраний и организаций трезвенников, поскольку отрицательное отношение к алкоголизму еще не формирует позитивной основы общения. Потенциальное сообщество часто выигрывает в своей действенности, оставаясь потенциальным, подобно тому как *модальные чувства и действия (вера, надежда, страх, желание) сильнее, когда обращены на потенциальное, – и исчезают, когда их предмет актуализируется. Точно так же актуализация потенциальных сообществ, их переход в организации и институции, может лишать их объединительных и вдохновляющих импульсов, свойственных именно потенциальности.

Сочувствие, сомыслие, *соверие, то есть обращенность к другим, духовно близким в рамках сознательной приверженности общим ценностям, без организованных структур общения и солидарности (organic commitment without organized communication) – это лейбницевская модель творческого плюрализма, «предустановленная гармония монад», которым не требуются окна и двери, чтобы осознавать свою общность. Вместе с тем сама категория потенциального сообщества ставит вопрос о целесообразности его актуализации в каждом конкретном случае. Нужно ли превращать общность внеконфессионально верующих в самостоятельное сообщество, то есть в еще одну конфессию (см. *Бедная вера)? Является ли человечество биологически заданной общностью – или оно призвано превращаться в сознательное сообщество? На какой ступени актуального объединения следует остановиться, чтобы не был утерян творческий импульс потенциальности (см. *Всечеловечество)? Эти экзистенциальные и социальные вопросы встают перед участниками потенциальных сообществ на каждой ступени их формирования из общностей.

*Бедная вера, Вочеловечение, Всечеловечество, Комос, Модальные чувства и действия, Потенциосфера, Соверие

ПСИХОКРАТИЯ

ПСИХОКРАТИЯ (psychocracy). Феномен социальной психологии; тип политического режима, который правит путем нагнетания определенных психических состояний в обществе: массовой истерии, паранойи, хоррора, ненависти, страха, зависти, эйфории и т. д. Население зомбируется средствами массовой (дез)информации, прежде всего телевидением. Элементы психократии присутствовали и в тоталитарных режимах XX века, но и коммунизм, и фашизм были прежде всего идеократиями, то есть правили посредством идей, овладевающих и сознанием, и подсознанием масс. Когда у власти не остается других рычагов воздействия: экономических, идеологических, конструктивно-цивилизационных, креативно-социальных, – она использует внушаемость населения для достижения своих целей, играет с психическим состоянием нации, заряжая ее энергией прежде всего негативных эмоций и фобий. Психократия совместима с плутократией, коррупцией, авторитаризмом и милитаризмом и создает для них пропагандистское обеспечение. Можно рассматривать психократию как парадоксальное отражение технического прогресса, поскольку информационные и коммуникативные технологии постепенно стирают грань между физически-реальным и психически-виртуальным.

Психократия как явление социальной психологии – разновидность *симпсихоза, психической взаимозависимости двух или многих людей.

*Новейшее средневековье, Панфобия, Симпсихоз, Социоделики

Сеанс черной магии. Марево и волшебник: Томас Манн и Russia Today // Новая газета. 19.1.2015. № 4.

Политика. С. 205–213, 217–218.

ПУСТОВОДСТВО

ПУСТОВОДСТВО (emptistry; empty + industry; ср. домоводство, садоводство). Разведение пустоты; форма общественной деятельности по производству «ничто» как главного коллективного продукта. Следует различать «ничего не делать» и «делать ничего». Ничегоделанье, в отличие от ничегонеделанья, – это не просто досуг, отдых, убиение времени, это активное заполнение пустотой жизненного пространства. Многое предпринимается социальной системой именно для того, чтобы действие ни к чему не приводило, – и это создает ощущение порядка, потому что слишком целенаправленная и продуктивная деятельность может восприниматься как опасная, нарушающая покой и равновесие. Пустоводство – не лень или праздность, это занятие по-своему трудоемкое, как и все другие «водства», от полеводства до лесоводства. Пример современного пустоводства – работа охранников в России: рядовые этой пятимиллионной армии стоят у аптек, поликлиник, супермаркетов, редакций и прочих мирных учреждений.

М. Е. Салтыков-Щедрин так описывает условия, сформировавшие Иудушку Головлева: «Проведя более тридцати лет в тусклой атмосфере департамента, он приобрел все привычки и вожделения закоренелого чиновника, не допускающего, чтобы хотя одна минута его жизни оставалась свободною от переливания из пустого в порожнее». О том же еще раньше писал Гоголь в наброске к «Мертвым душам»: «Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие. <…> Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно… Смерть поражает нетрогающийся мир».

