– А из-за чего женщины оказываются здесь чаще всего?
– Пьянство. У нас пять пьяных приходится на любую другую жалобу, – ответил он грустно. – Сейчас у нас тут четверо.
– Надзиратель, который час? – спросил кто-то.
– Эй, офицер, – закричал другой, – выпусти меня отсюда, не могу оставаться в этой клетке.
Порой внезапно наступала тишина, так сильно тяготившая меня. Я почувствовала слабость от долгого стояния и решила лечь и постараться отдохнуть. Я сложила свой жакет как подушку, завернулась в свой шелковый шарф и попыталась заснуть. Но стоило мне соскользнуть в приятную дремоту, как надзиратель вернулся.
– Держите, – сказал он, отодвигая засов на моей двери, – я нашел тут одеяло, оно может вам пригодиться.
– Вы очень добры, – сказала я серьезно, – поверьте, я вам очень благодарна. – А затем, переменив тему: – Скажите, женщины, которых сюда приводят, доставляют вам много хлопот?
– Я должен за ними присматривать, потому что они больны и способны на все, особенно когда хмель выветривается. На этом самом месте – нет, в соседней камере – лучшая в мире девушка умерла у меня на руках. О, она была красавица и такая хорошая девушка, какую только можно себе представить. Я поговорил с ней у двери, оставил ее. Десять минут спустя, когда я делал обход, она лежала мертвая.
– Она покончила с собой? – спросила я быстро.
– Нет, сердечный приступ, – сказал он тихо. – Она отошла за минуту, а какая хорошая девушка была. Другая девушка повесилась в этой самой камере, где вы находитесь. Да, я оставил ее всего на несколько минут, а когда вернулся, она висела на двери камеры. Я ее срезал и был уверен, что она мертва, но ее привели в чувство. – Я испустила вздох облегчения и отказалась от решения требовать о переводе в другую камеру. – Я внимательно смотрю за ними всю ночь и всегда весело с ними разговариваю, чтобы их подбодрить, но иногда они теряют последнюю надежду.
– Что вы делаете с их телами?
– Бросаю их в ящик и вывожу, – ответил он довольно бодро. – У нас тут и младенцы рождались, и мы всегда первым делом отправляем женщину в больницу. Но мне нужно продолжать обход. Постарайтесь немного отдохнуть, а если вы готовы заплатить за чашку кофе, я пошлю за ней для вас поутру.
– Спасибо, спокойной ночи, – сказала я, и он тихо отозвался, удаляясь по коридору:
– Спокойной ночи.
Я свернула одеяло в виде подушки, это оказалось очень просто. Не знаю, как и когда я забылась сном и как долго спала, когда меня разбудил крик какого-то мужчины.
– Скажите! Скажите! СКАЖИТЕ! – кричал он. – За что меня здесь заперли? У меня нет ни гроша. Я не знаю, за что вы запираете парня, у которого нет ни гроша. Скажите! Скажите! СКАЖИТЕ! Я хочу выйти. Отоприте дверь!
«Заткнись!», «Да ведь ты еще пьян!», «Нишкни!», «Закрой варежку!», «Да он полоумный!» – вот лишь некоторые из замечаний, которые выкрикивали ему пробудившиеся заключенные, а один запел: «Где ты блуждаешь в ночи, мой сынок?»
С этого момента в полицейском участке не было ни минуты тишины. Еще не рассвело, но я не имела ни малейшего представления, который час. Было очень забавно слушать реплики людей, мертвецки пьяными доставленных сюда накануне вечером. Один мужчина кричал: «Мэри, эй, Мэри, отопри дверь! Ты зачем ее заперла? Завтрак готов?» – это вызвало всплеск оживления и обсуждений среди его более трезвых товарищей. Я почувствовала некоторое облегчение оттого, что Мэри при этом не было, бегло вообразив в красках, как это животное ведет себя дома.
Ранним утром произошла смена караула, и на место моего добросердечного старого тюремщика заступил молодой человек. Я пошевелилась, когда он проходил мимо моей камеры, и он крикнул:
– Привет, пташка, ты проснулась? А ну-ка, пташка, передай мне вон ту жестяную кружку.
Я встала, сняла кружку, висевшую на вентиле водопроводного крана, и передала ему.
– Скажи-ка, ты откуда? – спросил он с любопытством, когда я подошла к двери и на меня упал газовый свет. – За что ты здесь?
– Это не имеет никакого значения, – сказала я сердито.
– Погоди-ка, я скоро вернусь, – сказал он, и по его возвращении я повторила историю своего ареста, рисуя собственные перспективы самыми мрачными красками.
– Что ты будешь делать, если тебя освободят? – спросил он после этого.
– Не знаю. А что? – спросила я.
– Ну, если ты собираешься остаться в городе, мне бы хотелось увидеть тебя снова.
– О! – только и могла я сказать от удивления.
– Ты останешься в городе?
– Нет, я уеду на первом же поезде после освобождения, – на этом его кто-то позвал, и он удалился.
К этому времени заключенных начали выводить. Засовы на дверях отпирались один за другим, и очередной заключенный удалялся, чтобы предстать перед судьей. Мне все было слышно, но ничего не видно. Большинство заключенных дружелюбно болтали между собой. Напоследок какая-то женщина, по всей видимости, узнала кого-то по голосу, поскольку она окликнула двух молодых людей, изрекавших самые грубые непристойности, какие мне в жизни довелось слышать.
