– На Кубе.
– О! – воскликнул он с внезапным пониманием, затем, обращаясь к санитарке: – Вы читали о ней в газетах?
– Да, – отвечала она, – я видела длинное сообщение об этой девушке в воскресном номере The Sun.
Потом доктор сказал:
– Держите ее здесь, я схожу в контору и перечитаю статью.
Доктор вышел, я была освобождена от шляпы и шали. Вернувшись, он сказал, что не смог разыскать газету, но пересказал сиделке мою историю так, как он читал ее прежде.
– Какого цвета у нее глаза?
Мисс Груп взглянула и сказала:
– Серые, – хотя все всегда говорили мне, что глаза у меня светло-карие.
– Сколько вам лет? – спросил он; и когда я ответила: «В мае исполнилось девятнадцать», – он обернулся к сиделке и сказал:
– Когда у вас следующий отпуск?
Под этим, как я выяснила, подразумевался отгул, или выходной день.
– В следующую субботу, – сказала она со смехом.
– Вы поедете в город? – они оба засмеялись, когда она ответила утвердительно, и он сказал: – Измерьте ее.
Меня поставили к измерительной линейке, крепко прижав ее к моей голове.
– Сколько там? – спросил врач.
– Вы же знаете, что я не могу понять, – сказала она.
– Нет, можете! Давайте. Какой у нее рост?
– Не знаю: тут какие-то цифры, но я не разберу.
– Конечно, разберете. Посмотрите и скажите мне.
– Не могу, посмотрите сами, – и они опять засмеялись, когда доктор встал из-за стола и подошел, чтобы взглянуть.
– Пять футов пять дюймов[6], разве вы не видите? – спросил он, беря ее за руку и трогая цифры.
По ее голосу было понятно, что она все еще не разобралась, но меня это не касалось, а доктору, по всей видимости, доставляло удовольствие ей помогать. Затем меня поставили на весы, и она довольно долго возилась с ними, пока не добилась равновесия.
– Сколько? – спросил доктор, снова занявший свое место за столом.
– Не знаю. Вам придется взглянуть самому, – ответила она, обратившись к нему по его христианскому имени, которое я забыла. Он повернулся и, также назвав ее по имени, данному при крещении, сказал:
– Вы становитесь слишком дерзкой! – и они оба рассмеялись.
Затем я сообщила санитарке свой вес – 112 фунтов[7] – а она передала его доктору.
– В котором часу вы будете ужинать? – спросил он, и она ответила. Он уделял санитарке больше внимания, чем мне, и задавал ей по шесть вопросов на каждый обращенный ко мне. Затем он вписал мой приговор в лежавшую перед ним книгу. Я сказала:
– Я не больна и не хочу здесь оставаться. Никто не имеет права вот так меня запирать.
Он не обратил на мое замечание никакого внимания и, завершив свои записи, как и разговор с сестрой, сказал, что этого достаточно, и я вернулась в приемную к своим спутницам.
– Вы играете на фортепиано? – спросили они.
– Да, с детства, – ответила я.
Тогда они настояли, чтобы я поиграла, и усадили меня на деревянный стул перед ветхим инструментом. Я взяла несколько нот, и меня передернуло от его нестройного звучания.
– Какой ужас, – воскликнула я, поворачиваясь к санитарке мисс Маккартен, стоявшей подле меня. – Я в жизни не прикасалась к более расстроенному фортепиано.
– Вот жалость-то, – сказала она ядовито. – Придется нам заказать фортепиано специально для вас.
Я принялась играть вариацию на мелодию «Дом, милый дом»[8]. Разговоры смолкли, все пациентки сидели тихо, пока мои холодные пальцы медленно и скованно двигались по клавишам. Я закончила кое-как и ответила отказом на все просьбы поиграть еще. Не видя другого свободного места, я по-прежнему сидела на стуле перед фортепиано, оценивая окружающую обстановку.
Я находилась в длинной голой комнате с голыми желтыми скамьями вдоль стен. Эти скамейки, совершенно ровные и столь же неудобные, вмещали по пять человек, хотя почти на каждой теснилось по шестеро. Зарешеченные окна в пяти футах[9] над полом глядели на двустворчатую дверь, ведущую в коридор. Белые стены несколько разнообразили три литографии: на одной был изображен Фриц Эммет[10], на двух других – исполнители негритянских песен с зачерненными лицами. В центре комнаты стоял большой стол, покрытый белой скатертью, вокруг него сидели санитарки. Все было безупречно чистым, и я подумала: как прилежно, должно быть, работают санитарки, чтобы поддерживать такой порядок. Как же я смеялась несколько дней спустя над собственной глупостью: как я только могла подумать, что это работа санитарок! Поняв, что я больше не буду играть, мисс Маккартен подошла ко мне, грубо сказала:
– Убирайтесь отсюда, – и с грохотом захлопнула фортепиано.
– Браун, подите сюда, – последовал новый приказ от грубой краснолицей женщины за столом. – Что на вас надето?
– Моя одежда, – ответила я.
Она подняла мое платье и юбки и записала пару ботинок, пару чулок, одно суконное платье, соломенную шляпу и так далее.