Вспомним «Чевенгур» Платонова: «Так это не труд – это субботники! – объявил Чепурный. – …А в субботниках никакого производства имущества нету – разве я допущу? – просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства». Растениеводство, животноводство и пр. становились второстепенной формой деятельности по сравнению с идеологически самым правильным – пустоводством. В СССР господствовала идеология общей, а значит, ничьей собственности, и этот никто был по сути хозяином жизни и ни за что не отвечал. Делать ничего было лучше, чем делать что-то или не делать ничего: первое воспринималось как проявление индивидуализма («ему больше всех нужно!»), а второе – как тунеядство и паразитизм.

*Демобюрократия, как форма пустоводства, развитая на Западе, не столь актуальна в России, где на демократические процедуры не тратят слишком много времени – все определяет начальник. Однако единолично принятые решения настолько противоречат реальным интересам людей, что исполняются только для видимости. Если на Западе сложно принимать решения, то в России сложно их исполнять, и их эффект нейтрализуется взаимодействием энергии начальства и инерции подчиненных. Система управления «бешено буксует», то есть при большой затрате энергии производит ничего как продукт труда.

*Амбирелигия, Демобюрократия, Минус-система, Недо-, Пусто2ты, Танатализация

Политика. С. 225–232.

СОЦИОДЕЛИКИ, СОЦИОДЕЛИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА

СОЦИОДЕЛИКИ, СОЦИОДЕЛИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА (sociodelics; от греч. delos, ясный, очевидный; ср. психоделики). Социальные факторы, выступающие в роли психотропных средств, наркотиков, стимулирующие иллюзорные, измененные состояния сознания. К социоделикам относятся: революции, войны, уличные толпы, митинги, тюрьма, концлагерь, служба в армии, эмиграция, очереди, коммунальные квартиры и прочие социальные факторы, приводящие личность в состояние аффекта или эйфории и сходные по воздействию с психоактивными веществами.

Социоделики особенно сильно действуют в тоталитарных обществах, где увеличивается зависимость личности от «коллективной души». При этом самo социоделическое средство выступает субстратом и абстрактом социальности как таковой, имеющей абсолютную цель в себе – в достижении наибольшей сплоченности и однородности. Социоделики притупляют метафизический страх одиночества, болезни, смерти. Государство и массовая пропаганда, зомбируя граждан, надежно охраняют их от экзистенциальных бездн, от свободы и тоски. Вместе с тем люди постоянно пребывают в социоделическом «плавающем» сознании, в социотрансе (sociotrance) – не чувствуют реальности, не воспринимают фактов и логики, теряют сознание личной ответственности.

*Новейшее средневековье, Панфобия, Психократия, Святобесие, Симпсихоз, Тотальгия, Шизофашизм

СОЦИОНЕТИКА

СОЦИОНЕТИКА (socionetics; social + net, сеть). Воздействие электронных сетей на социальную жизнь; дисциплина, изучающая формы такого воздействия. Если в конце ХХ века электронные сети в основном воспроизводили «офлайновые» формы общественной коммуникации (газеты, магазины, настольные игры), то на рубеже XXI века начинается обратный процесс. Новые виртуальные сообщества выходят из компьютера в *реал и воздействуют на общественную жизнь. От прикольных флешмобов и виртуальных знакомств до организации политических митингов и демонстраций – сеть становится источником социогенеза на всех уровнях, от интимного до национального и глобального. Это уже не электронные сообщества, а электронно порождаемые реальные сообщества. Их условное название – ЭГГ, электронно генерированные группы (EGG – electronically generated groups; egg – яйцо, то есть речь идет о зародышах новой социальности). В таких «эггах» все связаны со всеми, об одном событии мгновенно извещаются тысячи людей, которые могут потенциально стать его участниками. Эти трансэлектронные (transelectronic) сообщества отличаются от доэлектронных тем, что перенимают от сетей их мобильность, спонтанность и эфемерность.

По мере роста таких сообществ приходит в движение и большое общество, совершается процесс его *нетификации. Оно становится более подвижным, текучим, прозрачным, сетеобразным, столь же проницаемым для интеллектуальных и социальных взаимодействий, как электронные сети. Подтверждается мысль Тейяра де Шардена о растущей ноосфере Земли и мысль А. Тойнби о поступательной этерификации общества (его растущей эфирности).

