Эбернати его увел. Я немножко послонялся по городку. На улицу вышел пастор посмотреть на церковные окна, которые его озадачили. Стекла были разноцветные, и пастор никак не мог понять, с чего это они вдруг расплавились. Я мог бы ему подсказать. В цветных стеклах есть золото: его добавляют, когда хотят получить красный тон.
В конце концов я подошел к тюрьме. Меня все еще нельзя было видеть. Поэтому я подслушал разговор Гэлбрайта с шерифом.
— Все Сонк Хогбен, — повторял прохвессор. — Поверьте, это он перестроил проектор!
— Я вас видел, — отвечал Эбернати. — Вы все сделали сами. У-у, — Он схватился рукой за челюсть. — Прекратите-ка, да поживее! У толпы серьезные намерения. В городе половина людей сходит с ума от зубной боли.
Видно, у половины городских в зубах были золотые пломбы.
То, что сказал на это Гэлбрайт, меня не очень-то удивило:
— Я ожидаю прибытия комиссии из Нью-Йорка; сегодня же вечером позвоню в институт, там за меня поручатся.
Значит, он всю дорогу собирался нас продать. Я как чувствовал, что это у него на уме.
— Вы избавите меня от зубной боли и всех остальных тоже, а не то я открою двери и пущу линчевателей! — простонал шериф. И ушел прикладывать к щеке пузырь со льдом.
Я прокрался обратно в коридор и стал шуметь, чтобы Гэлбрайт услыхал. Я подождал, пока он кончит ругать меня на все корки. Напустил на себя глупый вид.
— Я, наверно, ошибся, — говорю. — Могу все исправить.
— Ты уж наисправлял достаточно! — Тут он остановился. — Погоди. Как ты сказал? Ты можешь вылечить эту… что это?
— Я осмотрел ружье, — говорю. — Кажется, я знаю, где напорол. Оно теперь настроено на золото, и все золото в городе испускает тепловые лучи или что-то в этом роде.
— Наведенная избирательная радиоактивность, — пробормотал Гэлбрайт очередную бессмыслицу. — Слушай, вся эта толпа… У вас когда-нибудь линчуют?
— Не чаще раза-двух в год, — успокоил я. — И эти два раза уже позади, так что годовую норму мы выполнили. Однако жаль, что я не мог переправить вас к нам домой. Мы бы вас запросто спрятали.
— Ты бы лучше что-нибудь предпринял! — говорит. — А не то я вызову из Нью-Йорка комиссию! Тебе это не очень-то по вкусу придется, а?
Никогда я не видел, чтобы человек с честным лицом так нагло врал в глаза.
— Дело верное, — говорю. — Я подкручу эту штуковину так, что она в два счета прервет лучи. Только я не хочу, чтобы люди связывали нас, Хогбенов, с этим недоразумением. Мы любим жить спокойно. Вот что, давайте я пойду в ваш отель и налажу все как следует, а потом вы соберете тех, кто мается зубами, и спустите курок.
— Нет… да, но…
Он боялся, как бы не случилось чего похуже. Пришлось его уговаривать. А на улице бесновалась толпа, так что уговорить было не трудно. В конце концов я ушел, но вернулся невидимый и подслушал, как Гэлбрайт уславливается с шерифом.
Они между собой поладили. Все, у кого болят зубы, соберутся и рассядутся в мэрии. Потом Эбернати приведет прохвессора с ружьем и попробует всех вылечить.
— Прекратится зубная боль? — настаивал шериф. — Точно?
— Я… вполне уверен, что прекратится.
Эбернати уловил его нерешительность.
— Тогда уж лучше испробуйте сначала на мне. Я вам не доверяю.
Видно, никто никому не доверял.
Я прогулялся до отеля и кое-что изменил в ружье, но тут попал в переплет. Моя невидимость истощилась. Вот ведь как скверно быть подростком.
Когда я стану на сотню-другую лет постарше, то буду оставаться невидимым сколько влезет. Но пока я еще не очень-то освоился. Главное — теперь я не мог обойтись без помощи, потому что должен был сделать одно дело, за которое никак нельзя браться у всех на глазах.
Я поднялся на крышу и мысленно окликнул Крошку Сэма. Когда настроился на его мозг, попросил вызвать папулю и дядю Леса. Немного погодя с неба спустился дядя Лес; летел он тяжело, потому что нес папулю. Папуля ругался: они насилу увернулись от коршуна.
— Мне нужна помощь, — сказал я. — Прохвессор обещал одно, а сам затевает напустить сюда комиссию и всех нас обследовать.
— В таком случае ничего не поделаешь, — сказал папуля. — Нельзя же кокнуть этого типа. Дедуля запретил.
Тогда я сообщил им свой план. Папуля невидимый, ему все это будет легче легкого. Потом мы провертели в крыше дырку, чтобы заглянуть в номер Гэлбрайта.
И как раз вовремя. Шериф уже стоял там с пистолетом в руке (так он ждал), а прохвессор, позеленев, наводил на Эбернати ружье. Все прошло без сучка без задоринки. Гэлбрайт спустил курок, из дула выскочило пурпурное кольцо света — и все. Да еще шериф открыл рот и сглотнул слюну.
— Ваша правда! Зуб не болит!
Гэлбрайт обливался потом, но делал хорошую мину.
— Конечно, действует, — сказал он. — Естественно. Я же говорил.
— Идемте в мэрию. Вас ждут. Советую вылечить всех, иначе вам не поздоровится.
Они ушли. Папуля тайком двинулся за ними, а дядя Лес подхватил меня и полетел следом, держась поближе к крышам, чтобы нас не заметили. Вскоре мы расположились у одного из окон мэрии.