Глава X. Мой первый ужин
Когда с осмотром было покончено, мы услышали крик: «Выходите в коридор». Одна из пациенток любезно объяснила, что это приглашение к ужину. Мы, новоприбывшие, старались держаться вместе; мы вышли в коридор и встали у двери, где столпились все женщины. Как же мы дрожали, стоя там! Окна были открыты, в коридоре свистел сквозняк. Пациентки посинели от холода, минуты превратились в четверть часа. Наконец пришла санитарка и отперла дверь, через которую мы толпой устремились на лестничную площадку. Последовала новая долгая заминка прямо под открытым окном.
– Как неосмотрительно со стороны санитарок держать этих легко одетых женщин вот так на холоде, – сказала мисс Невилл.
Я поглядела на бедных дрожащих сумасшедших узниц и сочувственно добавила:
– Это ужасная жестокость.
Стоя там, я думала, что этим вечером мне поужинать не доведется. Они выглядели такими растерянными и безнадежными. Некоторые тараторили какую-то бессмыслицу невидимым собеседникам, другие бессмысленно смеялись или плакали, а одна старая седоволосая женщина подталкивала меня локтем и, подмигивая, глубокомысленно качая головой и жалостливо воздевая глаза и руки, уверяла меня, что я не должна обращать внимание на несчастных созданий, потому что все они безумны.
– Встаньте у обогревателя, – последовал приказ, – и постройтесь в очередь по двое в ряд.
– Мэри, найдите себе напарницу.
– Сколько раз повторять – станьте в очередь.
– Не двигайтесь.
Приказы сопровождались толчками, рывками, а нередко и оплеухами. После этой третьей и последней заминки мы проследовали в длинную узкую столовую и поспешно устремились к столу.
Стол, растянувшийся во всю длину комнаты, был ничем не покрыт и непригляден. Для пациенток были приготовлены длинные скамьи без спинок, на которых они сгрудились лицом к столу. Стол был тесно уставлен чашками с розоватой жидкостью, которую пациентки называли чаем. У каждой чашки лежал толстый ломоть хлеба с маслом и стояло блюдце с пятью ягодами чернослива. Толстая женщина торопливо схватила несколько блюдец своих соседок и опорожнила их в собственное блюдце. Затем, придерживая свою чашку, она подняла другую и осушила ее одним глотком. Так же она поступила со второй чашкой: все это произошло быстрее, чем я это описываю. Я была так увлечена этим успешным грабежом, что, не успела я взглянуть на собственную порцию, женщина напротив меня, не сказав даже «с вашего позволения», схватила мой хлеб, оставив меня ни с чем.
Другая пациентка, увидев это, любезно предложила мне свой хлеб, но я с благодарностью отказалась, обратилась к санитарке и попросила еще. Она швырнула толстый ломоть на стол, заметив, что хоть я и забыла, где мой дом, а есть, небось, не разучилась. Я попробовала хлеб, но масло было так ужасно, что его невозможно было есть. Голубоглазая немецкая девушка, сидевшая напротив меня, сказала, что можно попросить хлеб без масла, которое действительно почти никто не может есть. Я перенесла свое внимание на чернослив и пришла к выводу, что готова удовольствоваться очень малой долей. Пациентка рядом со мной попросила отдать его ей, так я и поступила. Все, что мне осталось, – чашка чаю. Я попробовала его, и одного глотка мне хватило. Он был без сахара, отдавал медью и был жидким, как вода. Чай также перешел к более голодной пациентке, несмотря на протесты мисс Невилл.
– Вы должны заставить себя поесть, – сказала она, – иначе вы заболеете, и кто знает, не сойдете ли вы с ума, в таком-то окружении. Чтобы сохранить здравый рассудок, нужно позаботиться о желудке.
– Я просто не способна есть эту дрянь, – ответила я и, невзирая на все ее уговоры, в тот вечер так ничего и не съела.
Вскоре пациентки истребили всю бывшую на столе снедь, после чего мы получили приказ выстроиться в очередь в коридоре. После этого двери перед нами отперли, и нам приказали вернуться в гостиную. Вокруг нас столпилось множество пациенток, и они вместе с санитарками снова уговаривали меня поиграть. Чтобы доставить удовольствие пациенткам, я обещала поиграть, а мисс Тилли Майард – спеть. Первым делом меня попросили сыграть колыбельную «Спи, малыш»[11], так я и сделала. Она прекрасно ее спела.
Глава XI. В ванне
Несколько песен спустя мисс Груп велела нам следовать за собой. Нас привели в холодную, сырую ванную комнату, и мне приказали раздеться. Возражала ли я? Я никогда в жизни не пыталась уклониться от чего-либо с большей горячностью! Они сказали, что, если я не послушаюсь, они применят силу, и нежничать они не собираются. В этот момент я заметила, что одна из самых безумных женщин в палате стоит у полной ванны с большим линялым лоскутом в руках. Она разговаривала сама с собой и хихикала – как мне показалось, зловеще. Теперь я знала, что меня ждет. Я задрожала. Они начали меня раздевать и сняли всю одежду, вещь за вещью. В конце концов на мне остался лишь один предмет. «Я не буду это снимать», – сказала я возмущенно, но они не прислушались. Я бросила взгляд на группу пациенток, собравшихся у двери и наблюдавших за этой сценой, и прыгнула в ванну скорее энергично, нежели грациозно.