*ИнтеЛнет, Мультивидуум, Нетификация, Нетософия, Нетотерапия, Реал, Социопоэйя

Топос. 4.11.2003.

СОЦИОПОЭЙЯ

СОЦИОПОЭЙЯ (sociopoeia). Поэтическая сторона общественной жизни, социального творчества. Люди не просто исполняют отведенные им обществом роли, но скорее играют их, внутренне дистанцируясь от своей функции/идентичности и воспринимая ее как метафору. Это карнавально-театральная, условно-игровая сторона социальности: по словам Шекспира, мир – театр и мы в нем актеры. Современное общество все больше формируется социальными сетями, где отношение между автором и его персонажем становится условным, образным. Мы отрываемся от своих биографических идентичностей и превращаемся в творцов самих себя, в своих аватаров, как поэты – в своих лирических героев. Авторство и аватарность – две ипостаси сетевой социопоэйи. Каждый блогер создает прежде всего свое «лицо», «книголичность» (facebook), а порой выступает и в облике нескольких персонажей, под ником (псевдонимом, гетеронимом), чтобы подчеркнуть дистанцию между собой как автором и своими масками.

Социопоэйя – это путь странников в иное, переходящих из роли в роль, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет» (Пастернак). Это не шизофренически расколотая, а богатая, многоролевая личность, которой тесно в рамках одного «я». Такое мироощущение все больше распространяется в демократических обществах, которые не подавляют, а поощряют ролевую игру, смену масок как средство культурного и психологического раскрепощения личности. Как писал П. Валери, «человек, лишенный возможности прожить множество жизней помимо своей, не мог бы прожить и собственной» («Поэзия и абстрактная мысль») [355]. Социопоэйя – это умножение идентичностей, «самообразов» человека по мере его социального и профессионального развития. Раньше человек был на всю жизнь прикован к своему ремеслу, теперь его профессиональная мобильность резко возросла, как и продолжительность жизни. Он может переучиваться, менять занятия, приобретать новые навыки, многообразно воплощать себя. Он осваивает искусство метаморфозы и становится социально и профессионально полиморфным. Именно такая возможность быть собой благодаря возможности быть другим составляет основу поэтического. Человек XXI века поэтичен в том смысле, что вмещает в себя больше разных творческих обликов, чем люди предыдущих эпох.

*Всечеловек, Гиперавторство, Импровизация коллективная, Комос, Мультивидуум, Сверхпоэзия, Соционетика, Технопоэйя, Транссоциальное

Творчество. С. 374–376.

ТАНАТАЛИЗАЦИЯ, TAНАТОКРАТИЯ

ТАНАТАЛИЗАЦИЯ, TAНАТОКРАТИЯ (thanatalization, thanatocracy; от thanatos, греческий бог, олицетворяющий смерть). Усиление инстинкта смерти в обществе, его преобладание над инстинктом любви (эросом). Танатализация общества проявляется в его милитаризации, культе силы и оружия, умножении всяких запретов, росте цензуры, в страхе перед всем живым, ярким, самостоятельным, в ненависти к свободе и стремлении все уравнять и стабилизировать.

Общепринятые политические термины, такие как «фашизм», «тоталитаризм», «либерализм», «демократия», взятые из лексикона других стран и эпох, не дают адекватного представления о постсоветской и особенно послекрымской России. Масштаб, вектор и скорость общественно-исторических перемен нуждаются в терминах из области психологии, метафизики, общей теории систем. Речь может идти об энтропии, о хаосе, о законах термодинамики. Конкретнее – о том, о чем писали Гоголь в «Мертвых душах», Чаадаев в «Философических письмах» (которые подписывал «Некрополь), Чехов в «Человеке в футляре», Платонов в «Котловане» и «Чевенгуре» (где есть образ «мертвого брата», соприсущего человеку), Шаламов в «Колымских рассказах». Общее у этих произведений – представление о стране и обществе как о царстве смерти, где немногие оставшиеся в живых отчаянно пытаются спасти себя и ближних.