– Привет! Пити, это ты?
– Да. Это ты, Мэйми? – отвечал он.
– Сегодня дежурит судья Даффи, он ничего. Я уберу челку назад, и он скажет: «Ну, Мэйми, вы снова обвиняетесь в пьянстве и нарушении общественного спокойствия. Что вы на это скажете?», я скажу: «А подите вы…», и Даффи скажет: «Десять дней или десять долларов». А у меня ни гроша.
Тут все заключенные засмеялись, будто услышали забавную шутку.
Кто-то отозвался: «Эй, Мэйми, дай мне свой адрес, я тебя навещу, как выйду». Беседа приняла очень вульгарное направление, последовал обмен адресами, новые знакомства, дружбы и обещания встретиться на рынке Джефферсона и обменяться условленными знаками, чтобы узнать друг друга. Полицейский участок – подходящее место для дурных людей, чтобы стать еще хуже.
Возвратился новый надзиратель и предложил мне полотенце на случай, если я захочу умыться и предстать перед судом, сияя чистотой. Он был очень мил и добр и к тому же заказал мне завтрак. Многие заключенные, я слышала, говорили о его доброте.
Многих пьяных пришлось будить. Одному мужчине с глубоким басом было велено смыть кровь с лица. Когда надзиратель вышел, другой заключенный посоветовал едва проснувшемуся мужчине не умываться, а предстать перед судьей как есть, в крови. Из их разговора можно было заключить, что тот мужчина семь лет прослужил барменом на Бродвее и подвергся аресту впервые в жизни. Он был пьян и вроде бы заснул на каком-то крыльце, и полицейский ударил его дубинкой так, что он потерял сознание. Он, однако, умылся, как было приказано, удалив все следы крови.
Этот бармен был весьма честным человеком по сравнению со всеми прочими в этом месте. Его расспросы и в целом неопытность и простодушие в отношении судопроизводства меня позабавили. Остальные понимали, что он новичок, и Мэйми незамедлительно сообщила ему свое имя и адрес и просила заходить. Потом она попросила в случае, если он выйдет первым, пройти мимо ее камеры или встретиться с ней на рынке Джефферсона. Наконец она велела ему слушать внимательно и, понизив голос, попросила ссудить ее деньгами. Он сразу согласился. Затем человек, назвавшийся вагоновожатым, сказал, что у него при себе всего шесть центов и, если его не освободят к десяти часам, когда он должен являться на работу, он потеряет место. Он спросил бармена, не оплатит ли тот его штраф, который должен был составить, по его расчетам, пять долларов. Бармен согласился.
– А если выйдет десять долларов, ты заплатишь? – спросил вагоновожатый, и бармен ответил, что заплатит и десять.
Принесли мой завтрак – стейк, жареную картошку, котелок кофе, несколько булочек, сахар и соль. Официант сказал, что с меня 45 центов, я дала ему 50, он меня поблагодарил. Надзиратель предупредительно открутил газ поярче, чтобы мне было видно, и оставил меня завтракать. Прошла, казалось, целая вечность, когда наконец пришло и мне время отправляться в суд. Почти все заключенные уже туда отбыли, и я начала бояться, что обо мне забыли. Наконец появился заспанный детектив Хейс.
– Доброе утро, – сказал он, отпер дверь, и я покинула камеру, в которой провела такую долгую ночь. Мы прошли сквозь полицейский участок на улицу, сели на конку на Седьмой авеню и вскоре прибыли в суд на Джефферсон-маркет[41].
Меня поместили в большую камеру вместе с приблизительно двадцатью другими женщинами. Не могу поделиться с вами тем, что я там услышала, потому что все это было совершенно непечатно. Мужчинам, следившим за порядком, по всей видимости, доставляли удовольствие чудовищные фразы, которые отпускали в их адрес женщины-заключенные, а женщины, казалось, соревновались в сквернословии. Тем, кому не удалось позавтракать, подали кофе. Одна женщина заговорила со мной: она рассказала, что ее пьяной нашли на улице накануне ночью. Это было безыскусное, домашнее с виду создание, поэтому я спросила ее, где же она приняла свою «дозу» (такое выражение, как я успела усвоить, было здесь в ходу).
– Я цепляла незнакомцев на улицах и уговаривала их меня угостить, – отвечала она. – У меня нет ни гроша, чтобы оплатить штраф, и меня уж наверно засадят. Я вся трясусь.
Я осталась в камере последней. Пришел детектив Хейс и сказал, что какой-то адвокат хочет меня видеть. Я прервала чтение увлекательного пассажа из истории Прадо[42], освещаемой сейчас в The World. Решетка отворилась – я миновала нескольких полицейских (которые были хорошо со мной знакомы, но в этот раз не признали) и оказалась в тихой комнате, где меня ждал тщедушный человек.
Он сказал:
– Мисс Смит, я агент адвоката Макклиланда, и поскольку дело ваше не сулит добра, я подумал, что вам может пригодиться совет. Если вы меня наймете, я сбегаю домой к мистеру Макклиланду, он живет прямо через улицу, и он придет и все уладит. Он политик и имеет влияние на всех полицейских и судей, он может вас выручить. Сходить за ним?