Зал был набит, люди мучились от зубной боли, стонали и охали. Вошел Эбернати с прохвессором (прохвессор нес ружье), и все загалдели.
Гэлбрайт установил ружье на сцене, дулом к публике, шериф снова вытащил пистолет, велел всем замолчать и обещал, что сейчас у всех зубная боль пройдет.
Я папулю, ясное дело, не видел, но знал, что он на сцене. С ружьем творилось что-то немыслимое. Никто не замечал, кроме меня, но я-то следил внимательно. Папуля — конечно, невидимый — вносил кое-какие поправки. Я ему все объяснил, но он и сам не хуже меня понимал, что к чему. И вот он скоренько наладил ружье как надо.
А потом было смертоубийство. Гэлбрайт прицелился, спустил курок, из ружья вылетели кольца света, на этот раз желтые. Я попросил папулю выбрать такую дальность, чтобы за пределами мэрии никого не задело. Но внутри…
Что ж, зубная-то боль у них прошла. Ведь не может человек страдать от золотой пломбы, если никакой пломбы у него и в помине нет.
Но теперь ружье было налажено так, что действовало на все неживое. Дальность папуля выбрал в самый раз. Вмиг исчезли стулья и люстра. Публике худо пришлось. У кого были вставные зубы, те и их лишились. Многих как будто наскоро обрили. К тому же вся публика осталась без одежды. Ботинка ведь неживые, так же как брюки, рубашки и платья. В два счета все в зале оказались голенькими. Но это пустяк, зубы-то у них перестали болеть, верно?
Часом позже мы сидели дома — все, кроме дяди Леса, — как вдруг открывается дверь и входит дядя Лес, а за ним, шатаясь, прохвессор. Вид у Гэлбрайта был жалкий. Он опустился на пол, тяжело, с хрипом дыша, и тревожно оглядываясь на дверь,
— Занятная история, — сказал дядя Лес. — Лечу это я над окраиной городка и вдруг вижу: бежит прохвессор, а за ним — цельная толпа, и все обмотаны в простыни. Вот я его и прихватил. Доставил сюда, как ему хотелось.
И мне подмигнул.
— Оооох!.. — простонал Гэлбрайт. — Аааах!.. Они сюда идут?
Мамуля подошла к двери.
— Вон сколько факелов лезут в гору, — сообщила она. — Не к добру это…
Прохвессор свирепо глянул на меня.
— Ты говорил, что можешь меня спрятать! Так вот, теперь прячь! Иначе пожалеешь! — завизжал Гэлбрайт. — Я… я вызову сюда комиссию.
— Ну вот что, — сказал я. — Если мы вас укроем, обещаете забыть о комиссии и оставить нас в покое?
Прохвессор пообещал.
— Минуточку, — сказал я и поднялся в мезонин к дедуле.
Он не спал.
— Как, дедуля? — спросил я,
С секунду он прислушивался к Крошке Сэму.
— Прохвост лукавит, — сказал он вскоре. — Желает всенепременно вызвать ту шелудивую комиссию вопреки всем своим посулам.
— Может, не стоит прятать?
— Нет, отчего же, — сказал дедуля. — Хогбены дали слово больше не убивать. А укрыть беглеца от преследователей — право же, дело благое.
Может быть, он подмигнул — дедулю не разберешь. Я спустился по лестнице. Гэлбрайт стоял у двери — смотрел, как в гору взбираются факелы.
Он в меня так и вцепился:
— Сонк! Если не спрячешь…
— Спрячу, — ответил я.
Когда к нам ворвалась толпа во главе с шерифом Эбернати, мы прикинулись простаками. Позволили перерыть весь дом. Крошка Сэм и дедуля на это время стали невидимыми, их никто не заметил. И, само собой, толпа не нашла никаких следов Гэлбрайта. Мы его хорошо укрыли, как и обещали.
С тех пор прошло несколько лет. Прохвессор как сыр в масле катается. Но только нас он не обследует. Порой мы вынимаем его из бутылки, где он хранится, и обследуем сами.
А бутылочка-то ма-ахонькая!
Перевела Н. Евдокимова
Несколько слов о Генри Каттнере
Когда в 1936 году Генри Каттнер (1914–1958) опубликовал свое первое произведение, несколько читателей попросили сообщить, кто скрывается под псевдонимом «Генри Каттнер». Это было настоящее имя писателя, но, как нарочно, случилось так, что большинство своих последующих вещей он подписал псевдонимами.
У Каттнера было качество чрезвычайно нужное художнику, но все время его подводившее, — артистичность. Стоило какому-нибудь писателю его поразить, и сразу рождался цикл рассказов, вызванный этим художественным толчком. И в это же время у Каттнера возникали рассказы, написанные в не похожей ни на кого, лишь ему присущей манере. Все это писалось под разными псевдонимами. Сколько было псевдонимов, столько и Каттнеров. Но ни один из них не приобрел громкой славы. Славу приобрел только сам Каттнер, когда выяснилось, что он воплощал в своем лице Льюиса Педжетта, Лоуренса О’Доннела, Кейта Хеммонда, Кельвина Кента, Пола Эдмонса и еще нескольких менее известных писателей. Сейчас Каттнер считается одним из классиков американской фантастики.
Перед вами — один из Каттнеров, автор многочисленных рассказов о семействе Хогбенов. В этой серии проявилась замечательная сторона дарования Каттнера — его способность создавать гротескные образы и ситуации. Если фантастика призвана переходить пределы привычного, Каттнер эту ее особенность воплотил в высшей степени ярко и выразительно.