Танатофилия советской эпохи, с ее центральным культовым символом, мавзолеем, получает дальнейшее развитие в постсоветскую эпоху. Процветает культ войны, ее жертв и жрецов – воинов. Церковь мобилизуется на прославление армии и воинской доблести. Милитаризируются политика и экономика. Поп-культура раскручивает образы битв и жертв, встраивая их даже в потребительские товары. Детские коляски производятся в виде танков, новорожденного пеленают в костюмчик воина. Смерть, не дожидаясь гроба, встречает уже у колыбели. Одержимость смертью проникает в эротику и создает новый жанр: pornography превращается в warnography. Нагота оказывается прельстительней в сочетании со знаками гибели. Фрейд противопоставлял инстинкты Эроса и Танатоса, однако в танатократии (thanatocracy) они сливаются воедино. Мертвое постепенно берет власть над живым.

*Аморт, Новейшее средневековье, Психократия, Смертствовать, Социоделики, Шизофашизм

Танатализация // Сноб. 2.5.2015.

Некрократия // Сноб. 22.5.2016.

ТОТАЛЬГИЯ

ТОТАЛЬГИЯ (totalgy; скорнение слов тотальность и ностальгия; от греч. algos, страдание, боль; производные: тотальгический, totalgic; тотальгировать – предаваться тотальгии). Тоска по целостности, по тотальности, по тоталитарному строю. Для многих граждан бывшей советской сверхдержавы тотальность – это весьма притягательный, ностальгический образ полноты бытия. Тотальгия – чувство многостороннее, она бывает идейной, зрительной, вкусовой и даже обонятельной и осязательной. Тотальгия может разыграться при виде орденоносной газеты, когда соскребываешь старые обои на даче, либо когда ешь тушенку или колбасу, напоминающую по вкусу советские деликатесы.

Тотальгия – это тоска по единению с народом. «Хотеть, в отличье от хлыща / В его существованье кратком, / Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком». (1931). Такова раннесоветская поэтическая формула тотальгии у Б. Пастернака. Тогда, в начале 1930-х годов, тотальгия еще была обращена в коммунистическое будущее как мечта интеллигента-одиночки о слиянии с новой породой людей. Постсоветская тотальгия в основном обращена в брежневский застой. Но со временем все более заметны формы уже не возвратной, но наступательной тотальгии, тоски по тоталитарному будущему: неофашизм, неонацизм, евразийство… Тотальгией многое объясняется в России ХХI века: властная вертикаль, отсутствие разделения властей, ось «вождь – народ»… Трудно отделить в этой тотальгии утопию от пародии, а мемуар от пиара. Это и возвышающая фантазия о прошлом, и мечта о сверхдержаве будущего.

*Платомарксизм, Психократия, Святобесие, Социоделики, Шизофашизм

Дар. Вып. 175. 18.3.2007.

Политикон. 18.4.2008.

Масштаб и вектор: О тотальгии Дмитрия Быкова // Независимая газета. 27.10.2011.

Политика. С. 85–86, 93, 108.

ТРАНССОЦИАЛЬНОЕ, ТРАНССОЦИУМ

ТРАНССОЦИАЛЬНОЕ, ТРАНССОЦИУМ (transsocial). Область общественного бытия, выходящая за предел социального, противостоящая социализации; социум не (до)социализированных. Одно из проявлений транссоциального – фигура «странника» в работах немецких философов и социологов Георга Зиммеля и Альфреда Шютца.

«Странники – к которым относятся, например, бедняки или различные “внутренние враги” – это элемент самой группы. Позиция странника как полноправного члена группы включает одновременно как нахождение вне группы, так и противостояние ей… Классическим примером может служить история европейских евреев. Странник – это по своей природе не “землевладелец”. <…> Это определенная структура, совмещающая отдаление и близость, безразличие и участие…» [356]

«Для странника культурный паттерн группы, к которой он приближается, – это не убежище, а поле для приключений; не нечто само собой разумеющееся, а подвергаемый сомнению предмет исследования; не инструмент для распутывания проблемных ситуаций, а сама проблемная ситуация…» [357]

Странничество – это потенциал культурного отстранения человека от того общества, членом которого он состоит. Мы в наибольшей степени вписаны в общество, когда исполняем предписанные нам роли: политические, профессиональные, служебные, семейные (отец, сын, рабочий, инженер, управляющий, чиновник, прихожанин, член партии и т. д.). Однако во множестве случаев мы выпадаем из этих ролей: транссоциальность не только свойственна человеку как биологическому и духовному существу, но и составляет условие динамического развития самого общества, предохраняет его от стагнации. Все люди проходят через детство, отрочество, юность с их антисоциальными порывами и обостренным восприятием соблазнов эскапизма, контркультуры. Большинству людей знакомы одиночество и скука, болезнь и страдание, любовь и вдохновение, бросающие вызов устойчивым социальным и культурным ценностям. Сама личность не укладывается полностью ни в какую социальную конструкцию. Перефразируя М. Бахтина, можно сказать, что человек больше всех своих идентичностей – или меньше своей человечности.

Поэтому наряду с культурами меньшинств необходимо признать и исследовать транссоциум большинств, объединяемых поверх всех существующих мультикультурных делений. Например, все болеющие и страдающие, имеющие этот опыт в прошлом или настоящем, образуют, условно говоря, транссоциум страдания, к которому так или иначе принадлежит большая часть человечества. Одинокие, отверженные, мигранты, интроверты, аутисты – представители другого транссоциума. Поэты, художники, философы, интеллектуальные бунтари и авантюристы образуют еще один транссоциум. Транссоциум верующих людей в атеистическом обществе – *соверие.

«Странник» как социологическая категория представляет из себя разделяющую идеализацию: одни люди – «оседлые» (settlers), другие – «странники» (strangers). Однако все люди до некоторой степени сочетают в себе черты оседлости и странничества. Все мы «странники для себя», по выражению Юлии Кристевой, не только потому, что приезжаем в Америку из России или в Россию из Средней Азии, но и потому, что приходим в данное общество из детства, из одиночества, из тех внесоциальных, контркультурных ниш, которые объединяют большинство людей во всем мире. Внутри каждой личности есть несоциальные и несоциализируемые черты, а также ощущение культурного беспокойства, то, что можно назвать «тоской по мировой культуре» или даже по «сверхкультурному бытию». Между транссоциальностью и *транскультурой много общего. Тот же самый импульс свободы, который выводит человека из плена природы, ее инстинктов и детерминаций, далее ведет его из плена той культуры и того социума, к которым он принадлежит по рождению и/или воспитанию.

*Большинства, Вочеловечение, Всечеловечество, Потенциальные сообщества, Соверие, Трансконфессиональное и трансрелигиозное, Транскультура

Поэзия. С. 438–442.

Творчество. С. 152–155.

Transcultural. Р. 86–87, 102–104.

ХОРРОЛОГИЯ, ХОРРОРОЛОГИЯ

ХОРРОЛОГИЯ, или ХОРРОРОЛОГИЯ (horrology, horrorology; от лат. horror – ужас). Наука о саморазрушительных механизмах цивилизации, которые делают ее уязвимой для всех видов терроризма, включая биологический и компьютерный. Существует столько различных технологий, угрожающих человечеству, что практически любая из них заслуживает самостоятельного хоррологического исследования. Например, после 11 сентября 2001 года уместно говорить о хоррологии авиации и архитектуры. Показательно, что террористы ничего своего, в материальном смысле, не вложили в акт массового убийства. Они так искусно сложили элементы высокоразвитой цивилизации: самолеты с небоскребами, – что те, взаимовычитаясь, уничтожились. Террористы заставили весь технический прогресс работать на себя. Глубокая *кенотипика этого события показывает, что терроризм в своих «высших достижениях» неотделим от самой цивилизации. Но это значит, что и цивилизация неотделима от заложенной в ней возможности террора.

Этот хоррор, содержащийся в самой цивилизации, осознавал уже И. В. Гете, которого на основании второй части «Фауста» порой неверно воспринимают как социального прожектера и утописта. Напомним, что цивилизаторские усилия Фауста достигают апогея в сооружении плотин и строительстве города на берегу моря, где он хочет расселить «народ свободный на земле свободной». Именно тогда он переживает высшую минуту своей жизни: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Однако Мефистофель говорит за спиной полуоглохшего Фауста с не скрытой от читателя издевкой: «Лишь нам на пользу все пойдет! / Напрасны здесь и мол и дюна: / Ты сам готовишь для Нептуна, / Морского черта, славный пир! / Как ни трудись, плоды плохие! / Ведь с нами заодно стихии; / Уничтоженья ждет весь мир» [358]. Город на суше, отвоеванной у моря, – это и есть щедрый, «от души» фаустовский подарок самому морю. Цивилизация создает себя по законам своей будущей деструкции, по законам гибельной красоты, в которой Фауст и Мефистофель образуют неразлучную пару.

Понятия «террор» и «хоррор» различаются прежде всего тем, что указывают, соответственно, активное причинение страха и его пассивное претерпевание. По своей латинской этимологии слово «terror» имеет значение «устрашать, наполнять страхом», а «horror» – «наполняться страхом, ощетиниваться, вставать дыбом (о шерсти, волосах)», то есть относится к реакции устрашаемой жертвы. Хоррор – это состояние цивилизации, которая боится сама себя, потому что любые ее достижения: почта, медицина, компьютеры, авиация, высотные здания, мосты, метро, водохранилища, все средства транспорта и коммуникации – могут быть использованы для ее разрушения. Подобно тому как компьютерная сеть несет с собой вирусные эпидемии, которые грозят ей параличом, так и вся цивилизация создает все более изощренные механизмы своей деструкции. Компьютерная вирусология, которая изучает приемы хакеров и диверсии против коммуникативных сетей, – один из разделов хоррологии.

Если опасность загрязнения природы, исходящая от цивилизации, окрашивала вторую половину ХХ века, то XXI век может пройти под знаком хоррора – угроз цивилизации самой себе. На смену экологии как первоочередная забота приходит хоррология – наука об ужасах цивилизации как системе ловушек и о человечестве как заложнике сотворенной им цивилизации. Хоррология – это теневая наука о цивилизации, это минус-история, минус-культурология, минус-политология. Все, что другие науки изучают как позитивные свойства и структурные признаки цивилизации, хоррология изучает как растущую возможность ее самодеструкции.

В начале XXI века, с началом эпохи глобального террора, по всему западному миру стремительно проходит процесс хоррификации (horrification) самых обычных предметов и орудий цивилизации, превращение их в источник ужаса. Цивилизация не просто обнаруживает свою уязвимость, она становится причиной и мерой уязвимости: мера ее совершенства и есть мера ее хрупкости. С точки зрения хоррологии высокоразвитая цивилизация – это великая ирония, которая под видом защиты и удобства, свободы и скорости, богатства и разумности собирает нас всех в одно здание «добра и света», пронизанное тысячами проводов, коридоров, лифтов, – чтобы подставить одному всесметающему удару. Цивилизация воспринимается как лестница прогресса, ведущая на эшафот, как рычаг для усиления террора, предпосылка его растущей эффективности, так сказать, материал, из которого мастера террора лепят свои огненные, ядерные, бактериальные, газовые произведения.

Зрелая цивилизация – это зона риска, который повышается с каждой ступенью прогресса. Формула будущего: обычная жизнь плюс хоррификация всей страны. Можно выделить категорию «хоррифичных» Х-явлений, Х-событий, несущих особый потенциал хоррора, способных в одно мгновение привести к краху цивилизации: от климатической и ресурсной до ядерной и вирусной катастроф [359]. В этом смысле хоррология становится неотделимой от всего комплекса гуманитарных и социальных наук нового столетия.

Илон Маск, американский изобретатель и предприниматель, основатель компаний SpaceX и Tesla Motors, так объясняет свое участие в космических проектах: «Астероид или супервулкан могут разрушить нас, и, кроме того, мы подвергаемся опасностям, которые были неведомы динозаврам: искусственный вирус, нечаянное создание маленькой черной дыры, катастрофическое глобальное потепление или какая-то еще неизвестная технология могут приговорить нас к смерти. Человечество развивалось в течение миллионов лет, но в последние 60 лет атомное оружие создало потенциал для нашего самоуничтожения. Раньше или позже, мы должны перенести жизнь с зелено-голубого шарика в космос – или погибнуть» [360].

В последнее время самыми быстрыми темпами развивается хоррология искусственного интеллекта – смертельной опасности, которую несет роду Homo sapiens превосходящий его машинный разум, способный уничтожить своих творцов, мешающих его неограниченной власти над миром [361].

На каждой новой ступени прогресса цивилизация несет все большую угрозу самой себе. Поэтому хоррология становится сверхнаукой, оценивающей риски цивилизации и предупреждающей о них, пока они еще остаются в зародыше. Исследование по хоррологии может включить следующие вопросы. 1. Какие виды человеческой деятельности потенциально угрожают самому существованию человека и его базовым ценностям, таким как здоровье, свобода, разум, ответственность? 2. Какие Х-события могут привести к моментальному слому цивилизации, превращению позитива в негатив, сложности в хаос? 3. Как встроить в данную деятельность ограничительные, обезвреживающие психологические, юридические, экономические и другие механизмы, которые вместе с тем не препятствовали бы реализации ее позитивных установок? 4. Заключен ли потенциал саморазрушения в самой природе человека, как скрытая ирония, выворачивающая наизнанку его идеалы? 5. Как интегрировать в изучение и преподавание каждого предмета раздел о патологических, извращенных формах его бытия, тем самым предотвращая его хоррологические эффекты?

*Амбиутопия, Ирония бытийная, Нега-, Реверсивность, Техногуманистика, Эксплозив

Ужас как высшая ступень цивилизации // Новая газета. 1.11. 2001.

Творчество. С. 132–140.

Humanities. Р. 173–177.

ШИЗОФАШИЗМ

ШИЗОФАШИЗМ (schizofascism). Фашизм под маской борьбы с фашизмом. Собственно фашизм – цельное мировоззрение, соединяющее расовую теорию, империализм, национализм, ксенофобию, великодержавность, антикапитализм, антидемократизм, антилиберализм. Шизофашизм – это расколотое мировоззрение, своего рода карикатура на фашизм, но серьезная, опасная, агрессивная карикатура. Шизофашизм проявляется в истерической ненависти к свободе, демократии, ко всему чужестранному, к людям иной идентичности, а также в поиске врагов и предателей среди своего народа. Но это шовинистическое мировоззрение находится в шизофреническом расколе со стремлением использовать те самые блага, которые обеспечивает «враг»: недвижимость за рубежом, привилегия давать образование детям в странах «Гейропы», проводить там отпуск, хранить счета в банках и т. д.

Шизофашизм отличается от традиционного фашизма цинизмом и коррупцией, а также новейшим «ноу-хау»: чем глубже пропасть между идеалом и фактом, тем больше это импонирует массам. Пропаганда лжет откровенно – в расчете, что народу ложь понравится, если она «наша», нам льстящая, а их «уделывающая». Такую «правильную», «патриотическую» ложь (типа «распятого мальчика на площади») встречают с особым воодушевлением. Наглость обмана и оправданное им насилие как бы служат гарантией того, что лгущий – свой, до гробовой доски, поскольку он теперь повязан ложью и кровью. Боязливая ложь может уклоняться от истины на несколько градусов, ложь посмелее – на прямой угол, а совсем отважная – на 180 градусов, то есть прямо обратна истине. Шизофашизм вбирает в себя некоторые черты постмодерна: презрение к реальности, культ гиперреальности, насаждение симулякров, приоритет означающих над означающими, – но при этом отрывает их от рефлексии, игры, иронии и ставит на службу архаическим общественным структурам, инстинктам власти и массовой сплоченности.

*Новейшее средневековье, Панфобия, Психократия, Святобесие, Социоделики, Тотальгия

Политика. С. 261–262.

ЭКЗИСТЕНАЦИЯ

ЭКЗИСТЕНАЦИЯ (existenation; экзистенция + нация). Нация как экзистенциальный субъект, погруженный в поиск самого себя. Согласно философии экзистенциализма, существование предшествует сущности и личность переживает состояние страха, тревоги и абсурда в процессе выбора себя. Эти категории экзистенциальной психологии могут применяться и к коллективным субъектам, вплоть до этнических общностей, наций. Существование нации может не только предшествовать всякой сущности, но и затруднять ее выбор себя в качестве таковой. Искание собственной идеи и ее ненаходимость – две аксиомы «россиянства». Если нация постоянно отчуждается от себя в форме «другой, истинной, настоящей России», значит, эта чуждость себе, неуспокоенность в себе и составляют ее экзистенциальную заботу. С этой точки зрения ни православие, ни соборность, ни коммунизм, ни космизм, ни евразийство не способны исчерпать, выразить и оформить сущность России, потому что эта сущность ставится как задача и в такой постановке всегда удаляется от ищущего.

Как есть экзистенциальныe личности, которые постоянно бьются над поиском смысла собственного существования, так Россия может восприниматься как «экзистенциальная страна». Не ленивая и не трудовая, не авторитарная и не анархистская, а «никакая» и «всякая», вроде подпольного человека у Достоевского, который не может никем стать именно потому, что стал никем. Россия – редкий случай экзистенциального общества, которое все время ищет себя, проецирует себя как предмет рефлексии и вопрошания. Это не нация в традиционном смысле, а нация-проект, как Израиль и Америка. Но не богооткровенный в своем истоке (в отличие от Израиля) и не успешно-деловой, практически исполнимый (в отличие от Америки), а проектирующий свою собственную проектность, чисто экзистенциальный и потому неисполнимый. Россия – то, что хочет стать Россией, нация-экзистенция, экзистенация.

*Историопластика, Проективность, Соисторичность, Топохрон, Ухрония

Эссе. Т. 2. С. 139–145.

ЭКОНОПОЭЙЯ

ЭКОНОПОЭЙЯ (econopoeia; от греч. oikos, дом, жилище). Поэтическая сторона экономики, домашнего хозяйства и товарного бытия вещей. Постиндустриальный капитализм меняет психологию потребителя, превращая его из придатка собственности в творца самого себя. Раньше человек жил в мире прочных, долговечных вещей, которые переживали его, переходили к внукам и правнукам. Теперь товары покупаются не для накопления, не для передачи их материальной ценности потомству, а ради эксперимента над самим собой. Товар – это метафора моего «я», одно из его подобий, которое сменяется другим. Новые костюмы, телефоны, автомобиль суть разные возможности для меня быть другим, тем, каким меня еще нет. Впереди, в некоем поэтическом просвете, лучится сущность абсолютного товара, который столь же неуловим, как мое подсознание, мое сверх-Я. То, что предлагается к покупке, есть лишь одна из многих затерянных частиц моего «я», и товар напоминает мне о ней, погружает в романтическую грезу о моем всесилии, всезнании, вездесущности. Реклама поэтична, как намек на то, чем ты можешь стать, мимолетная греза иного существования, зов к трансценденции. Современный капитализм, пресловутое «общество потребления» – это поэзия вещей, лишенных тяжкого материального субстрата и превращенных в знаки меняющихся возможностей, подвижных соотношений между мною сегодняшним и мною будущим.

*Веществование, Лирический музей, Реалогия, Сверхпоэзия, Социопоэйя, Технопоэйя, Человещность

Поэзия хозяйства // Эссе. Т. 2. С. 72–83.

Поэзия. С. 326–334, 441–442.

ЭКОФАШИЗМ

ЭКОФАШИЗМ (ecofascism). Идеология почитания и сохранения природы ценой подавления человека, репрессивных мер против развития цивилизации. «Зеленые», как известно, борются за чистоту среды обитания, требуя от общества ограничения промышленного и технологического прогресса, снижения уровня жизни. Но есть и более радикальное направление экологизма, которое ставит охрану природной среды выше задачи сохранения самого человека. Это та «красная черта» в зеленом движении, за которой оно перерастает в экологический фашизм. Еще на рубеже 1980–1990-х годов становилось ясно, что тоталитаризм, политически изживший себя в марксизме, в классовой борьбе, может найти для себя новую нишу – экологию. Откровенные экофашистские движения встречаются крайне редко – к ним принадлежит, например, Либертарианская национал-социалистическая партия зеленых, чей флаг – свастика на зеленом фоне – подчеркивает синтез экологии и национал-социализма.

Экофашистские тенденции широко проявляются в современной культуре, например в фильме «Ной» Д. Аронофски (2014), где экорадикализм сливается с мизантропией. Ной не только радуется грядущему истреблению человечества, но и готов осуществить его собственными руками. Трудно найти более выразительный образ экофашизма, чем в сценах, когда Ной, одержимый яростью, клянется убить свою будущую внучку – ибо она может стать женою Хама или Яфета и тогда человеческий род будет продолжен. Ной так возлюбил Бога, что возненавидел ближних, да и самого себя. Его святость граничит со *святобесием. Религиозный фундаментализм срастается с экологическим. Экофашизм – зов к самоистреблению человеческого рода, которому предписывается искупить свои грехи перед «внечеловеческой» жизнью и принести себя ей в жертву.

*Святобесие, Человекомерие, Экогуманистика, Юзеризм

Зеленое и коричневое // Новое русское слово (Нью-Йорк). 18.1.1991. С. 10–11.

Эссе. Т. 2. С. 37–42.

ТЕХНИКА. ИНТЕРНЕТ